За текущий астрологический период (12 лет) это третья из запомнившихся мне заявка на разработку концепции государственной политики (стратегии) в сфере воспитания. Возможно, звезды все никак не встанут. А возможно, все проще: воспитание – не государственное это дело…
Воспитание любовью
Обучение предполагает как минимум уважение к тому, кого учишь. Воспитывать можно только любя. Ну не способна к любви машина, коей является любое государство, даже самое демократическое. И требовать от нее любви бессмысленно. Хотя бы уважала воспитывающих и тех, кого они любят и с любовью воспитывают. Но даже любовь близких – еще не гарант того, что они не спутают «задачи воспитания» с задачами пресловутой социализации. Т.е. того, за что государство и значительная часть общества принимает воспитание.
…Вторая половина младенчества. Возраст, когда ребенку уже мало, чтобы взрослые лишь демонстрировали ему свои бескорыстные чувства любви, нежности, сопереживания и др. «Непосредственно-эмоциональное общение» (Д.Б. Эльконин, М.И. Лисина) постепенно переходит в русло «делового сотрудничества», связанного с решением простейших задачек – вместе поиграть с погремушкой, подтолкнуть партнеру (взрослому) мячик и т.п. Младенец начинает испытывать потребность в оценке своего участия в «общем деле». Разумеется, в оценке положительной, но именно – за дело.
Дальновидный взрослый всегда поощряет и культивирует подобные проявления. Он расширяет круг предметов, с которыми ребенок сможет производить все новые и новые действия. Вот, к примеру, только что приобретенная машинка превосходно подходит для этого. Поиграем с ней: повращаем ее колесики, разгоним, понаблюдаем, как весело мигает ее огонек… И взрослый в подобающей случаю серьезной, дидактической манере пытается организовать деятельность ребенка с игрушкой. Какое-то время внимание младенца приковано к привлекательной и полезной, с точки зрения взрослого, вещи, однако вскоре оно затухает. И тут-то выясняется, что у новинки имеется «конкурент»… Из всего многообразия игрушек малыш выбирает старенькое и невзрачное резиновое колечко и делает все, чтобы «заинтересовать» им своего наставника. Младенец протягивает к нему ручонку с колечком, размахивает колечком, как волшебным жезлом, перед лицом взрослого. Действия ребенка в чем-то напоминают ритуал, смысл которого скрыт для непосвященного.
Чтобы его приоткрыть, взрослому надо стать «немного» жизненным психологом. Тогда, возможно, он припомнит, как некоторое время назад «занимал» малыша тем самым колечком и под какой яркий эмоциональный аккомпанемент (ласковый разговор, нежные поглаживания по головке и ручкам и т.п.) это происходило. А припомнив, может быть, поймет, что при помощи колечка ребенок стремится вернуть событие того замечательного общения. Для младенца колечко воплощает его собственную живую эмоциональную память о событии общения со взрослым.
Без стратегий и концепций
А воспитание, как хороший император, по Лао-Цзы, всегда незаметно. Оно творится без шумных кампаний, в пар которых целиком часто уходят «стратегии» и «концепции». Точно так же, без постороннего шума, воспитывает история, искусство, вся культура, повседневность в ее лучших неповседневных явлениях…
Колечко для младенца – одновременно и «тотем», символ родства со взрослым, и «магический кристалл», сквозь призму которого способна по-новому преломиться человеческая сущность взрослого, и (в чем-то) «амулет-талисман», залог постоянства переживаемого эмоционального благополучия. Отказ от машинки в пользу колечка ведет к разрыву заранее намеченной и претворяемой взрослым «линии поведения» в отношении ребенка.
Ребенок стихийно превращает колечко в некий знак – «знак» проблемы, которую он фактически ставит перед взрослым. Ведь для взрослого мотив вовлечения этого предмета в ход взаимодействия вовсе не очевиден, а инициативное обращение ребенка к нему через предмет выглядит явно избыточным с позиции норм обыденного нормосообразного поведения. Взрослый-то руководствовался вполне ясной дидактической целью – вызвать познавательный интерес к новой игрушке и научить младенца каким-то приемам ее использования. И не сумел увидеть главного: неосознанного стремления «обучаемого» сохранить смысл деятельности, найти или придать его заново. Между тем это и есть то необходимое условие, при котором ребенок сможет успешно научиться еще очень и очень многому. Малыш по-своему решал «задачу на смысл» (как сказал бы выдающийся психолог А.Н. Леонтьев) и справился с ее решением вполне успешно. Это и требуется осознать взрослому, привыкшему фиксировать в любой задаче прежде всего познавательные или утилитарно-исполнительские цели.
Кстати, вот она, как на ладони, – вся драма образования! Мы приходим к детям со «значениями» (общественными значениями вещей), а они от нас ждут «смысла», с которым, кстати, готовы принять все эти значения. Мы задаемся целью их учить («транслировать значения»), а им нужно… воспитание, наполняющее жизнь смыслами! В том числе и для того, чтобы научиться учиться, ибо это – «смысловая задача».
Из чего же состоит воспитание? Из доверия ребенка взрослому, усиленного верой взрослого в ребенка. По большому, «гамбургскому» счету, ничего другого в воспитании нет. Из этого ценнейшего сплава – изначального детского доверия и безусловной взрослой веры – позднее способны рождаться великие дела, гениальные решения, высокие поступки.
А бывает, когда взрослый может только доверять ребенку, а ребенку остается лишь верить, прежде всего... в свои силы, ибо силы взрослого уже на исходе. Как в прекрасном рассказе Джеймса Олдриджа «Последний дюйм» (из тех, кто не читал, но «провел детство» в 50х-60х-70-х, возможно, кто-то вспомнит одноименный фильм Теодора Вульфовича и Никиты Курихина). Он о том, как трудно верить и доверять, когда сам ход событий противен этому. Да и нет тому особых оснований в отношениях двух родных, но абсолютно одиноких, равноотчужденных друг от друга людей отца и сына, людей, у которых отсутствуют даже малейшие крупицы взаимного опыта «доверия – веры». Отец ведь не занимался воспитанием сына и, соответственно, не мог почерпнуть из этого занятия никаких жизненных уроков. Сплотиться и по-настоящему узнать друг друга их заставляет задача выживания.
…Сын тащит истерзанного в океане акулами отца к самолету. До самолета рукой подать, остался последний дюйм, но этот путь вмещает непрожитую жизнь. А еще одна – впереди, в воздухе. Выбирать приходится из двух «пилотов», «первый» из которых вот-вот умрет от кровепотери, но еще может проинструктировать «второго». «Второй» садится за штурвал… Они долетают.
Казалось бы, вот она – «школа воспитания»! Но удается ли им поменяться – не только местами? Выйдя из экстремальнейшей ситуации с доверием к миру, друг другу, верой в самих себя? Даже вместе осилив свой «последний дюйм»?
