ОТ ФИЛОСОФИИ – К ПСИХОЛОГИИ ТВОРЧЕСТВА

И.Е.Евгеньин, В.Т.Кудрявцев

Рецензия на кн.: Лапшин И.И. Философия изобретения и изобретение в философии. Введение в историю философии. М.: Республика, 1999. 399 с. (серия «Мыслители прошлого»). (Опубликовано в "Психологическом журнале". 2001. № 5)

"Серебряный век" подарил российской культуре имя Ивана Ивановича Лапшина – мыслителя-гносеолога, эстетика, науковеда. Имя - не столь широко известное современному читателю по сравнению с именами, например, таких его современников, как П.Д.Юркевич, Н.А.Бердяев или С.Н.Булгаков, но не менее значимое для истории отечественной философии и человекознания. Несмотря на явно профессионализированное название и избранный автором жанр, рецензируемую книгу с полным основанием можно считать фундаментальным исследованием по психологии творчества.

Это легко признать, уже познакомившись с лапидарно изложенной биографией Лапшина в послесловии В.Ф.Пустарнаковым. Лишь один ее штрих (возможно, в большей степени символическое совпадение): отец мыслителя – исконно русский, мать – англичанка, носительница культурной традиции, для которой – философское размышление и теоретико-психологический дискурс долгое время выступали как нечто слитое друг с другом, слитое почти до неразличимости.

Но имеются и более серьезные ручательства того, что о творчестве и его зримом плоде - изобретении (которое Лапшин трактует не с точки зрения узкого техницизма, а с широких логико-гносеологических и философско-антропологических позиций) в книге говорится, в том числе, на языке психологии. Прежде всего нужно упомянуть об опыте ученичества у А.И.Введенского, крупнейшего русского неокантианца. Вообще, неокантианство в России, его влияние на гуманитарное знание, особенно на психологию – это особый, очень интересный, в чем-то даже захватывающий сюжет. Не располагая возможностью развивать его здесь, ограничимся одним замечанием.

В истории как западной, так и русской философии неокантианство всегда имело своим следствием психологизм во взглядах на природу человека, его культуры, сознания и т.д. Но в западном варианте психологизм чаще всего выступал как форма простой редукции многомерной человеческой реальности к одному из ее "измерений". При этом психологический редукционизм легко и внутренне не противоречиво дополнялся логическим, социологическим и пр. Пафос же психологизма русской философии – в утверждении примата единого духовно-душевного начала в бытии. В этом плане он был, скорее, ближе к лейбницианству и неолейбницианству, чем к западному неокантианству первой трети XX столетия, хотя во многом также являлся развитием учений Канта (заметим: в этом плане он был ближе и к самому «аутентичному» Канту).

А.И.Введенский, как известно, разрабатывал проблемы психологии "без всякой метафизики". И тут Лапшин следует своему учителю. Одна из его первых крупных публикаций носит весьма красноречивое название – "О трусости в мышлении (этюд по психологии метафизического мышления)" (1900). Лейтмотив философских трудов Лапшина – острая и основательная критическая рефлексия метафизики. Но отказ от метафизики – вполне в духе Канта - звучит в них как отказ от натурфилософского способа мышления. Последний полагает мир вещей безотносительно к формообразующей силе человеческого действия и сознания и одновременно "овещняет" само "человеческое в человеке" (для метафизики оно мыслится лишь вещью среди других вещей). Творящая субстанция и сотворенное бытие предстают у Лапшина как развивающееся самодетерминированное целое. Так было и у Канта. Так было и до Канта – у Спинозы, а после Канта – у Фихте, Шеллинга, Гегеля и Маркса. Эта линия получила свое продолжение в опытах философской и гуманитарной мысли прошлого столетия. По-своему она представлена в концепции познания как конструирования Дж.Дьюи, отчасти в прагматизме Ч.Пирса, в теориях действия М.Вебера и Ж.Пиаже, в различных версиях деятельностного подхода в отечественной и зарубежной психологии, в последние десятилетия – в "социологии действия" Алена Турена и др.

В России эта рационалистическая линия развертывалась в особой канве поисков непреходящих смыслов бытия, "разумность" (в гегелевском понимании) которого во многом измерялась в нравственных категориях. Так, неогегельянец И.А.Ильин включал в свою социально-философскую конструкцию типично "русскую" идею "свободно созерцающего сердца". Кстати, с создателем "метафизики сердца" П.Д.Юркевичем Лапшина связывало прямое общение, которое не осталось для него бесследным. Изначальная нравственно-смысловая интенция целостного философского мировоззрения Канта (утраченная неокантианцами) явно резонировала с умонастроениями российских мыслителей. Это прослеживается не только в произведениях классиков "русской нравственной философии", но и в трудах М.М.Бахтина, С.Л.Рубинштейна (его программная статья "Принцип творческой самодеятельности", как и книга Лапшина впервые увидела свет в 1922 г.; причем, они созвучны по ряду положений), Э.В.Ильенкова и др. Если Лапшин писал о "трусости в мышлении", то Рубинштейн – о "мужестве познания", а Ильенков – о "мужестве мысли". Это – типичные и симптоматичные для отечественной традиции метафоры, которые, быть может, обретут когда-нибудь свое понятийное оформление.

Примечательно, что сочинение Н.А.Бердяева "Смысл творчества. Опыт оправдания человека", опубликованная за 5 лет до завершения труда Лапшина, последним демонстративно не упоминается. Сам Лапшин помещает свою книгу в ряд таких "введений в философию" конца XIX – начала XX века, которые с равным основанием правомерно рассматривать и как введением в психологию. Этот ряд представлен работами В.Вундта, О.Кюльпе, У.Джеймса, Г.И.Челпанова (сюда бы следовало бы добавить и труды В.Дильтея). Бердяев же никогда не работал в подобном жанре.
Традиция такой философской психологии – или же психологической философии – с 1930-х гг. у нас была прервана. Впрочем, и в Новом Свете она, видимо, могла бы остановиться на Дж.Дьюи, если бы туда не эмигрировал Э.Фромм, а в Старом – поддерживалась немногочисленными учеными, такими, как К.Ясперс, Ж.Пиаже (в качестве автора "Генетической эпистемологии") и др. Возобновление этой традиции в 1957 г. знаменовал собой выход книги С.Л.Рубинштейна "Бытие и сознание", а в 1973 г. - публикация его же неоконченной рукописи "Человек и мир".

Книга Лапшина – введение не только в философию и психологию творчества, но и в ту область знания, которую можно назвать феноменологией изобретения. Один из наиболее «строгих» - в плане всестороннего обоснования своих выводов – мыслитель, теоретик (именно – теоретик, а не эмпирик-позитивист!) Лапшин органически не принимал, так сказать, недокументированной философии творчества. А большинство таких документов – психологичны не в смысле указания на мистическое озарение или случайное совпадение, они психологичны по сути – и тем более интересны и значимы. Этим и определялось отношение Лапшина к Бердяеву. Труд Бердяева – яркое философское эссе (как и большинство его книг и статей) о творчестве, за которым стоит целая шеренга подобных работ символистов, но очень уж мало убедителен он для ученого, тем более представителя специальной дисциплины... Труд Лапшина – как бы прозаичнее, но зато куда продуктивнее.

"Философия изобретения..." состоит из 2 томов и 12 глав, ключевое слово "творчество" содержится в названии 8 из них. Но важно другое: творчество для Лапшина – не только некое озарение (хотя соответствующие психические состояния, к примеру, Терезы Авильской тщательно им "анатомируются", а творческий процесс подвергается всеохватывающей реконструкции). Творчество "вообще" для него - скорее психотехника, если можно так выразиться, "высшей пробы", анализ которой вооружает инструментом "идеальной реконструкции творческого процесса в науках и философии в его типических формах" (с. 336). Эта емкая формула задает и структуру книги, и форму изложения материала.
Лапшин дает и определение изобретения как результата синергии сложной совокупности психологических феноменов: с одной стороны, стремления к удовлетворению житейских нужд, с другой, - свободной игры творческого воображения, с третьей, - умственного эксперимента. Итогом этой синергии становится запуск механизма изобретательности (с. 31-33). Автор вводит понятие "философской потребности" в изобретении. Эта потребность связана с необходимостью дать разумные ответы, сформулированные в античности Пирроном и модифицированные Кантом: "Из чего состоят вещи?", "Какое отношение к ним мы должны себе к ним усвоить?", "Какую выгоду получат те, которые выполнят это?" (в кантовской "редакции": "Что я могу знать?", "Что я должен делать?", "На что я могу надеяться?"). Эту потребность наряду со "страстью удивления", недовольством привычностью сложившегося образа мира, тягой к интеллектуальной гармонии и возникновением новой, пока лишь смутной и недифференцированной, мировоззренческой перспективы Лапшин трактует как импульсы изобретательства.

В книге речь идет в первую очередь о философском изобретении в его отличии от изобретения религиозного, художественного и специально научного. Но фактически оно соотносится не столько с продуцированием философских идей, сколько с созданием широких моделей действительности. Тем самым и философское дарование - это способность осмыслить не только то, "как это происходит", но и то, "как это нужно сделать". Эта исследовательская установка вполне отвечает "духу современности", в частности – деятельностных представлений в философии и психологии.

Вообще, многие положения работы Лапшина, выраженные в терминах старого языка, сегодня звучат очень и очень актуально. Таков, к примеру, его взгляд на проблему "пробуждения призвания" человека-творца. Изобретение – продукт непрерывной аккумуляции факторов среды (на чем настаивают, по словам Лапшина, психологи-"коллективисты"), или – прерывный момент индивидуального творчества (что утверждают "индивидуалисты")? – Целостность, единство того и другого, дает свой ответ Лапшин. То же касается роли наследственности (очень важно, что автор не втягивается здесь в бесплодную дискуссию на тему "наследственность и среда" – бесплодную уже для его времени, хотя в тех или иных "рецидивных" формах возобновляющуюся и поныне). Приводятся наблюдения о том, что "благоприятные комбинации воображения" возникают чаще у детей, родители которых имеют разное этническое происхождение. Лапшин подчеркивает значение "высокой болезненности", сопровождающей процессы творчества (в 1923 г. Б.Л.Пастернак опубликует поэму "Высокая болезнь"), социального спроса на изобретение, который определяется прежде всего географическими обстоятельствами и экономическими условиями, школьного и "книжного" образования в становлении и закреплении одаренности. С опорой на интегральный подход автор психологически обосновывает и своеобразную формулу процесса изобретения: "Всякое изобретение есть усовершенствование, но заключающее в себе рядом с моментом непрерывности, постепенности и черту творческую – прерывность, ибо комбинируются в новом синтезе элементы предшествующего изобретения качественно новых порядков" (с. 29).

Генезис способности к изобретению, продолжает Лапшин, также носит непрерывный и интегральный характер. При этом изобретательность детей, прошедшая затем через горнило "кризиса сомнений", воплощается в творческой памяти (по Платону, такая память могла бы быть включать в себя продуктивный процесс - анамнезис) – предпосылке и спусковом механизме изобретения, в творческом воображении, которое переконструирует и воссоздает реальность в образах и моделях, наконец, в творческой мысли. "Непрерывность" и "прерывность" – ключевые и равнопрочные характеристики творческой мысли: первая трактуется как концентрация (в чем-то сопоставимая с подражанием), вторая рассматривается как "прорыв" к интеллектуальному разрешению проблемы и технологическому воплощению идеи.

Особое место в своем исследовании автор отводит проблеме творческой воли (которой в основном посвящен второй том издания, где детально анализируются механизмы последней), а также – творческого эроса и "творческой интуиции" (этот термин взят в кавычки, ибо в глазах "простодушного обывателя" ассоциируется с чудесным ясновидением, прозрением и т.п.). Наряду с этим он анализирует такие пути в философии изобретения, как рационализм, мистицизм и эмпиризм.
Пересказывать богатое содержание соответствующих глав – занятие длительное, тем более, что сказанное Лапшиным в нескольких предложениях, в принципе легко развернуть в некий трактат. Отметим лишь, что в наибольшей степени насыщенная глубоким и оригинальным содержанием глава о генезе творческой воли написана, можно сказать, на пике взрыва интереса к данному понятию. Однако в те годы, когда автор создавал свое сочинение, в философии и специальных науках явный акцент ставился на мистическом происхождении происхождении воли (в ее сопоставлении, например, с бергсоновским elan vital – жизненным порывом, освобожденным от рациональности аффектом, работой бессознательного и т.д.). Вопреки умонастроениям своего времени Лапшин исследует более "прозаичные" механизмы и формы проявления творческой воли. В их числе психическое замещение и аффективные интенции (рецептивного, репульсивного и конструктивного характера), "квазиэлементарное" любопытство, "скучная" коллекционерская наклонность, общительность и способность к продуктивному самосохранению. Психологи изучали многие из этих механизмов по отдельности – Лапшин же построил целостную "непрерывно/прерывную" их картину, продуктивный образ "Единого Творческого Акта" (с. 297). Особенно тщательно просматривалось им действие в процессе творческого воления механизмов перевоплощаемости, сугубо "деликатно" – сексуального влечения (обойдясь баз работ З.Фрейда, о котором Лапшин, конечно же, знал).

Умело "разоблачает" Лапшин и иллюзии творчества, всегда густой тенью следующие за подлинными открытиями и изобретениями, когда акты нечувственного мышления подмениваются ассоциативной цепью образов или слов, окрашенных излишней субъективной уверенностью в его правильности ("дурной креативностью" – сказали бы мы).

Приведем последнюю и в известной степени результирующую цитату: "Чтобы психотехника научного и философского творчества когда-нибудь осуществилась, для этого предварительно в течение многих лет должны быть выполняемы следующие подготовительные работы:

1. Должен быть собран и исследован психографический материал, заключающийся в данных по истории наук, техники и философии.

2. Должны быть использованы показания изобретателей, относящиеся к творческому процессу и дающие материал для характерологических исследований с широким применением не только наблюдения, но и эксперимента.

3. Интеллектуальное изобретения, его механизм, должен быть исследован ...в самых различных масштабах, начиная с микроскопического.

4. Интересно исследовать патографические данные: иллюзии философского и научного творчества и их механизм (двумя-тремя годами позднее на эту тему будут опубликованы работы психоневрологов В.М.Бехтерева, В.Ф.Чижа и др. – И.Е.,

Владимир Кудрявцев

5. Такая работа осуществима лишь путем дружественной кооперации ученых разных специальностей – философов, врачей, психиатров, техников.

Уже из этой цитаты видно, что автор, по сути, очерчивает философски обоснованную полидисциплинарную программу исследования творчества, которая опирается на принципы историзма, системности, развития. Все это – более чем актуально и сегодня. Но все это и сегодня в большей мере остается в плане долженствования.

Заметим, что отечественные разработчики проблематики творчества конца XX столетия не обошли своим вниманием Лапшина и его книгу. Упоминания о ней мы находим в работах Я.А.Пономарева, Т.В.Кудрявцева, Г.С.Альтшуллера, В.М.Мухачева и др. Эти упоминания носят преимущественно "справочно-отсылочный" характер. И авторы, видимо, отчасти правы: интерес в работе Лапшина вызывают не конкретные способы решения конкретных проблем. С точки зрения сегодняшнего исследователя творчества значим в первую очередь заданный в ней образец методологического анализа, отвечающий самым жестким требованиям научной конкретности. Для современной российской психологии с ее обозначившимся (спустя десятилетия после Запада) креном в позитивизм уроки, извлеченные из книги Лапшина могут оказаться чрезвычайно своевременными и полезными.

Иван Иванович Лапшин не только определил перспективные исследований творчества и изобретения, но и далеко продвинулся по ним. Можно сказать, что он вполне успешно изобрел науку об изобретении, и с этих позиций его книга, простите за избитое выражение, опередила свое время. Хочется верить, что к началу нового века она как раз стала востребованной.