Мне встретилось в жизни много хороших людей, и для начала я хочу рассказать о Николае Ивановиче Гращенкове. В бытность студентом я читал его статьи по физиологии органов чувств, и они мне очень нравились. Помню, как в аудитории, где мы собрались на первую лекцию Гращенкова по неврологии, было очень холодно, все сидели в пальто. Какой-то молодой человек в белом халате устанавливал трибуну. Мы решили, что он готовит аудиторию к приходу профессора. Вдруг этот человек обратился к нам: «Товарищи, тихо, пришло время начать лекцию!» Это оказался сам Николай Иванович. А я-то представлял его старым профессором!

В возглавляемом им Институте неврологии был очень яркий коллектив. Сам Николай Иванович не оставил заметного следа в науке. Но он потрясающе разбирался в людях и поэтому подбирал прекрасных специалистов. Например, отделом корковой патологии заведовал Александр Романович Лурия, отделом физиологии и патологии движений — Николай Александрович Бернштейн. Лекции А.Р.Лурия не имели себе равных.

В связи с клещевым энцефалитом в то время была очень актуальной вирусология. Отделом вирусологии руководил Чумаков. Уже на моей памяти Гращенков пригласил в клинический отдел таких крупных специалистов, как Коновалов, Членов.

В студенческие годы я занимался в неврологическом кружке физиологией и патологией органов чувств. Институт я закончил в 1946 году.

Николай Иванович хотел взять меня к себе и написал в распределительную комиссию письмо с просьбой направить меня к нему в институт. Председателем рспределительной комиссии в институте был назначен проф. Приоров из министерства. Наш декан Михаил Михайлович Авербах специально приехал из отпуска, чтобы присутствовать на распределении. (Он говорил: «Без меня вам плохо будет»). Когда дело дошло до меня, представитель министерства заявил: «Ну что же, у вас очень хорошая характеристика, и мы направим вас в самое трудное место, в Белоруссию. Транспорта никакого нет, дадим вам велосипед, а жилье и больницу будете строить сами». Авербах вмешался: «Есть письмо Гращенкова с просьбой направить его в Институт неврологии». Приоров: «Да-да, я видел это письмо. Когда я увижу Николая Ивановича в министерстве, я объясню ему всю нелепость его письма».

Я зашел к Николаю Ивановичу и рассказал ему, что ничего не вышло. Он сказал мне, что возьмет меня лаборантом. Я говорю: «Но это же подсудное дело!» - «Ничего, я беру это на себя». Меня взяли, и я намеревался через несколько месяцев подать заявление в аспирантуру. Когда начался прием заявлений, их рассматривал институт, а президиум Академии медицинских наук, ее вице-президент, известный патологоанатом Давыдовский. Он был принципиальным антисемитом, даже в то время, когда антисемитизм не поощрялся. Один мой знакомый, когда его спросили, о каком подарке на день рождения он мечтает, ответил: «Чтобы мне подарили посмертное издание сочинений Давыдовского».

Спустя некоторое время после подачи заявлений в институт начали приходить личные дела тех, кто допущен к экзаменам в аспирантуру. Моего дела среди них не оказалось. По совету Николая Ивановича я пошел выяснять, в чем дело. Меня принял секретарь Давыдовского, мужчина в военной форме, без погон, видно демобилизованный из армии. Он сказал мне: «Что вы волнуетесь, все будет в порядке. Когда придет время, мы пошлем ваше дело». Время шло, а моего дела все нет. Николай Иванович снова послал меня выяснять. Мне ответили то же самое — время еще не подошло. Наконец, уже начались экзамены. Я снова поехал туда, и секретарь нашел мое личное дело. На нем стояла резолюция Давыдовского — отказать. Я спросил: «Почему отказать?» - «А это он не пишет». - «Может быть, можно зайти к нему поговорить?» - «Нет, он очень занят, к нему пройти нельзя».

Когда я рассказал об этом Николаю Ивановичу, он посоветовал мне: «Сдавайте экзамены по философии и иностранному языку, а что касается экзамена по неврологии, то он состоится здесь, в институте, я сам буду его принимать в аудитории публично». Я пошел узнавать, когда можно сдать экзамен по иностранному языку. Мне говорят: «Товарищ, вы же не допущены к экзамену!» Но в конце концов, мне назвали время экзамена, Николай Иванович написал какое-то письмо, у меня приняли экзамены, и я сдал все на «отлично». Но когда началось зачисление в аспирантуру, меня в списках не оказалось. Потом на заседании ученого совета Николай Иванович огласил имена тех, кто принят в аспирантуру, и тех, кто не принят. Назвав мою фамилию, он произнес: «Все мы понимаем, почему он не принят. Поэтому просьба к Иосифу Моисеевичу — остаться работать лаборантом, а нашему коллективу — создать ему условия не хуже, чем у аспирантов». И я продолжал работать в области клинической физиологии органов чувств.

Николай Иванович вел себя вызывающе, активно брал на работу евреев. Это вызывало недовольство у руководства, и его решили убрать подальше от Москвы, как бы в «почетную ссылку», и направили в Минск президентом Белорусской Академии наук. Ему на смену пришел Н.В.Коновалов. И однажды, когда в институте шла какая-то конференция, Коновалов вдруг назвал мою фамилию: «Я хочу проинформировать коллектив о неприятности, которая произошла с нашим товарищем». Я насторожился. «Мы недавно перевели его из лаборантов в младшие научные сотрудники, а президиум Академии не утверждает его. Поэтому я прошу его продолжать работать лаборантом». Я получил сразу две записки. Одну — от профессора Рабкина, нейроофтальмолога: «Иосиф Моисеевич, ни в коем случае не уходите из института. Хулиганы сдохнут раньше, чем мы». Другую — от Снякина, заведующего одной лабораторией. Он в свое время уговаривал меня перейти к нему, но я отказался, и он обиделся. Он написал: «Теперь-то вам придется перейти в мою лабораторию!».

Я пошел к Коновалову выяснять, в чем дело. Он сказал: «Мы вас перевели младшим научным сотрудником, а президиум не утверждает. Но лаборантское место мы уже заняли, и теперь не понятно, как с вами быть». - «А почему не утверждают?» - «Не понимаю почему. Недавно я был на одной конференции, и в гостинице мой номер оказался рядом с номером Давыдовского. Я говорил с ним об этом, и каждый раз, когда я упоминал ваше имя, то как будто на мозоль ему наступал. Какие у вас с ним конфликты?» Я ответил: «Никаких, я ни разу с ним не встречался». И решился спросить его напрямую: «А национальность здесь играет какую-то роль?» Он ответил: «Решающую. Я прямо так его и спросил: вы поэтому его не пропускаете? Он сказал, что поэтому». И Коновалов облегченно вздохнул. Точка над i была поставлена.

Рядом с нашим институтом находился Институт хирургии Вишневского. Коновалов предложил мне: «Я поговорю с Вишневским, может быть они зачислят вас лаборантом, но чтобы вы продолжали работать у нас». Он позвонил туда, и Вишневский согласилсяю Но через несколько дней Коновалов сообщил мне: «Звонил Вишневский и сказал: у этого человека (т.е. у меня) какой-то конфликт с Давыдовским; уладьте этот конфликт, и я его зачислю». Коновалову все время звонили из президиума и спрашивали, отчислили меня или нет. Он тянул, чтобы дать мне возможность найти работу.

Потом мне сказали, что в Институте психиатрии, подчиненном не Академии медицинских наук, а Министерству здравоохранения, есть вакансия в электрофизиологической лаборатории. Я пошел к директору института Посвянскому. Он пообещал, что возьмет меня, как только я смогу уйти из Института неврологии, и попросил принести характеристику. Мне дали блестящую характеристику, и Посвянский, прочитав ее, сказал: «Ничего не понимаю. Я бы никогда не отпустил из своего института человека, которому я даю такую характеристику. В чем дело?» Я говорю: «Вы понимаете, Давыдовский...» Он: «Давыдовский — жидомор! С этого и надо было начинать, а вы мне голову морочите. Вы зачислены». Так я стал младшим научным сотрудником в электрофизиологической лаборатории этого института.

Вскоре после этого я заболел гепатитом и несколько месяцев пролежал в больнице. Однажды меня позвали к телефону в ординаторскую. Это звонил Посвянский: «У нас в институте была комиссия, и избавляются от некоторой категории работников. В частности, прицепились к вам. А тут очень удобный повод для увольнения — длительная болезнь. Мне нужна справка, что по окончании курса лечения вы будете трудоспособны». - «Но кто мне даст такую справку?» - «Передайте мою просьбу вашему лечащему врачу». Наутро я рассказал об этом своему палатному врачу. Она задала мне вопрос: «Но вы же сами врач, вы бы дали больному такую справку?» «Не дал бы, - ответил я, - откуда я знаю, что будет дальше с больным?» «А я дам, - сказала она, - во-первых, я уверена, что вы будете трудоспособны. А во-вторых, я имею право на врачебную ошибку». Она дала мне справку, и Посвянский отстоял меня.

Я провел в больнице еще какое-то время, а когда стала известна дата выписки, позвонил в институт и сообщил, что через несколько дней смогу выйти на работу. И... меня сразу же уволили. Посвянского к тому времени уже убрали, его место занял новый директор — Мелихов. Когда я пришел на работу, мне сообщили, что я уволен. Мне требовалась какая-то справка, и я зашел по этому поводу к директору. Он говорит: «Понимаете, не уволить вас в этой ситуации я не мог. Но вы можете подать на меня в суд, и мы проведем дело так, что вы его выиграете». Я сказал ему, что этого делать не буду, и рассказал историю, которую где-то прочитал: «У Шарко спросили по поводу одной пациентки, у которой был истерический паралич руки, может ли он ее вылечить. Он сказал, что может. Но после того как у нее пройдет истерический паралич руки, у нее начнется истерический паралич ноги. Так же и здесь. Допустим, это дело вы сможете провернуть, но дальше возникнет что-то другое, пока продолжается истерический антисемитизм. Так что мне нет смысла оставаться».

Длительное время я был без работы, искал место невропатолога где-нибудь на окраине Москвы или под Москвой. Во многих поликлиниках требовался невропатолог. Но заявление о приеме на работу нужно было подавать не в саму поликлинику, а в райздрав. Там мне говорили: «Позвоните через три дня». Звоню через три дня: «Позвоните через неделю». В конце концов, я получал ответ, что в этой поликлинике уже взяли невропатолога, и вакансии больше нет. Мне звонит главврач: «Почему вы не приходите работать?» - «Мне сказали, что вам уже не нужно». - «Да нет у меня невропатолога!».

В конце концов, один знакомый поговорил с главным врачом больницы в Измайлове, Никитиным, и тот выразил готовность взять меня. Я пришел к нему на собеседование, и он велел мне выйти на работу на следующий день: «С завтрашнего дня я подписываю приказ о вашем зачислении. Это незаконно, потому что приказ должен быть утвержден райздравом. Но если приказ есть и вы начали работать, то не думаю, что райздрав его отменит. Единственное — мне могут объявить выговор». Действительно, ему объявили выговор, но я начал работать.

Нагрузка у меня была огромная. Я был единственным невропатологом, и в мои обязанности входили и поликлинический прием, и вызовы на дом. А опыта поликлинической работы я не имел. Однажды я выписал больничный лист одной больной с радикулитом. Через пару дней ко мне пришла какая-то женщина, представившаяся работником месткома, которая должна держать в поле зрения людей, находящихся на больничном. И говорит: «Вы выписали больничный лист такой-то. Я была у нее дома, и она стирала белье. Значит, она может работать. Так вот: или вы закроете ей больничный, или мы будем оплачивать его за ваш счет», Я получал тогда зарплату шестьдесят рублей. То же самое она заявила заведующей поликлиники. Заведующая потом сказала мне: «Вы впервые работаете в поликлинике? Так вот, помните. В кабинете всегда трое: вы, перед вами — пациент, а за вашей спиной — прокурор». Все обошлось, больничный я ей не закрыл.

Меня интересовала наука. Я отгородил себе в больнице фанерой угол под лестницей, товарищи достали мне какие-то приборы. И через некоторое время я провел исследование и написал диссертацию на тему «Взаимодействие органов чувств в норме и при различных заболеваниях». Защитить диссертацию в той ситуации было очень сложно. Моим научным руководителем был Николай Иванович Гращенков, работавший тогда в Минске. К нему приезжали в Минск толковые евреи из Москвы и Ленинграда, и он брал их на работу. Кто-то из правительства Белоруссии поднял вопрос, не еврей ли Николай Иванович, и потребовали эксгумации его отца, чтобы проверить, не является ли отец евреем. Я слышал историю, что он рос в какой-то бедной белорусской семье, выучил грамоту чуть ли не в двенадцать лет, работал пастухом. Потом еврейская семья приютила его, дала образование. Он хорошо относился к евреям и не боялся идти против течения, чтобы помочь им.

Во время «дела врачей» положение в больнице было ужасным. Например, произошел такой случай. Я выписал лекарство пациентке. Через несколько дней она пришла ко мне с жалобами, что ей стало хуже. Я спросил, принимала ли она это лекарство. «Нет, - ответила она. - Понимаете, я пришла в аптеку, а там сидит еврейка. В газетах такое пишут! Я не решилась взять лекарство». Я говорю: «Но я тоже еврей». - «Но вас-то я знаю, а ее нет». В другой раз ко мне пришел пациент с пузырьком лекарства, которое я ему назначил, и сообщил: «Мне сказали в аптеке, чтобы я ни в коем случае не принимал его, потому что это — токсичная доза». Я возмутился, позвонил в аптеку и попросил заведующего. Мне ответил какой-то старческий голос, явно еврейский. Я говорю ему: «Вчера у вас был такой-то рецепт». - «Да, коллега, был, только там доза в десять раз больше, чем нужно. Я предупредил больного, что не надо его принимать». «Во-первых, - ответил я ему, - там была выписана нужная доза. Кроме того, врач ведь может ошибиться. Если вы считаете, что врач — преступник, передайте это в соответствующие органы. А если вам кажется, что это ошибка, позвоните врачу. Но не давайте лекарство больному! И доза там не токсичная, проверьте это по фармакопее». Он стал проверять: «Подождите... Да, коллега, все правильно».

В такой обстановке я работал. Однажды во время приема сотрудница регистратуры зашла ко мне в кабинет, закрыла дверь и начала искать что-то на полу. И при этом бормотала себе под нос: «Пришел утром какой-то человек, записался у ухо-горло-носу. Ухо-горло-нос давно закончил прием, а этот человек не уходит, сидит около вашего кабинета». Ей показалось, что пришли следить за мной или арестовать, и она решила предупредить меня.

После смерти Сталина ситуация изменилась. Я защитил ранее написанную диссертацию по неврологии. В это время в Институте судебной психиатрии им. Сербского освободилась должность заведующего электрофизиологической лабораторией. Мне предложили подать туда документы на конкурс. Я не был знаком с директором института и думал, что это дело абсолютно безнадежное. Но я поговорил со Снежневским, которому понравилась моя диссертация, и он рекомендовал мне попробовать. На моей защите был Курашов — доцент кафедры Снежневского, ставший заместителем министра здравоохранения. И вдруг, когда я лежал с гриппом, мне позвонили из министерства: «Замминистра просит вас зайти». Я всегда считал, что вызовы к начальству связаны с неприятностями, и сказал, что болен. «Когда сможете, позвоните», - попросили меня.

Через некоторое время я пошел к нему на прием, но секретарша сказала, что его нет на месте, он куда-то уехал. Я повернул обратно и встретил в коридоре одного знакомого, который сказал мне, что Курашов у себя в кабинете. Возмущенный, я вернулся к секретарше. Она призналась, что он действительно у себя, но очень занят и никого не принимает. Я попросил ее передать ему, что пришел Фейгенберг. Она зашла к нему и, выйдя, с брезгливым видом буркнула: «Подождите минутку, он вас примет».

Дальше был какой-то дурацкий разговор. «Ну как? - спросил он меня. - Все там же? Молоточком по коленке? Это же не работа для вас». Я говорю: «Другой нет». В конце разговора он велел мне заполнить анкету, т.е. он явно хотел что-то для меня сделать. На следующий день я узнал, что Курашов стал министром. С его одобрения я стал заведующим лабораторией электрофизиологии в Институте судебной психиатрии, и работа у меня пошла очень хорошо. Директором института был Морозов. В это время Снежневский, который заведовал кафедрой психиатрии в ЦИУВе )Центральном институте усовершенствования врачей), предложил мне организовать электрофизиологическую лабораторию у него на кафедре. Это я и сделал.

Но в дальнейшем у меня начались конфликты со Снежневским. Он занимался в основном шизофренией, а в этой области исследование биотоков мозга малоэффективно. Психиатры искали какие-то объективные симптомы. В свое время был описан первый объективный симптом, названный по имени крупного немецкого психиатра «симптом Бумке», состоящий в следующем. Если с человеком разговаривают и неожиданно уколют ему руку иголкой, у него расширяются зрачки, а у шизофреника — нет. Сначала этому обрадовались, а потом этот симптом забросили. Ведь любой симптом интересен в двух случаях. Во-первых, тогда, когда ясно, как он связан со всей патологией, во-вторых — если он встречается практически всегда. Симптом Бумке не удовлетворял ни тому, ни другому.

Когда появилась электроэнцефалография, то надеялись, что ее можно будет использовать при шизофрении, но оказалось, что специфических признаков шизофрении на электроэнцефалограмме нет. Но была замечена такая вещь. У здоровых людей при внешнем раздражении наблюдается депрессия альфа-ритма. А у шизофреника с далеко зашедшим процессом болезни нет депрессии альфа-ритма. Тогда у меня появилась мысль, что у этих больных нарушена ориентировочная реакция, и я задумался над тем, что это такое. Бывает реакция на свет, на звук, на укол. Мы ставили такой эксперимент. С равными интервалами подается какой-то сигнал, и в ответ возникает ориентировочная реакция. Вначале она большая, потом- все меньше и меньше и постепенно затихает. Подача сигналов продолжается, а ориентировочной реакции нет. Но если я пропускаю сигнал, то в этот момент возникает ориентировочная реакция. Спрашивается — на что? Ведь в этот момент сигнала нет.

Считали, что это — реакция на время, но я не согласился. Во-первых, если мы делим реакции на световые, звуковые, кожные, то в этом ряду нет места для времени. Время — это что-то другое, нет рецептора, который воспринимает его. Где в этом случае начинается рефлекторная дуга? Нельзя сказать, что, кроме реакции на свет и на звук, есть реакция на время. Это значит реакция на отсутствующий сигнал? Ведь если бы я дал сигнал, то реакции не было бы. Значит, это не реакция на время, а реакция на отсутствие сигнала в тот момент, когда человек ожидал этот сигнал по прошлому опыту. Это и есть ориентировочная реакция — реакция на несоответствие реальной ситуации тому, что ожидалось, т.е. прогнозу.

Я назвал это «вероятностным прогнозом». Это не мистический прогноз будущего, он идет из прошлого опыта. На основании этого я могу сказать, что у больных с шизофреническим дефектом нарушена ориентировочная реакция. На это психиатр разумно говорит: «Ну и что? Как это связано с психопатологией?»

Тогда я занялся психопатологией, и выяснилось вот что. Психиатр описывает у таких больных эмоциональную тупость. То есть на ситуацию, на которую обычные люди дают эмоциональную реакцию, больной не реагирует. Например, на анекдот. Анекдот — это рассказик, обычно из сферы, близкой слушателю. Этот рассказик вызывает у слушателя прогнозирование того, что будет дальше. В конце анекдота прогноз слушателя не оправдывается. Неожиданность конца и вызывает эмоциональную реакцию. А у больных с шизофреническим дефектом нарушено вероятностное прогнозирование. Поэтому и снижены эмоциональные реакции.

Еще один психологический эксперимент, который в литературе называют «четвертый лишний». Больному предлагают четыре картинки и спрашивают, какая из них лишняя. На одной картинке — пистолет, на другой — барабан, на третьей — военная пилотка, а на четвертой — зонтик. Обычно люди говорят, что лишний здесь зонтик, поскольку он не является военным атрибутом. А шизофреник может назвать лишней пилотку, потому что все остальные предметы могут издавать звуки: пистолет стреляет, барабан бьет, зонтик щелкает при открывании, а пилотка, даже если упадет на пол, шума не произведет. Интересно, что здоровые люди смеются над таким ответом, хотя это совсем не смешно. Все логично. Больной сделал то же самое, что и здоровые: выбрал принцип классификации и в соответствии с ним нашел отличие. Но он выбирает крайне редкий, маловероятный в обычной жизни принцип: никто не рассматривает зонтик с точки зрения предмета, издающего звук. Нарушена не логика, а вероятностный прогноз.

Тут у меня возникни разногласия со Снежневским. У меня накапливалось все больше доводов, что у человека существует такая вещь, как вероятностное прогнозирование, и она нарушена при шизофрении. Снежневский никак не мог это принять. Он говорил: «Я сижу в кабинете, неожиданно на улице послышался какой-то шум, и я вздрогнул. Вы говорите, что я прогнозировал тишину, а раздался звук. Но я ничего не прогнозировал, я сидел и работал. У Павлова все ясно и просто, а у вас сложно». На это я рассказал ему анекдот. Человек ищет что-то около фонаря. Другой спрашивает: «Что ты ищешь?» - «Монетку потерял». - «Где потерял?» - «Вон там». - «Почему же ты ищешь здесь?» - «Потому что здесь светло».

В моей докторской диссертации был раздел, посвященный вероятностному прогнозированию. Я показал Снежневскому свою докторскую и сказал ему: «Я знаю, что вы возражаете против вероятностного прогнозирования. Можно выбросить этот раздел, тут хватит материала на докторскую». Он говорит: «Нет, оставьте, а если будет плохо, то сами и расхлебывайте». Итак, я стал заниматься исследованием вероятностного прогнозирования. Его встречали в штыки, но я продолжал проводить эксперименты. Однако нигде ничего не публиковал, ясно было, что такие вещи ни за что не напечатают. Прошла знаменитая «Павловская сессия», на которой все «непавловское» было разбито.

Примерно в 1960 году мне позвонил Николай Иванович Гращенков, у которого я уже не работал, и сообщил, что предстоит объединенная сессия трех академий: Академии наук, Академии медицинских и педагогических наук. «Мне, - сказал он, - предстоит сделать там доклад, и я хочу попросить вас и Льва Павловича Латаша быть моими соавторами». Я согласился, а про себя подумал: ему поручили делать доклад, у него нет времени его писать, и он хочет, чтобы мы это сделали вместо него, хотя нам это не по рангу, там ведь будут академики». Мы договорились встретиться у меня дома. Но оказалось, что Гращенков принес толстую папку с докладом, чтобы мы прочитали. То есть моя гипотеза отпала. Мы договорились встретиться снова через несколько дней. И тогда я подумал: если уж мне выпало быть содокладчиком на такой конференции, надо этим воспользоваться и доложить о вероятностном прогнозировании.

Подготовленный Гращенковым текст был построен по старым «марксистским» принципам. Я написал раздел о вероятностном прогнозировании, и Николай Иванович, прочитав, предложил добавить это в доклад. Я говорю: «Нельзя добавить — либо то, либо другое. Одно противоречит другому». Он сначала вспыхнул, но потом согласился. Меня поразило его умение перестроиться.

Все доклады печатались на ротапринте и раздавались оргкомитету. Раз в неделю в Институте философии в кабинете директора собирались люди и обсуждали один за другим доклады, большинство из которых представляли собой классические «постпавловские» доклады. Дошла очередь до нас, Николай Иванович зачитал доклад. И начались выступления против. Асратян: «Что вы думаете? Павлов открыл высшую нервную деятельность, а вы считаете, есть еще какая-то высочайшая?!» Кто-то еще: «Это еще одна попытка про.... в современную философию аристотелеву энтелехию!» Снежневский, сотрудником которого я являлся, заявил: «От вас после этого мокрого места не останется. И поделом!» Кто-то еще выступил с критикой, но не так резко. Некоторые заявляли, что Гращенков и его сотрудники — антипавловцы.

Однако после конференции никакой реакции не было, с работы меня не уволили. Мне позвонил Александр Романович Лурия и попросил дать статью на эту тему в «Вопросы психологии». Так я начал печататься. Но отношение к этому, особенно у павловцев, было очень сдержанным. Ведь что такое павловский условный рефлекс? Допустим, есть какой-то раздражитель А, вызывающий реакцию, и раздражитель В, не вызывающий такой реакции. Но если раздражитель В дается одновременно с А, то реакция возникает. У нас получается другое - что у животных есть способность прогнозировать будущее по прошлому опыту. И вот возникает ориентировочная реакция, когда идет рассогласованность между прогнозом и действительностью. И тогда возникает вопрос: как устроена память, чтобы она могла вызывать такие вещи? Я стал работать над этой проблемой.

Представим себе, что память только что рожденного животного — это книжный шкаф с выдвижными ящиками, и они все пустые. Как заполняется память? Произошло событие А, и на одном из ящиков пишется А. После А шло другое событие — В. На другом ящике пишется В, и карточка В кладется в ящик А. Значит, карточка В в ящике А — это память о том, что после А было В. И так дальше заполняется память. Как же делается вероятностный прогноз? Если возникает событие В, то из памяти достается ящик В и смотрят каких карточек больше всего. Если больше всего карточек А, то можно прогнозировать, что будет, вероятнее всего, А. Но такая модель на самом деле плоха. Если эта система прожила достаточно долгую жизнь, а потом ситуация изменилась, то для того чтобы перестроить прогнозы, надо прожить еще столько же. Схема становилась все сложнее, и все лучше моделировала действительность.

В процессе эволюции устоялись те особенности, которые чем-то полезны организму. А чем полезна память, зачем она нужна животному? Для того, чтобы предвидеть будущее. Таким образом, память — это функция, обращенная не к прошлому, а к будущему. Я помню, как сказал одному историку, крупному специалисту по Византии: «Зачем человечеству нужна историческая память? Для того чтобы предвидеть будущее». Он сказал: «Ты совершенно не прав. Меня интересует Византия, и мне плевать на будущее и на настоящее». «Ты не прав, - убеждал я его, - тебя интересует прошлое, но общество тебя кормит, одевает, потому что обществу, всей системе ты нужен. Ты нужен человечеству для понимания будущего».

В 60-х годах в Москве состоялся Международный психологический конгресс, и меня попросили сделать на нем доклад. Симпозиумом руководил Анохин, очень высокомерный человек. От России на этом симпозиуме было два доклада — анохинский и мой. Как-то мы с Анохиным обсуждали предстоящий симпозиум, и он сказал мне: «Мы с вами наносим очень большой вред советской науке». Я спросил его, чем я наношу вред. Он ответил: «Мы начинаем придумывать разные слова. Никому это не нужно. Я говорю об акцепторе действия, Бернштейн говорит об образе «потребного будущего», вы говорите о вероятностном прогнозировании, Соколов говорит — нервная модель стимула. Но для чего всем говорить разными словами? Все должны говорить одно и то же — акцептор действия, как я».

Я сказал ему: «Вы правы в том, что все названные вами люди подошли к малоисследованной области. Но каждый видит ее со своей стороны. Представьте себе, что в какой-то момент люди подошли с юга к какой-то горе, осмотрели ее и дали ей название Джомолунгма. Другие подошли к горе с севера, описали ее и дали название Эверест. Оказалось, что это одна и та же гора. Тогда уже безразлично, как ее будут называть. Но не надо это делать слишком рано. Пока мы не увидим всей картины, не надо стирать различия».

Я заведовал лабораторией на кафедре психиатрии в ЦИУВ. Однажды меня вызвали к директору и предложили место профессора на новой, только что организованной кафедре педагогики, на которой велось преподавание для профессорско-преподавательского состава институтов усовершенствования врачей. Причем в разговоре мне ясно дали понять, что мою лабораторию все равно прикроют. Уходить из лаборатории мне не хотелось, но у меня не оставалось выбора, и я согласился на это, тем более, что желание преподавать было у меня и раньше. Мне предстояло читать лекции преподавателям высших медицинских учебных заведений. Для начала я пошел в педагогический институт и добросовестно прослушал курс педагогики для студентов. Но никакой пользы для себя я из этого не извлек. Я подумал, что мой курс будут слушать преподаватели, доценты, профессора.

Что было делать? Я представил себе такую ситуацию. Кто-то из моих близких заболел, и мне рекомендуют двух врачей: профессора, написавшего пять монографий, и врача без степеней, но который кому-то помог. Я пойду ко второму, потому что самое важное то, как врач помогает больным, а не то, сколько он знает. Знание и умение помочь — не одно и то же. На лекциях дают какие-то знания, которые потом проверяют на экзамене. На экзамене студент пересказывает лекцию. А врача не просят пересказать лекцию, его просят решить задачу. Традиционный способ обучения — дать знания, затем на каких-то задачах или упражнениях эти знания закрепить, а потом проверить. А врача надо учить умению решать задачи. Каждый больной — это задача.

В результате размышлений я пришел к выводу, что в жизни задачи у врача не только те, которые бывают в традиционном учебном процессе. В традиционной задаче дано все, что нужно для ответа на поставленный вопрос. А в жизни? Дано: доктор, у меня болит голова. Спрашивается: чем я болен и что мне делать? А откуда врач знает, чем ты болен? Мало ли, от чего может болеть голова. Врач в жизни, и не только врач, но и инженер или экономист, получает задачу в неразрешимом виде, т.е. у него не хватает данных. Школяр скажет: вы мне плохую задачу дали. В жизни так сказать нельзя, а решить задачу надо. Значит, надо решить, каких данных не хватает, и активно добыть данные, которые позволят решить задачу, а именно помочь больному. При обучении нужно больше задач, и не только таких, которые по традиции применяются в школе, а задач, и не только таких, которые по традиции применяются в школе, а задач с недостающими данными, которые надо получить.

Второе — это задачи с нечеткой постановкой вопроса. В школярской практике постановка вопроса очень четкая, а в жизни сплошь и рядом возникает вопрос: как лучше лечить? А что такое — лучше? Например, у больного тяжелое материальное положение, по больничному листу ему не платят, и ему надо поскорее выйти на работу. Значит, мне надо поскорее поднять его на ноги. Но при этом могут возникнуть осложнения. Другой вариант: моя цель — избежать осложнений, и я его подольше подержу в постели. Это другая тактика. Как-то я рассказал это генералу академику Газенко, и он привел мне военный примерю как поступить врачу на линии фронта с ранеными, если ситуация на этом участке фронта очень тяжелая? Если я сниму всех раненых и отправлю в тыл, то прорвут фронт и погибнут и раненые, и все остальные. Значит, раненому в руку я обработаю рану и отправлю в госпиталь. А раненого в ногу я оставлю около пулемета. Я не могу его снять. Это огромный риск: у него может начаться сепсис, он погибнет... Эта плата за то, чтобы не случилось худшее, то есть перед нами задача с неопределенностью вопроса, и ответ в ней такой: я поступлю вот так, в результате выиграю то-то и то-то такой-то ценой. Врач должен каждый раз думать: какой ценой?

Для того чтобы показать это аудитории, я привел такой пример. Представьте себе, что вы дежурите в приемном покое детской больницы. Привезли трехлетнюю девочку в тяжелом состоянии. Вы осмотрели ее и решили, что ей необходимо прямо сейчас, в приемном покое, сделать переливание крови. У вас есть подходящая группа крови, но у девочки отрицательный резус, а кровь, которую можно перелить, с положительным резусом. Переливать или нет? Кто-то говорит: «Ни в коем случае! Есть инструкция, которая запрещает такие вещи». Я говорю: «Вы решали задачу, как избавиться от неприятностей — не нарушать инструкцию. А если девочка — ваша внучка?» - «Тогда другой разговор». Если я немедленным переливанием крови ускорю ей выздоровление на неделю, то я не стану этого делать. Лучше ей помучиться неделю, но избежать резус-конфликта в будущем. Но если переливание крови требуется для спасения жизни, то выхода нет. Но — дорогой ценой: сейчас я спасу ее, но через двадцать лет, когда у нее будет беременность, может возникнуть резус-конфликт. Я должен объяснить это ее матери, чтобы она рассказала об этом дочери, когда та подрастет. Врача необходимо научить всегда думать о том, чего он хочет достигнуть и какой ценой, чтобы не допустить непоправимой ошибки.

Мы приехали в Израиль в 1992 году, решив, что внуку здесь будет лучше. Мне в то время было около семидесяти лет. Я подумал: чем я могу быть полезен обществу, которое приютило меня? Наверное, есть и другие пожилые люди, которые занимались наукой и теперь остались не у дел. Им есть что рассказать и интересно послушать других. Я решил организовать семинар, на котором такие люди могли бы рассказать о своей деятельности. Первый доклад сделал я. Это дело пошло, мы провели сотое заседание. Постепенно на семинаре стали появляться и более молодые люди. Время от времени я возвращался к проблеме вероятностного прогнозирования. Одна из участниц семинара преподает в школе физику. Она заинтересовалась тем, как применить это в учебном процессе. Это оказалось результативно. Врач применил это в медицине. Нам удалось опубликовать работы: с ней — по педагогике, с ним — клинические. Появился математик, приспособивший к компьютеру модель памяти.

У нас образовалась небольшая группа, где каждый ведет исследовательскую работу в своей области, и мы все вместе это обсуждаем. Это очень интересно. Результаты оформляются как статьи или доклады.

Существует международная организация EARLI (Europian Association for Research of Learning and Instruction), которая занимается исследованиями в области педагогики и преподавания. Раз в два года они проводят в разных странах международные педагогические конференции, на которые собираются полторы тысячи человек. Там можно заявить доклад или симпозиум. Наша группа тоже сумела провести там симпозиум, в котором участвовали представители Германии и Голландии. В моей группе есть и студенты, я считаю, что молодым очень важно знать, что твой доклад принят на международной конференции. Сейчас мы готовим очередную конференцию.

Очень многим я обязан и замечательному физиологу — Николаю Александровичу Бернштейну, хотя никогда не был его формальным сотрудником. В течение трехсот лет доминирующей в нейрофизиологии была рефлекторная физиология. Понятие рефлекса ввел Декарт, многое добавил к этому Сеченов, европейские ученые. Потом Павлов открыл условные рефлексы. Рефлекторная физиология рассматривает организм как некоторую пассивную систему, отвечающую какой-то реакцией на стимул, противопоставляя это тому, что называлось идеалистической точкой зрения. Бернштейновская линия — это физиология активности. Я считаю, что с появлением Бернштейна начинается новая парадигма в нейрофизиологии. За его работу ему была присуждена Государственная премия. Потом, с нарастанием волны антисемитизма, его не печатали, а его лабораторию ликвидировали. После выхода на пенсию он продолжал работать дома. Экспериментальная работа была для него закрыта, и он разрабатывал то, что называется физиологией активности. Умер он в 1966 году. После похорон я сказал своему товарищу, что бернштейновская линия будет развиваться и дальше, и Бернштейна не забудут. Он сказал: «Ты не прав: Бернштейна забудут, линия его будет развиваться, но у него полно неопубликованных работ, которые никто не знает. Его самого забудут».

Я решил, что надо написать о нем книгу и выпустить не изданные им работы. Потом я, будучи за рулем машины, попал в тяжелую автокатастрофу. Я подумал о том, что остался в живых, потому что за мной остается долг. И я решил, что надо издать работы Бернштейна в серии «Классики науки» [ Н.А.Бернштейн. Физиология движений и активности. – М., 1990 ]. Академик Газенко помог мне в этом деле, и том Бернштейна удалось издать. Однажды уже после его смерти, я рассматривал у него дома книжные полки, и наверху, под потолком, увидел какой-то пыльный пакет. В нем лежали засвеченные листки фотобумаги, исписанные рукой Бернштейна. Это оказалась его работа «О ловкости». Я спросил у его дочки, где сама книга. Она сказала: «Я точно помню, что она была. Еще в детстве отец подарил мне наручные часы на полученный за нее гонорар». Но книги не было, не нашел я ее и в библиотеках.

Потом выяснилось, что книга была им написана и сдана в издательство «Физкультура и спорт». Ее уже готовили к изданию, выплатили автору половину гонорара. И тут начались гонения на Бернштейна. Издательству было проще рассыпать набор, чем издать книгу такого крамольного автора. Я отнес неопубликованную рукопись «О ловкости» в издательство и сказал, что это рукопись классика науки. Они с радостью приняли ее. Нашелся старичок, который работал когда-то в издательстве и сохранил у себя верстку этой книги с правкой Бернштейна. Эту правку мы тоже использовали и издали книгу [ Н.А.Бернштейн. О ловкости и ее развитии. – М., 1991 ].

В 30-х годах Бернштейн написал книгу с очень серьезной критикой Павлова. Книга была уже набрана, но Павлов за это время умер. Бернштейн считал аморальным бросать перчатку оппоненту, который уже не сможет ответить и по его настоянию набор рассыпали. Но верстка этой книги с правкой хранилась у Бернштейна. Как-то я предложил Бернштейну издать эту книгу. Он ответил: «Мне сейчас не до этого, есть другие дела. Но если вы когда-нибудь решите, что стоит это делать, подумайте», и он подарил мне эту верстку.

Перед отъездом в Израиль я пошел в Ленинскую библиотеку и отдал им рукопись книги «О ловкости» на листках фотобумаги, а эту верстку отдавать не стал. Но вывезти ее в Израиль я не мог: для этого необходимо было получить разрешение Ленинской библиотеки, а они бы не дали разрешение на вывоз книги, которая не издавалась. Прощаясь с Газенко, я рассказал ему, что хочу отдать рукопись в хорошие руки, и он согласился взять ее у меня. И вот однажды, когда я уже жил в Иерусалиме, мне позвонил какой-то незнакомый человек: «Я был в Штатах на конференции, встретил там Газенко, и он попросил меня передать вам из рук в руки какой-то пакет». Это оказалась та самая верстка. Теперь эта книга издана [ Н.А.Бернштейн. Современные искания в физиологии нервного процесса. – М., 2003 ]. Я также написал книжку о Бернштейне, в которой рассказал историю его семьи [ И.М.Фейгенберг. Николай Бернштейн – от рефлекса к модели будущего. – М., 2004 ]. Издал я также книгу о Выготском.

Уже после отъезда в Израиль меня пригласили в Германию прочитать в нескольких университетах курс лекций о вероятностном прогнозировании. Лекции им понравились, и они попросили меня оставить им тексты, чтобы издать [ И.М.Фейгенберг. Вероятностное прогнозирование. – М., 2008 ].

Недавно я закончил писать книгу для педагогов, которую должны скоро издать в России [ И.М.Фейгенберг. Учимся всю жизнь. – М., 2008 ]. Хотел бы написать еще одну книгу.

Я послал в журнал «Вопросы философии» статью, которая так и называется: «Человек достроенный и биосфера». Я заканчиваю эту статью вот чем. В процессе эволюции появился «гомо сапиенс», человек разумный. Но человек достроенный стал очень сильным. Человек разумный делал, что мог. Если это приносило пользу, он продолжал делать это дальше. Если это приносило вред, то прекращал. Т.е. сначала он делал, а потом смотрел, к чему это привело. Но человек достроенный должен заранее предвидеть результаты, чтобы они не привели к плохим последствиям, иначе будет поздно. Человек достроенный выживет только в том случае, если его разумность станет значительно выше, чем она была до сих пор. И если был человек «гомо сапиенс», то теперь он должен быть «гомо сапиентиссимус», т.е. разумнейший.



Мною уже прожита большая часть жизни. Самым большим везением в моей жизни я считаю то, что на всех ее этапах — и раньше в России, и сейчас в Израиле — я видел около себя много очень хороших людей. И если мне удалось в жизни преодолеть какие-то трудности и сделать что-то полезное, то этим я обязан им.