Владимир Кудрявцев

ПОСВЯЩЕНИЕ В ПРОСТОТУ

Все гениальное - просто. И, пожалуй, самое удивительное – не в самой этой простоте. Самое удивительное в том, что она способна приоткрываться самым разным людям. И тем, которые, казалось бы, далеки от творчества. И тем, которые не могут похвастаться большой культурой – по обычным меркам. И тем, которым подчас недостает образованности, казалось бы, необходимой, чтобы прочувствовать эту простоту. Конечно, прочувствовать, еще не значит осмыслить и оценить. Только последнее дает возможность различать гениальную простоту и ту, что хуже воровства. Но и в этом случае различения даются не всегда легко. Например, простота азбуки – она гениальная или какая-то иная? Понятно, что я имею в виду не данную книгу, выдержавшую с такого-то года такое-то количество изданий, а азбуку как изобретение человечества…

Гегель однажды сказал о философии Спинозы: она – достаточно проста, и в принципе ее легко понять. Эту сентенцию сочувственно цитировал и Э.В. Ильенков. Однако спинозовская философия легка (=открыта) для понимания и именно в этом смысле проста лишь потому, что придает завершенную форму, укладывает в «клеточку» сложнейшую конструкцию мироздания. В «клеточку» тождества «порядка вещей» и «порядка идей». Нет ничего больше в этой «клеточке», кроме идеи этого тождества. В остальном она – пустая, логически простая (Гегель). Нет даже клеточной жидкости, живительного раствора, который сращивает воедино вышеуказанные порядки, их единство, по Спинозе, изначально: мышление – атрибут субстанции. У Аристотеля он присутствовал – в виде энтелехии. Окказионалисты Гейлинкс и Мальбранш добавили в состав этого «раствора» ингредиент божественного чуда, соединяющий протяженное и непротяженное, уподобив его эликсиру алхимиков. Этот живительный «раствор» появится и позже: у Фихте, который усмотрит в нем активность самосознания, у Гегеля, который назовет его деятельностью духа, у Маркса, который превратит эту деятельность в функцию живых людей, творящих свою историю. А вот, у Спинозы его не было.

Но простота-пустота спинозовской «клеточки» напоминала сложно организованный вакуум современных физиков, структура которого в особых формах может быть актуализирована. Эту содержательную наполненность клеточки Спинозы и увидел Э.В. Ильенков. Он ровным счетом ничего не примыслил к ней, а только «отретушировал» ее (по выражению Л.К. Науменко). И одновременно - отшлифовал до максимальной прозрачности, как это некогда делал со своими линзами шлифовщик Барух Спиноза. Впрочем, задолго до Спинозы и Ильенкова восточным диалектиком было сказано: «Дао пусто, но в действии неисчерпаемо» (Лао-цзы)… Ильенков просто «заставил» действовать - каждый раз заново утверждать свою всеобщность в мире - Спинозовскую «мыслящую вещь» (res cogitans) в образе «мыслящего тела» (corpore cogitans) – то, что Спиноза лишь имплицировал*. Но ведь это «лишь » - так много! Это – не «аз материализма», а «начало всякого философствования» (Гегель). Чувствуете разницу?

«Клеточка» Спинозы подобна образу скарабея в агате у Р.М. Рильке:

О, какая даль пространств в охвате:

он и сам к тебе благоволит.

Скарабей Рильке – антипод «каменной бабы» Владимира Маяковского: «Я сухой, как каменная баба // Меня выдоили...». Так и «клеточка» Спинозы - оживленный и выращенный Ильенковым философский кристалл - антипод бессодержательной, хотя и всеохватной, пустоты «предустановленной гармонии мира», которая ни к кому и ни к чему не благоволит, ибо не нуждается в этом. Намекаю не на Лейбница, хотя привожу его термин: речь – о любой натурфилософской картине мира, какими бы разнообразными эмпирическими тонами она не была бы расцвечена. С Лейбницем все сложнее. Было бы интересно реконструировать его монадологию в логике осмысления Спинозы Ильенковым. Но оставим это дело философам, если они сочтут его стоящим.

…..

По своей тривиальности с тезисом о том, что «все гениальное – просто», может достойно соперничать констатация сложности, извилистости и непредсказуемости маршрутов порождения гениальной простоты. Для психолога вся эта «сложность» чрезвычайно важна - в той части, в какой эти маршруты пролегают через внутренний мир самого творца. Но не станем забывать, что «гениальная простота» - всегда кому-то адресована. Эта адресованность и есть главный мотив «упрощения сложного». «Сложное» для адресата - лишь чья-то интимная творческая кухня, которую не принято выставлять напоказ. Когда о книге или музыке говорят: она - сложна, это - вовсе не комплимент. (Не могу не вспомнить, как тот же Андрей Тарковский «отбивался» от таких «комплиментов».) Здесь скрытое указание на то, что именно эту свою кухню творец и явил на свет божий вместо того, чтобы явить откровение, которого от него ожидали. Откровение - в виде «клеточной» категории разума, способной объять мир, стихотворной строки или музыкальной гармонии, доносящей до многих (не только для избранных!) завершенный в своей простоте смысл их бытия - такой же чувственный, близкий и незамысловатый, как поцелуй матери. И даже… технического изобретения, нажав на кнопку которого вы вмиг радикально меняете уклад своей жизни. Для вас откровение – не в его устройстве, а в том, что с ним вы уже не можете действовать, мыслить, чувствовать по-старому...

Владимир Кудрявцев с коллегой и близким другом Мивако Ито (храм "Золотой павильон", Киото, Япония)

Плутарх очень точно написал об Архимеде: попытайся кто-то самостоятельно решить те задачи, которые тот решил, он ни к чему бы не пришел, но познакомься он с решением Архимеда, то ему тот час же показалось бы, что он и сам с ними бы справился. И чтобы такой эффект был достигнут, Архимеду пришлось решить «сверхзадачу», одновременно и усложнив, и упростив (больше для нас, чем для себя) исходную задачу. В своей книге «Неслучайные случайности» (М., 1972) писатель Валентин Азерников резонно замечает, что Архимед едва ли отыскал бы решение, выполняя «узкоспециальное» задание царя Гиерона, т.е. высчитывая удельный вес золота и серебра в короне, которую изготовили для правителя мастера. Да и нам, прочим, какое дело, сколько того и другого металла в той короне? Зачем нам углубляться в эти частные и далекие от нас ‘know how’? Но ведь криком «Эврика!» голый Архимед (если, конечно, так было на самом деле, в чем В. Азерников справедливо сомневается) возвестил Сиракузы не о выполнении царского заказа, а об открытии всеобщего закона «плавающих тел». И именно в силу своей всеобщности его открытие так или иначе затронуло наши жизни, наши судьбы. А как таковое - открылось людям для понимания: и тем, кто жил вместе с Архимедом в Сиракузах III века до нашей эры и тем, кто живет сегодня. Именно поэтому всеобщая закономерность, «не привязанная» к специализированному содержанию, видится нам простой. А, казалось бы, наоборот, - проще для уразумения соотношение удельного веса золота и серебра в пресловутой короне. Вот только это - не «задача для разума», который схватывает вещи разом. Хотя он легко ее решит.

И тут я вспоминаю своего Учителя - В.В. Давыдова. Он писал: для того, чтобы тот или иной способ решения задачи приобрел для ребенка всеобщее значение, - т.е. оказался пригодным для решения не только данной задачи, но и целого их круга, - он должен стать общим для группы детей, которые вместе с ребенком (и педагогом!) бьются над этой задачей. И тогда они уловят в нем ту простоту, за которой проступает его завершенность, совершенство и которая в итоге придает ему общечеловеческий смысл. Который, правда, в облике собственной правоты приходится постоянно отстаивать в диалоге, а дискуссии.

Простота творения - оборотная сторона его «всеобщего эффекта», который не может оставлять безразличным большинство людей (Э.В. Ильенков). Народная песня - всегда сугубо личностна, ее исполнение – необходимая часть ритуалов, сопровождающих жизненные вехи, важные для всех и для каждого… Ее «простенький мотивчик» обычно не насвистывают под нос. Но и фактура сонатной формы - неизмеримо более сложная по своему содержательному наполнению - сухим остатком уходит в те же простые и ясные смыслы: жизни и смерти, добра и зла, красоты и безобразия, правды и лжи, подлинности и вторичности… И именно этим остатком, а не своими эстетическими и музыковедческими тонкостями (они - для специалистов и «продвинутых» ценителей), начинает жить своей жизнью в индивидуальных сознаниях, которые уже не могут быть такими, какими были до того.

…..

Каждая из всеобщих форм бытия, универсалий культуры (ценность, норма, модель поведения, способ действия, орудие, знак, символ, архетип, как ее ни называть) - только инструмент, при помощи которого человек порождает, открывает, раскрывает, преобразует содержание собственного личностного мира, инструмент откровения о себе. Инструмент, при помощи которого человек овладевает (в смысле Л.С. Выготского) действительностью своего Я, а результаты этого «овладения» воплощает в культуре в виде «творений», адресованных другим людям, меняя тем самым ее облик. Творений-обращений, как сказал бы Ф.Т. Михайлов. Ведь о культуре можно говорить лишь тогда, когда люди беспрестанно делятся друг с другом опытом «самоовладения». Способ действия с любым человеческим предметом, как очень точно пишет об этом Б.Д. Эльконин, воплощает в себе подобный опыт (а не просто опыт овладения самим по себе этим предметом как таковым). Для ребенка ходить на горшочек означает не мочить штанишки, есть ложкой – не хватать пищу руками… читать Конфуция или Гегеля - по большому счету, не мыслить на уровне обитателей Вороней слободки. И дело не в каком-то «вопрекизме» культуры, ее надуманном (Эмилем Дюркгеймом и всеми, кто повторял его на разнородные лады: от социологистского - до персоналистского) противостоянии индивиду. Просто это единственный путь выявить и заострить для него то фундаментальное ограничение, преодолев которое он сможет стать сомасштабным и самой культуре и миру в целом, за которым начинается сфера его свободы. Свободы найти и претворить только тебе присущее индивидуальное, сокровенное, оригинальное (подлинное)..
.

Так и художественное произведение вселяет в нас порывы высокой страсти, в которых наши повседневные, сиюминутные переживания наполняются иным смыслом, становятся специфически человеческими и человечными - вершинными и одновременно глубинными (см. «Поэтику» Аристотеля и «Психологию искусства» Л.С.Выготского). У меня в глазах сцена из советского фильма (названия не помню): вооруженный красноармеец с шумом врывается в музейный зал и, вдруг его «революционный пыл» пропадает… он останавливается, замирает среди картин и изваяний, а потом стыдливо переводит взгляд на свои грязные сапоги. Этот контраст вызывает в нем какую-то внезапную эмоциональную метаморфозу. Конечно, не Аристотелев катарсис, но…

Любая весомая мысль, искреннее чувство, честный поступок подобны бумерангу. Они огибают земной шар, задевают души других людей и возвращаются в твои руки. Но часто бывает так, что ты уже не узнаешь свой бумеранг. Настолько люди «нагружают» своими смыслами и тем самым безгранично усложняют то, что для тебя было ясным и простым.

Но такова плата за всеобщность этой простоты, в которую ты невольно посвящаешь других.

*Это, кстати, отмечает и Жиль Делез (один из наиболее тонких и точных западных интерпретаторов Спинозы), анализируя Спинозовскую идею могущества, или способности (см.: Делез Ж. Эмпиризм и субъективность: опыт о человеческой природе по Юму. Критическая философия Канта: учение о способностях. Бергсонизм. Спиноза. М., 2001. С. 401-409).

Обсудить публикацию, задать вопросы автору.