ПРИНЦИП ТВОРЧЕСКОЙ САМОДЕЯТЕЛЬНОСТИ В ТЕОРИИ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Фрагменты данной статьи (1999) публикуются впервые.

I. КРИТИКА ПОНЯТИЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ: ЛОГИКА ПОДМЕНЫ ПРЕДМЕТОВ

Критика понятия (принципа) деятельности в философии и психологии уже давно приобрела устойчивый и даже, можно сказать, симптоматичный характер. Симптомом чего является эта критика? Утверждения плюралистических начал в науке? Собственных «болезней» деятельностного подхода? Внутреннего стремления теории деятельности к развитию (если критика ведется изнутри ее самой)? Разумеется, - и того, и другого, и третьего. Однако нам кажется, что эта критика отражает еще и некоторые особенности современной методологической ситуации в российской (и не только в российской) психологии, включая, конечно, и психологическую теорию деятельности.

Отбросим сразу упреки теории деятельности в «марксоидности», поскольку они не опираются на научную аргументацию. К тому же за марксовым понятием деятельности стоит фундаментальная традиция немецкой классической философии. Но, увы, эта традиция практически не была освоена психологией. Неудивительно, что в ее «написанной» истории не нашлось места трудам Фихте (при всем их капитальном значении для психологии), философско-психологическому трактату Гегеля «Феноменология духа», да и Кант там представлен в довольно усеченной проекции. На наш взгляд, глубоко проникнуться духом этой традиции смогли только два крупных советских психолога–марксиста - С.Л.Рубинштейн и В.В.Давыдов. Большая часть психологов пыталась понимать Маркса не через Гегеля, а через Ленина (кстати, вопреки установкам самого Ленина), видя в его работах «вершинные» образцы марксизма. Поэтому еще предстоит разобраться, в какой мере советская психология действительно опиралась на марксово понятие деятельности. Впрочем, этот сюжет требует специальной проработки.

Вернемся к критике понятия деятельности. Она в ряде случаев имеет весьма своеобразную логику. Данная критика подчас строится на подмене понятия деятельности субъективными представлениями критиков об этом понятии. Вначале создается – или заимствуется в готовом виде – редуцированный образ деятельности, после чего он универсализируется и в такой «редакции» подвергается критике.

Естественно, любому понятию, даже самому богатому, присущи свои исторические и логические ограничения. Следовательно, критика понятия предполагает выявление именно этих ограничений и стоящих за ними методологических «мотивов». Критик должен раскрыть источники происхождения понятия, прежде всего – историко-философские, коль скоро речь идет о понятии (категории) деятельности. На какое-то время ему предстоит идентифицировать себя с автором теории, в фундамент которой положено критикуемое понятие. Иначе, его работа утрачивает всякий рациональный смысл и вырождается в беспредметное критиканство. Проводился ли подобный анализ в ходе критики понятия деятельности? Нет, не проводился. Кстати, дефицит этой аналитической рефлексии в рамках самой теории деятельности привел к той очевидной стагнации, которую она переживает сейчас. И напротив, продвижением вперед она обязана как раз этой рефлексии (см.: В.В.Давыдов, 1996)

Критика, не отягощающая себя трудом рефлексии, легко превращает понимание деятельности, скажем, у С.Л.Рубинштейна или у А.Н.Леонтьева в набор внеконтекстных расхожих штампов («потребность опредмечивается в мотиве», «личность – функция деятельности», «сознание формируется в деятельности» и т.п.), которые объявляются «пониманием деятельности вообще». Вспомним старую дискуссию на тему «деятельность и общение». Если под деятельностью понимать некое преобразование материала (так подсказывает штамп), то это понятие действительно нужно как можно быстрее «дополнить» понятием общения, а «сведение» общения к деятельности – объявить следствием «объектного подхода к человеку».

Но, раз пренебрегши рефлексией, критика идет дальше. Она переносится с понятия (теории) деятельности на ее (его) онтологию. Предметом критики становится сама деятельность. В ней усматривается все что угодно: причина глобальных катастроф, источник нравственного оскудения личности, способ манипулирования людьми, превращения их в инструменты для достижения чьих-то целей… В последнем случае, как и в остальных, уже неважно на что ссылаться: то ли на техницизм современной цивилизации, то ли на «практику социалистического строительства», то ли на работы Г.П.Щедровицкого…

Конечно, критика деятельностной реальности возможна и необходима. Но это – задача философии, а не психологии (хотя для нее имеют существенное значение результаты такой критики). На критике исторических ограничений, превращенных и других «частичных» форм деятельности построены основные работы Маркса. С этим же связано брошенное им Гегелю обвинение в «некритическом позитивизме», абсолютизации наличной онтологии деятельности, оформленной в институтах Прусской монархии. Впрочем, без этой критики в античности не было бы написано «Государство» Платона, а XX век не знал бы знаменитых социально-философских трудов К.Ясперса, Э.Фромма, Х.Ортеги-и-Гассета и многих других.

Однако и философская критика понятия деятельности нередко зиждется на вышеупомянутой логике подмены предметов. Характерно в этом отношении выступление В.Н.Сагатовского на страницах дискуссионного сборника по проблемам деятельности (В.Н.Сагатовский, 1990, с. 195-125). Автор критикует попытку В.В.Давыдова (там же, с. 143-156) вывести целостность человеческого бытия из “односторонне понятой деятельности” (которую Давыдов якобы сводит к субъектно-объектному преобразованию), квалифицируя ее как редукционистскую. При этом деятельность трактуется дискутантом вполне традиционно – как «субъектная» детерминанта этого бытия, противопоставляемая «объектной» – естественно-историческому процессу (там же, сс. 195-196; 201-202), что само по себе далеко не бесспорно. С одной стороны, на тезисе об объективности «субъектной детерминанты» - деятельности в целом строится деятельностное «миропонимание» в философии и антропологии. Объективность – это то качество, в ракурсе которого деятельность предстает совокупной космопланетарной силой, а не просто набором «поведенческих объективаций», чередой актов «интериоризации – экстериоризации» или даже активностью, направленной на изменение «внешней среды». С другой стороны, вторая часть сложного термина «естественно-исторический» прямо указывает на понятие «история», которая, согласно хрестоматийному положению Маркса, введшего этот термин, и есть деятельность преследующего свои цели человека.

Сложнее обстоит дело с позицией Г.С.Батищева, выступления которого опубликованы в том же сборнике (там же, сс. 21-34; 169-176; 317-329). Батищев справедливо предостерегает против отождествления деятельности с «объектно-вещной активностью», наделяет ее творческим характером и т.д. Вместе с тем он апеллирует к неким «напдпороговым содержаниям», освоение которых в компетенцию деятельности уже не входит (там же, с. 21-34). И с этим опять-таки нельзя не согласиться, если иметь в виду ограничения исторически наличных форм деятельности. Но ведь деятельность в ее всеобщности, как известно, развивается по законам расширенного воспроизводства. В этом процессе снимаются ее сложившиеся конкретно-исторические ограничения, хотя в нем же порождаются новые. Тем не менее Батищев пишет о деятельности «вообще», незаметно перенося на нее свои критику наличной онтологии деятельности и тех вариантов деятельностного подхода, для которых она имеет значение абсолюта (а не частной проекции или исторически преходящей формы).

Следует признать, что выдающийся советский философ был честным критиком. Отрицание (в диалектическом смысле) деятельностного подхода в его последних работах выступало как момент драматичного самообоснования собственных духовных исканий. Это отрицание распространялось Батищевым и на тот строй идей, который нашел свое выражение в его ранней книге «Противоречие как категория диалектической логики» (1963) – несомненно этапной в истории разработки философских проблем деятельности. Правда, как нам кажется, внимательный читатель не найдет в этой книге ни субстанциализма, ни антропоцентризма, в которых Батищев усматривал редукционизм деятельностного подхода. Книга Батищева служит превосходным свидетельством того, что редукционизм вовсе не является «первородным грехом» деятельностного подхода и его всеобщим атрибутом.

Обрисованная выше методологическая ситуация вынуждает нас вернуться к вопросу об универсальных основаниях понятия деятельности. Его можно конкретизировать следующим образом: как возможно содержательно богатое («нередуцированное») понятие деятельности, способное отразить универсум духовной и душевной жизни человека. По нашему мнению, такое понятие деятельности в своей абстрактно-всеобщей форме задано в статье С.Л.Рубинштейна «Принцип творческой самодеятельности (к философским основам современной педагогики)» (С.Л.Рубинштейн, 1997). Эта статья была впервые опубликована в 1922 г., являясь фрагментом более ранней рукописи Рубинштейна «Идея знания». Сейчас она хорошо известна читателям и обстоятельно проанализирована в литературе (см.: К.А.Абульханова-Славская, А.В.Брушлинский, 1989).

Наша задача – актуализировать позицию автора в свете перспектив теории деятельности. Мы полагаем, что на данном этапе развития этой теории принцип творческой самодеятельности должен стать ее конституирующим принципом. Напомним, что А.Н.Леонтьев (1975) считал ведущей характеристикой деятельности ее предметность. Следуя этой логике, А.Г.Асмолов (1990) возводит принцип предметности в ранг исходного принципа психологического анализа деятельности. По нашему мнению, принцип творческой самодеятельности, в том виде, в каком он был сформулирован Рубинштейном в 1922 г., включает в свой состав принцип предметности. Это не ведет к редукции принципа предметности, более того – позволяет в значительной степени обогатить его содержание (см. ниже).

Намеченный ход соответствует и направлению развития взглядов В.В.Давыдова на приоритеты психологической теории деятельности. Ранее Давыдов всячески подчеркивал значение принципа предметности как «ядра психологической теории деятельности» (В.В.Давыдов, 1986, с. 22). Тем не менее в последних своих работах, сохраняя внимание к этому принципу, он наставиает на введении в ткань психологического анализа деятельности понятия преобразования, связывая с его разработкой перспективы роста этой теории (В.В.Давыдов, c. 23-26).

Придание идее творчества статуса теоретико-методологической идеи в психологии (см.: В.Т.Кудрявцев, 1990) - весьма ответственный акт, который требует переосмысления парадигматики современного психологического знания. На это нацеливают и ключевые положения статьи Рубинштейна. Эти положения не только не утратили свой актуальности на излете XX столетия, но приобретают сейчас особое звучание.

II. ПОИСК НОВОЙ МЕТОДОЛОГИЧЕСКОЙ ПЕРСПЕКТИВЫ И НЕКОТОРЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ПАРАЛЛЕЛИ

При первом прочтении статьи Рубинштейна невольно возникает вопрос: как бы сложилась последующая история деятельностного подхода в психологии, если бы эта статья сразу после своего опубликования стала достоянием широкого круга психологов? Скажем, если бы она получила такую же известность, как и «официальный дебют» Рубинштейна в теоретической психологии - увидевшая свет в 1934 г. статья «Проблемы психологии в трудах К. Маркса» (С.Л.Рубинштейн, 1973)? «Принцип творческой самодеятельности» был впервые напечатан в «малотиражных» «Ученых записках высшей школы Одессы» (подобно тому, как многие труды М.М.Бахтина первоначально публиковались в провинциальных и впоследствии надолго забытых изданиях Саранского педагогического университета). В год печально знаменитого «философского парохода» в дали от центра еще оставалась возможность публикации статьи, выдержанной явно не в духе господствующих умонастроений. Сам Рубинштейн в более поздних работах никогда не ссылался на нее и, по свидетельству своих учеников, никогда не упоминал о ней в устных беседах.

Возвратимся к поставленному выше вопросу. Да простит нас читатель за трюизм, но история вообще и история науки в частности не терпит сослагательных наклонений. Это справедливо и в данном случае. Даже если бы статья Рубинштейна и приобрела тогда достаточную известность, ситуации в целом это не изменило бы. Она, скорее всего, осталась бы не понятой и не принятой психологическим сообществом. Статья слишком опередила свое (полагаем - и наше) время. Конечно, нужно сделать поправку на ее философскую специализацию. Однако следует учесть, что тот проблемный (теоретико-деятельностный) контекст, который был задан в ней, стал осваиваться советской философией лишь в 60-е гг. благодаря исследованиям Э.В.Ильенкова, П.В.Копнина, Г.С.Батищева, В.А.Лекторского, В.С.Библера, Ю.М.Бородая и др. Поэтому в 20-е гг. Рубинштейн едва ли мог рассчитывать и на большой резонанс и в философской среде.

Судьба статьи Рубинштейна обнаруживает удивительное сходство с судьбой работы Л.С.Выготского «Психология искусства» (Л.С.Выготский, 1987). Укажем вначале на некоторые фактологические, но в чем-то знаменательные совпадения.

Подготовка обеих работ предваряла этап вхождения в психологию `de jure` их авторов, не психологов по образованию, полигистров по стилю и жанру научного анализа. Правда, для Рубинштейна этот этап отодвинулся примерно на 10 лет. Но «Психология искусства» в основном создавалась в тот период, когда Выготский учительствовал в Гомеле. Будучи сотрудником Психологического инстиутута в Москве, он уже завершал свой труд (окончание работы падает на конец 1924 или начало 1925 г. и представил его в качестве диссертации (1925). Своими корнями поиски Выготского, как известно, вообще уходят в дооктябрьскую эпоху, в его ранние «гамлетовские» штудии (1916). Аналогичным образом, «Принцип творческой самодеятельности», отражая новый период философского творчества Рубинштейна (см.: К.А.Абульханова-Славская, А.В.Брушлинский, 1989, c. 129]), содержит развитие теоретико-методoлогических сюжетов 1917-1918 гг. (С.Л.Рубинштейн, c. 439-440).

Работы Выготского и Рубинштейна сближает и то, что обе они оказались «вытесненными» из исторической памяти науки и лишь по прошествии времени (с интервалом более чем в 10 лет) «переоткрыты» заново. Первая была извлечена из архивов, вторая - из библиотечных фондов.

А теперь - о главном. Существует основание, которое позволяет говорить об общности направлений поисков двух выдающихся подвижников российской науки. Его наличие не отрицает порой радикальных расхождений во взглядах на те или иные, в том числе важнейшие теоретические проблемы. Но в условиях современной научной ситуации оно представляется нам более существенным. Мы сознаем, что эта тема требует специального обсуждения, однако наша позиция будет изложена - по необходимости - сжато.

С нашей точки зрения, работы Рубинштейна и Выготского связывает единая методологическая интенция, их авторoв характеризует нацеленность на поиск некоей новой методологической перспективы для наук о человеческой душе и духе. Речь идет не о преодолении «пороков спирутализма» - отрыва сознания от внешнего мира, субъективизма, эпифеноменализма и т.п. (именно с этих позиций традиционно оцениваются методологические новации Рубинштейна и Выготского, что еще совсем недавно диктовалось соответствующими идеологическими установками). Данные мотивы действительно присутствуют в той и другой работе, но не они являются там ведущими. В большей степени эти мотивы выражены у Выготского. Это объясняется его ранними естественнонаучными ориентациями (учения Сеченова и Павлова), которых он в более смягченной форме придерживался и позднее. Однако искать источники своеобразия методологической квинтэссенции «Психологии искусства» в них было бы по меньшей мере недальновидно.

Обратимся сначала к статье Рубинштейна. Прежде всего нужно отметить, что для Рубинштейна как для философа сами по себе представления о деятельностной сущности человека не являлись «новым словом». Он освоил их, еще учась в университетах Берлина, Марбурга и Фрейбурга. В статьe 1922 г. не просто формулируется абстрактно-общая идея деятельности. Ее автор осуществляет содержательную рефлексию внутренних оснований этой идеи.

В качестве предмета анализа избирается не деятельность как таковая, а ее всеобщая, развитая форма - творческая самодеятельность субъекта. Отсюда и центральная проблема статьи - преодоления конфликта между объективностью и конструктивностью. Но именно эта развитая форма становится для Рубинштейна ключом к пониманию деятельности «вообще», включая ее простейшие, «клеточные» формы. «...Лишь когда со стороны субъекта есть акт творческой самодеятельности, его объект - самостоятельный мир. Каждый «акт» рецептивности - восприятие «явлений», не имеющих никакого в себе обоснованного существования; каждый акт, в котором выстраивается передо мной мир, есть акт творческой самодеятельности: я непрерывно его воздвигаю, а он, законченный, передо мной» (C.Л.Рубинштейн, 1997, c. 437).

Соответственно, вместо привычной схемы «субъект - деятельность - результат», автор выстраивает схему «субъект - творческая самодеятельность - произведение - субъект (‘), которой он придает всеобщее значение. Значок (‘) применительно к субъекту указывает на «приращение», ибо Рубинштейн обосновывает закономерность самоизменения, точнее - самопорождения субъекта в акте создания произведения, его превращения в подлинную causa sui (Б.Спиноза) - «причину самого себя».

Таким образом, в русле этого подхода к анализу проблемы деятельности понятие о «высшем» (развитом, сложном) задает способ видения, специфическую мерку для понимания «низшего» (неразвитого, простого). В этом методологическом регулятиве реализуется принцип единства исторического и логического. Такова логика историзма в отличие от эволюционизма, определяющего противоположный вектор анализа - от простого к сложному, от неразвитого к развитому. Этой логике диалектик Рубинштейн не только оставался верен в дальнейшем, но и онтологизировал ее. В частности, касаясь вопроса о природе развития, он писал, что его более поздние («высшие») формации не надстраиваются над более ранними («низшими»), а преобразуют их в своем составе (С.Л.Рубинштейн, 1997).

Вопреки этому «поздний» Выготский, как известно, разобщал «высшее» и «низшее»,противопоставляя друг другу культурные и натуральные психические функции. (Здесь он в значительной степени следовал мировым психологическим умонастроениям своего времени.) Однако именно это разобщение, заданное в конкретном плане, входило, на наш взгляд, в противоречие с общими методологическими установками, имплицированными в «Психологии искусства».

В этой работе мы находим неразвернутый проект построения общей психологии как объективной научной дисциплины. Это и имел в виду Д.Б.Эльконин (1989), говоря о том, что в ней заложены начала неклассической психологии. Главный вопрос для Выготского: как возможна объективная психология искусства? (see: N.Veresov, 1999, s. 89-91). Однако в его работе этот вопрос оборачивается другим: как возможна объективная модель душевной жизни человека, прежде всего - его чувственно-эмоциональной организации? При том - такая модель, которая не редуцировала бы внутреннее богатство этой жизни, ее индивидуально-неповторимое течение («поток» - сказал бы А.Бергсон) к набору формально-типических характеристик. Ограничение - жесткое, но для психологии единственно приемлемое. Такая модель Выготским была найдена (ее возможность в общих чертах предвосхитил Аристотель в своей «Поэтике»). У Выготского генезис целостного чувственно-эмоционального отношения человека к миру предстал в форме процесса порождения и восприятия художественного текста, т.е. в форме творческого акта (единого акта сотворчества писателя и читателя, художника и зрителя, по М.М.Бахтину).

Работа Выготского - не о психологических «тонкостях» художественного творчества и восприятия, а о том, что через эти «тонкости» можно раскрыть подлинные глубины «обыденной» человеческой психологии. Именно в этом пункте Выготский, по существу, выходит на рубинштейновскую тематику объективности и конструктивности. Именно в этом пункте Выготский как никогда близок к постановке проблемы деятельности, - а вовсе не там, где он апеллирует к понятиям «жизнь», «дело», «средство» и «опосредствование», «орудие» или даже прямо характеризует игру как «преобладающий или ведущий тип деятельности» в дошкольном возрасте (Л.С.Выготский, 1978, c. 289). Именно в этом пункте Выготский остановился. Это не значит, что он стремился или «должен был» стремиться двигаться дальше в этом направлении. Он просто потенциально мог это сделать, но не сделал.

Поэтому трудно назвать правомерным, с одной стороны, приписывание Выготскому представлений о деятельностной природе сознания, с другой стороны, - его обвинение в «недоучете» данной природы. Идея деятельности осталась нереализованной возможностью ученого, что не может служить основанием как для столь беспочвенной атрибуции, так и для критических инвектив в его адрес. Рецидивы того и другого прослеживаются и сегодня. В них звучит эхо той эпохи, когда «деятельность» превратилась в идеологически освященный целевой ориентир, к которому с телеологической неумолимостью должна была устремляться в своем развитии советская психология. Поэтому можно расценивать как позитив нынешний спад «всеобщего ажиотажа» вокруг проблемы деятельности, что позволяет заинтересованному и вдумчивому исследователю спокойно разобраться в ней.

Выготский, конечно, не получал систематических уроков немецкой классической философии, подобно Рубинштейну, для которого понятие деятельности было если не «данным», то «заданным».Тем не менее известно, что Выготский, еще будучи студентом в Москве глубоко интересовался наследием немецких классиков (видимо, под влиянием посещения семинаров В.Н.Ивановского по логике, истории философии и методологии науки) (N.Veresov, 1999, p. 52). Однако, судя по всему, он не принял деятельностного «посыла», исходящего от этой традиции. Пoказательно с этой точки зрения и его отношение к философии Спинозы. Пронеся через всю свою научную биографию страсть к этой философии, он так и не претворил свою мечту утвердить спинозизм в психологии. Решение этой задачи предполагало воссоздание конструктивистского смысла учения Спинозы. Последний для Выготского хотя и являлся частично открытым, не был воплощен им в конкретно-психологическом материале. Наследие Спинозы таки и осталось «не выстрелившим ружьем» в драме научного творчества Выготского.

Но, повторим, Выготский и Рубинштейн выступили с кардинальными («неклассическими») программами построения методологического фундамента знаний о субъективном мире человека. И эти программы оказались «несвоевременными» для психологии. Настолько «несвоевременными», что сами создатели этих программ не смогли в полной мере реализовать их в своих дальнейших психологических исследованиях. Просто та психология, в которой они работали, не была готова к воплощению подобных замыслов.

Так, Выготский продолжал напряженные поиски оснований объективной психологии. Эти поиски вылились в создание теории знаково-символического оспосредствования высших психических функций. В русле этой теории преобладающим стало изучение элементарных, рутинных форм такого опосредствования, тогда как креативная доминанта культурного развития (см.: В.Т.Кудрявцев, 1999) эллиминировалась. В этом плане показательно стремление Выготского, а также его учеников А.Н.Леонтьева и А.Р.Лурия исследовать специфические механизмы «культурного опосредствования» на материале психологии памяти (в первую очередь - произвольного запоминания). Кстати, аналогичным путем шли П.Жане и М.Гальбвакс. Узость этого пути была затем осознана представителями французской школы исторической психологии - И.Меерсоном, Ж.-П.Вернаном и др. Они поставили проблему общественно-исторической детерминации индивидуального сознания в тесной связи с проблемой творческого развития человека.

Обращение к креативности как общепсихологическому феномену в традициях школы Выготского стало приобретать устойчивый характер лишь в последние десятилетия. Это нашло свое выражение в ходе анализа произвольного движения (А.В.Запорожец), свободного действия (В.П.Зинченко), творческого действия (Б.Д.Эльконин), учебной деятельности и теоретического мышления (Д.Б.Эльконин, В.В.Давыдов), воображения (О.М.Дьяченко), индивидуальности и личности (А.Г.Асмолов, Г.Г.Кравцов), эмоций и переживаний (А.В.Запорожец, Я.З.Неверович, Ф.Е.Василюк), культурных медиаторов (В.П.Зинченко, М.Коул) и способов расширения перспективы развития (Ю.Энгештрем) и др.

Своеобразные попытки реализации исходной методологической интенции «Психологии искусства» можно найти и у более позднего Выготского. Прежде всего это касается его положений о свободе и произвольности не только как результате, но и внутреннем условии культурного развития, творческом характере сотрудничества ребенка и взрослого в совместном прохождении ими зоны ближайшего развития, смыслотворческом потенциале детского сознания. Но эти положения Выготский не успел (не стремился?) оформить в единую теоретическую систему.

Не вызывает сомнения общность идей статья «Принцип творческой самодеятельности» с положениями более поздних работ Рубинштейна - «Основы общей психологии», «Бытие и сознание», «Принципы и пути развития психологии» и др. Однако, по нашему мнению, подлинное содержание принципа творческой самодеятельности впоследствии было если не редуцировано, то в известной степени «свернуто» в составе позднее разработанного автором принципа единства сознания и деятельности.

В рамках второго принципа акцентировались порождающие свойства деятельности по отношению к сознанию, регуляторную функцию сознания в деятельности, отражательную природу сознания, формирующегося и проявляющегося в деятельности и т.п. Эту линию наряду с Рубинштейном последовательно развивал А.Н.Леонтьев (отчасти независимо от Рубинштейна, отчасти под его влиянием). Но тем самым оттенялась заявленная в 1922 г. проблема всеобщей и исходной креативности субъекта деятельности. Она попросту не вписывалась в проблемное поле психологии 30 - 50-х гг. Конечно, сам Рубинштейн всегда имплицитнo удерживал ее как «предпосылку мышления». В дальнейшем он заново эксплицировал эту проблему в тексте своей последней - уже не психологической, а философской книги - «Человек и мир». Психология лишь в последнее время начинает осваивать методологический смысл идеи субъекта и его творческой самодеятельности в том виде, в каком она была сформулирована в статье 1922 г. (см.: А.В.Брушлинский, 1996 и др.).

Введение принципа единства сознания и деятельности имело поистине революционное значение для советской психологии 30-х - 50-х гг. Однако при всей его методологической продуктивности (которая не утрачена и поныне) он фактически элиминировал целый ряд проблем, связанных с природой и закономерностями становления субъекта деятельности. De facto это осознается не только представителями школы Рубинштейна. С этой точки зрения, весьма показательно, например, смещение научных акцентов в теории учебной деятельности Д.Б.Эльконина - В.В.Давыдова. Здесь наметился сдвиг от традиционного изучения условий и способов формирования учебной деятельности к исследованию особенностей развивающегося субъекта последней и его креативного потенциала (работы В.В.Давыдова, В.В.Репкина, В.И.Слободчикова, Г.А.Цукерман и др.)

На наш взгляд, сегодня в методологическом плане необходим «обратный бросок» от принципа единства сознания и деятельности к принципу творческой самодеятельности, т.е. обращение к исторически и логически исходному пункту понимания деятельности в философско-антропологических дисциплинах. Тогда психологическая теория деятельности сможет по праву притязать не только на воссоздание определяющего контекста психической жизни человека и ее фундаментальных объективаций, но и на раскрытие внутренних источников и процессов самодвижения этой жизни. Таким образом она будет органично сочетать в себе достоинства «вершинной» и «глубинной» психологии (по Л.С.Выготскому). Этому может способствовать ряд позиций статьи Рубинштейна.