12 апреля - День рождения замечательного философа и психолога-теоретика Феликса Трофимовича Михайлова (1930-2006). Сегодня я, как и многие другие мои коллеги, вспоминаю своего учителя и старшего друга. Память о его Личности у каждого на какой-то момент превращается из биографической в историческую. Даром исторической памяти мы обязаны именно таким Личностям, как Феликс Трофимович. А потом исторический пафос вновь притухает, и остается одно - любовь...

Владимир Кудрявцев

12.04.07

Ниже представлен фрагмент самой известной, ставшей классической книги Ф.Т.Михайлова "Загадка человеческого Я" (текст воспроизведен по второму изданию: М.: Политиздат, 1976). После ее публикации Феликс Трофимович написал целый ряд блистательных фундаментальных работ и уже с их высот оценивал "Загадку..." Но получилось так, что именно "Загадка..." закрепила имя Ф.Т.Михайлова в истории отечественной гуманитарной мысли и сама нерасторжимо срослась с этим именем.

РАЗГАДКА

Вместо заключения

Когда-то Спиноза верно заметил: знать что-то – значит уметь это сделать. И если бы мы на основе имеющихся у нас теоретических предположений о том, как формируется сознание у вступающего в жизнь индивида, сумели одухотворить, сделать сознательным тело, заведомо сознанием не обладающее, то – Спиноза прав! – предположения наши стали бы знанием, разгадкой тайны человеческого «Я». И разве не на принципиальное понимание природы сознания претендуют те, кто уверяет нас сегодня, что совсем-совсем скоро, никак не позднее начала нового тысячелетия, наконец-то будет сделан, построен, сконструирован искусственный интеллект? «...Вполне возможно создание искусственной мыслящей системы, построенной из других элементов, но в итоге воспроизводящей ту же высшую программу – мышление» [1].

Да, в этом случае нашу загадку можно смело считать разгаданной... Фактически ее таковой и считают те, кто вместе с только что процитированным автором весьма уверенно заявляют: сознание – это способность воспринимать, хранить и перерабатывать по присущим мозгу программам поступающую извне информацию. И никаких особо сложных проблем уже нет. Чем, например, живой организм отличается от механизма?

Сложностью организации. Так было триста с лишним лет тому назад у Декарта, считавшего, что законов механики вполне достаточно для объяснения всех явлений жизни. Так и сегодня: «Самое главное отличие организма от технических управляющих систем заключается в многоэтажности управления движениями. Это ведет к усложнению живой системы, настолько резкому, что в технике пока еще нет ничего подобного ей» [2]. Впрочем, и человек «представляет собой систему, способную воспринимать внешние воздействия, выделять из них информацию, перерабатывать ее с формированием многочисленных этажных моделей и оказывать воздействия на окружающий мир по многоэтажным программам. В самом общем виде человек – это автомат с программным управлением... Иначе: человек – это самообучающаяся и самонастраивающаяся система» [3].

И чтобы не было никаких сомнений и никаких кривотолков: человек постольку автомат, поскольку в основе его деятельности «лежит программа, заложенная в нем самом, а не где-то вне его», а потому «ни о какой «свободе воли» как противоположности детерминизма не может быть и речи» [4]. Завидная уверенность в том, что сущность человека теперь вполне определена и, как мы видим, прямо связана с планами создания искусственного интеллекта. Вот уж поистине: знаем,– следовательно, можем сделать... И только технические трудности образуют временное препятствие на пути воспроизведения феномена мышления (и сознания в целом) в другом, «небиологическом», материале. Но нет сомнения в том, что через некоторое количество лет наше знание (уже имеющееся?) опредметится в симпатичном «кибере», запросто разрешающем апории Зенона и исполняющем Вторую венгерскую рапсодию Листа в собственной нешаблонной трактовке.

Обещанного мы готовы ждать не три, а триста три года, но все же... Бывает, и очень даже бывает, что «технические трудности» скрывают в себе как раз самую суть дела. Что же касается сути дела, то тут, как мне кажется, вообще есть какое-то недоразумение.

Действительно, если мышление – это получение, хранение, переработка по некоторой программе и выдача информации, то зачем же нам ждать годы и десятилетия? Автоматы, обладающие программой подобных действий и успешно с ней справляющиеся, есть и сейчас. Чего же еще не хватает этим искусственным мыслящим телам? Эмоций? Но разве нельзя «смоделировать» и это психическое явление в терминах кибернетики? Откроем снова книжку Н. М. Амосова: «Эмоции – возбуждение вполне определенных центров в подкорке, имеющих ясное биологическое назначение (более подробный разговор о них впереди)» [5]. А вот и пример действительно интересных «подробностей»: «Есть приятные ощущения от ласк, например от поглаживания, ласковых звуков. Это следствие инстинкта продолжения рода. Оно важное, потому что является базой для тщеславия» [6].

Вот теперь, кажется, понятно, почему нам придется подождать: машину мы пока не научили программе продолжения рода, а следовательно, ни радости от ласковых звуков и поглаживания, ни тщеславия она пока еще не испытывает. И все-таки... И все-таки по «кибернетическому» определению мышления она мыслит! Без эмоций, но соображает, то есть, прошу прощения, перерабатывает информацию. Следовательно, пусть не полностью, но в главной своей функции искусственный интеллект создан? Значит ли это, что по крайней мере сущность процесса мышления мы все же знаем?

Так вот, недоразумение, на мой взгляд, как раз и начинается с этого момента. В большинстве работ, посвященных кибернетическому и «нейрокибернетическому» истолкованию психики и мышления, о мышлении все же говорится в конце концов вкупе с остальными проявлениями сознания. Все время получается, что по-человечески мыслить можно лишь как-то очень субъективно переживая «информацию». И тем самым «технические трудности», как мы и предполагали, действительно скрывали в себе самую суть дела. Видимо, придется признать, что пока о разгадке тайны сознания говорить несколько рановато.

Загадка при этом остается загадкой еще и потому, что загадана она совсем неверно. Дочитываемая вами книга целиком была посвящена тому, как формулируется на протяжении всей истории человеческого самопознания проблема души, проблема сознания. И мы убедились с вами, что суть этой проблемы совсем не в том, способен или не способен мозг человека реагировать на внешние воздействия. Ее суть в том, как и почему человек может знать сущность всего того, что существует вне его самого? Или, что то же самое: как он может знать, на что способны вне его существующие предметы, процессы и т. д.? Как может человек знать то, чего в самой природе нет, чего в ней без его вмешательства никогда не будет, но на что природа в принципе способна? Так что действительная проблема сознания – это не только и даже не столько проблема «воспроизведения» в мозговых процессах того, что воздействует на мозг, сколько проблема человеческой способности к свободному, творческому целеполаганию. Или – совсем коротко – проблема творчества. А мы с вами уже знаем, что проблема эта с «секретом»: да, мозг перерабатывает информацию, поступающую к нему извне, но вопрос-то весь в том, кто или что определяет способ такой переработки.

Мы знаем три варианта ответа на этот вопрос.

Первый: мозг так устроен (такие в него введены программы), что, перерабатывая (комбинируя, обобщая, анализируя, синтезируя и т. п.) информацию, он получает «на выходе» нечто новое.

Второй: сама информация несет в себе противоречия, тенденции их развития и способ разрешения, что позволяет мозгу (не настроенному заранее на ту ила иную программу) находить этот способ, а тем самым и то новое, чем «беременна» информация.

И наконец, третий... Но сначала давайте еще раз выясним, чем не устраивают нас два первых варианта.

Если само устройство мозга ответственно за способ переработки информации, то Н. М. Амосов прав: свобода воли – фикция, целеполагание – рефлекс, творчество – инстинкт, а человек – послушный раб собственной телесной организации, автомат, которому «просто показалось», что он волен выбирать программу своих действий. Программа-то в нем, в том число и программа «выбора». Детерминизм внутреннего устройства определяет, как комбинировать информацию, а тем самым и что получать «на выходе». Тогда знание сущности, позволяющее сознанию представлять мир в его развитии как единое целое, есть не что иное, как особенность «обобщающей программы», присущей самому мозгу и в мире никак не представленной. За триста лет до открытия кибернетики этот вариант достаточно подробно проработал Гоббс. И разница здесь не в логике и не в выводах, а в терминологии: Гоббс вместо «нейродинамической системы», «программы» и т. п. говорил о внутренней способности «естественного света разума». И. Мюллер позже Гоббса в своих экспериментах также проверил этот вариант, доведя вытекающие из него выводы до логического предела. И получилось, что даже на уровне простейших ощущений «устройство» (программа и т. п.) нервного субстрата определяет феномен психического. Но тем самым начисто отрезается возможность говорить о тождестве психического вообще (мышления, в частности) и бытия. Фейербах, как мы помним, поэтому назвал данный вариант физиологическим идеализмом. В. И. Ленин в «Материализме и эмпириокритицизме» полностью согласился с таким определением.

Рационалистическая разновидность этого «варианта» с самого начала постулирует особую способность разума (как «нейрокибернетики» мозга) оперировать именно всеобщими формами, идеями рефлексии, врожденными знаниями сущности мира, интуитивно ясными представлениями о ней. И чтобы ликвидировать возникающую при этом пропасть между разумом и реальным бытием того, на что этот разум направлен, они были вынуждены уповать на бога, который, по определению, не может быть обманщиком (Декарт), на «предустановленную гармонию» между умопостигаемой сущностью и ее реальным существованием в мире (Лейбниц) и т. д. Современным же «нейрокибернетикам», видимо, остается надеяться на то, что раз мозг человека – порождение природы, то их должна выручить предустановленная гармония родителя и рожденного.

Второй «вариант» тоже обрекает человека на пассивное отражение частных и особенных явлений внешнего мира. Просто в самих этих явлениях заключены и проблемы, и способы их разрешения. Человек же находит их по «шпаргалке», ловко подброшенной самой природой. И в этом случае «предустановленная гармония» мышления и бытия предполагается, но не осмысливаются реальные предпосылки, причины и средства, определяющие способ, каким мышление достигает истины и продуцирует на ее основе нечто принципиально новое, в природе не существующее.

Да, мышление – это творчество, причем творчество ценностей, которые не присущи самой природе, как радость жизни в Девятой симфонии Бетховена не присуща физике акустических колебаний, а светлая грусть левитановских пейзажей – химизму веществ, красящих холст. И вся проблема сознания, вся суть загадки человеческого «Я» как раз в том и состоит, чтобы понять, как в жизнедеятельности человека физическое, химическое и прочее бытие природы превращается и в прекрасное, и в благо, и в честь, и в достоинство, и в истину, и в справедливость, реально служащие основанием и целью человеческой жизни. Как тем самым эти высшие духовные ценности могут оказаться основой программы такого преобразования природы, которое осуществлялось бы по ее собственным законам. Так, и только так, обстоит дело с вопросом о тождестве мышления и бытия, названным Ф. Энгельсом великим и основным вопросом философии.

Мне и хотелось доказать, что без учета того, как в истории философии ставился этот вопрос, невозможно даже загадать правильно загадку человеческого «Я». Созданием же автомата, способного перерабатывать информацию, мы решаем иную проблему, совместить которую с загадкой человеческого «Я» может лишь тот, кто и в самом сознании видит только чувственно-биологическую основу эмоций плюс способность шаблонного просчитывания заданных вариантов.

Но если мышление – творчество, то можем ли мы это философское знание использовать для того, чтобы сделать сознательным лишенное сознания тело? Можем ли мы сейчас противопоставить обещаниям «нейрокибернетиков» построить когда-нибудь искусственный интеллект что-либо, кроме мысленного эксперимента по оживлению и одухотворению статуи в духе Кондильяка [7]? Если бы мы могли реально сделать это, то мы бы доказали, что философское знание невозможно игнорировать тогда, когда произносятся слова: психика, мышление, сознание, творчество. Но вот условия такого – реального – эксперимента следует оговорить заранее, то есть как раз «мысленно», теоретически.

Так мы приступаем к рассказу о третьем варианте ответа на поставленный выше вопрос.

Первое, о чем здесь следует договориться: видимо, никто не будет отрицать того простого факта, что без знания о чем-то нет и самого знания. И если по примеру Кондильяка мы предположим, что... нет, не статуя, а живое человеческое тело еще не имеет контактов с внешним миром, то всем нам придется признать, что у него нет и возможности противопоставить свое существование существованию этого мира. И чтобы одухотворить, наделить душой эту замкнутую в себе жизнь, мы должны будем открыть ей глаза и уши. Да, прежде всего глаза и уши. У человеческого тела это главные, самые широкие и чистые окна в мир. Ощущения тактильные, вкусовые и обонятельные только «помогают» им. Даже осязание без поддержки зрения и слуха (или хотя бы образов памяти о глубине пространства, нащупанной когда-то) само по себе совершенно беспомощно.

Представьте на минуточку, что люди лишились зрения и слуха. Ни увидеть, ни услышать друг друга они не могут. А ведь все значимое, что передают друг другу люди, имеет предметную форму, рассчитанную на зрительные или слуховые восприятия. Нет у людей таких развитых, самостоятельных средств общения, которые апеллировали бы к обонянию, вкусовым или тактильным ощущениям. У ослепших и оглохших людей не будет возможности общаться друг с другом. А где нет общения, там нет и сообщения. Внешний же мир, не сообщающий о себе, не дающий о себе знать,– это уже не внешний мир.

Чувствование кожей, запахи и вкусовые ощущения для человека перестают быть ощущениями внешних предметов. Мне тепло, мне сладко... Только обоняние, кажется, несет что-то извне, да движущаяся рука должна была бы нащупать предмет как внешний. Но и это только кажется: без поддержки визуальных и слуховых впечатлений, в абсолютной темноте и в тишине [8] ни запах, ни твердость предмета не соотносятся с ним как существующим вне и помимо самого ощущения.

Люди, не имеющие зрения и слуха, поэтому более походили бы даже не на животных, а на растения. Так как история их «вида» позаботилась о том, чтобы не оставить им наследственно закрепленных активно-биологических форм поведения, люди, не обладающие зрением и слухом, вообще обречены на пассивную неподвижность. Но и «растительный образ жизни» – не очень подходящее сравнение. Растение само вживается в почву, в атмосферу – в мир. Оно требует жизни и находит ее активностью своих органов дыхания и питания. А человек без зрения и слуха пищу будет принимать только в том случае, когда ее вводят ему другие люди. Он же не знает, что источник питания не в нем, он не ищет его вне себя, и его голодное беспокойство не целенаправлено. Скорая гибель – неизбежный удел таких... даже не растений.

Вот теперь по примеру Кондильяка мы и проведем наш главный философский эксперимент. Мы попытаемся вернуть к жизни обреченного на гибель, но пока еще живого, потерявшего в раннем детстве зрение и слух человека.

Мы попытаемся... Но в наших с вами попытках уже нет необходимости. Ведь вы, наверное, не забыли мой рассказ о встрече на набережной около Крымского моста? Тогда я не в мысленном эксперименте, а наяву впервые встретился с людьми, не менее нас с вами одухотворенными, с людьми, яркой индивидуальности которых мог бы позавидовать тот, кто привык завидовать лишь обладателям «вещных ценностей».

Да, эксперимент осуществлен, и успешно. И как раз на основании теоретически определенных предпосылок. Сейчас это уже признано. По своему обычаю, я отсылаю читателя к литературе, в которой тщательно воспроизведен весь путь создания сознания. Но на этот раз перечислю главные работы не в сноске, а в тексте, желая подчеркнуть этим, что все их содержание надо вставить сюда, на это самое место, чтобы разгадать загадку человеческого «Я». И первой я предоставляю слово Ольге Ивановне Скороходовой.

Это она когда-то, потеряв в детстве (в пять лет) зрение и слух, оказалась в положении того ребенка, о котором шла речь при обсуждении условий нашего эксперимента. Прочтите, пожалуйста, ее книгу «Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир» (М., 1972).

Затем мне хочется посоветовать вам тщательнейшим образом вчитаться в доклады: Сережи Сироткина – «В мире слепоглухонемого», Саши Суворова – «Наша учеба», Наташи Корнеевой – «У истоков психики», Юры Лернера – «О моей работе», опубликованные в журнале «Вопросы философии» (1975, № 6). В том же номере журнала опубликован подробный отчет о заседании Ученого совета факультета психологии МГУ имени М. В. Ломоносова, посвященного работе Александра Ивановича Мещерякова и его сотрудников, продолживших труд всей жизни Ивана Афанасьевича Соколянского – воспитателя всемирно известной писательницы О. И. Скороходовой. Отчет назван верно: «Выдающееся достижение советской науки». Вот начальные строки отчета: «Открывая заседание, председатель ученого совета академик АПН СССР А. Н. Леонтьев сформулировал суть дела в следующих словах: «Особенность рассматриваемого нами эксперимента заключается в том, что он создает условия, в которых делаются зримыми – мне хочется сказать, даже осязаемыми и притом растянутыми во времени как бы с помощью замедленной киносъемки – узловые события процесса формирования личности, становления (подумать только!) человеческого сознания, условия, которые открывают как бы окно в самые сокровенные глубины его природы» [9].

И далее: «Теперь же от прямых теоретических и мировоззренческих выводов уйти уже нельзя. Теперь мы имеем не уникальный феномен, а группу из четырех прекрасных студентов. Это уже не «Моцарты», а закономерные результаты всей той колоссальной работы, которая последние пятнадцать лет возглавлялась учеником И. А. Соколянского, А. И. Мещеряковым. Эти молодые люди пришли к нам из школы-интерната, где на путь среднего образования выведены уже десятки слепоглухонемых детей, и поэтому ни о каких особых «озарениях» или о какой-либо особой врожденной одаренности говорить тут уже нельзя» [10]. То, что речь идет о выдающемся эксперименте, раскрывающем «технологию» формирования сознания не только в патологии, но и в норме, говорили и президент Академии педагогических наук В. Н. Столетов, и академик Б. М. Кедров, и профессор М. А. Лифшиц, и член-корреспондент АПН СССР, профессор В. В. Давыдов, и профессор Л. К. Науменко и др.

В. В. Давыдов обратил, кстати сказать, внимание на то, что именно солидная философская аргументация лежит в основе необычного эксперимента: «Историки нашей науки, к сожалению, упустили из поля своего зрения остродиалектическую традицию теоретического воспроизведения психики, «Я», «души», «самости», тем способом, который был присущ Декарту, Спинозе, а позднее – Фихте, без учета которой невозможно осознание современного метода постижения тайн «души». Именно этот метод – душа всех работ А. И. Мещерякова» [11].

Вы снова встретитесь со студентами психологического факультета МГУ, участвующими сейчас в этом эксперименте не в качестве «подопытных», а в качестве активных исследователей, и в книге Карла Левитина «Все, наверное, проще...» (М., 1975). Но главная ваша встреча с проблемой эксперимента, с его методами и их философской интерпретацией состоится тогда, когда вы откроете книгу Александра Ивановича Мещерякова: «Слепоглухонемые дети. Развитие психики в процессе формирования поведения» (М., 1974).

Мне остается пожелать вам доброй встречи с тем, кто до своей безвременной кончины руководил одним из выдающихся научных исследований и развил способы практического осуществления истины марксистской философии: человек как субъект сознательной, целенаправленной, творческой деятельности формируется в общении с другими людьми, способы которого развиваются исторически, а средства – сохраняют в себе всеобщие (общественные) определения всех объектов этой деятельности. Эксперимент А. И. Мещерякова позволил убедиться на практике в том, что человек только тогда приобретает способность мыслить и относиться к миру со знанием, когда реальное историческое время развития культуры становится его личной биографией.

Не в нашем воображаемом эксперименте, а в реальной жизни Загорского интерната вы встретитесь с детьми, потерявшими слух и зрение в раннем детстве или слепыми и глухими от рождения. «...Такой человек...– писал А. И. Мещеряков,– не только никогда не слышал человеческой речи, но и не знает, что существует речь, слова, обозначающие предметы и мысли. Он не знает даже, что существуют предметы и внешний мир» [12]. И далее: «Без специального обучения слепоглухонемые могут проводить десятки лет в отгороженном углу комнаты, в кровати и т. д., за всю жизнь не научившись ни одному знаку, не научившись ходить, есть и пить по-человечески» [13]. И еще: «Слепоглухонемой ребенок до обучения может не иметь даже человеческой позы, не уметь ни стоять, ни сидеть по-человечески» [14].

Вот так. Так, как мы с вами и говорили. А ведь мозг и другие, кроме зрения и слуха, органы чувств имеются у этих «даже не растений» без каких-нибудь патологических изменений. И, читая книгу А. И. Мещерякова, вы убедитесь в том, что все попытки предъявить такому ребенку информацию о мире, переведенную на «код» действующих органов чувств, неизбежно терпели провал. И вы убедитесь, что слова языка не обозначают отдельных предметов, не являются закрепленными за ними «именами». В язык реальной жизни вводили И. А. Соколянский и А. И. Мещеряков своих воспитанников, так организовывая их общение, что общественно значимые предметы оказывались посредниками каждого движения человека, устремленного к совместному с другими людьми действию с жизненно важными объектами.

Самым трудным оказалось как раз разделить действие и внешний объект действия, выделив его в качестве отдельного и самостоятельно существующего предмета. При этом само ощупывающее движение руки тоже должно стать предметом внимания, должно быть выделено и «оценено» тем, кто ею движет. Интересно и принципиально важно то, что это оказалось возможным только в том случае, когда такое движение организуется воспитателем как общее, совместное движение. Например, руки воспитателя и воспитанника вместе «находят», берут, держат ложку, вместе набирают ею еду, несут ее ко рту... При этом ложка, ощущаемая ее форма, становится посредником общения, средством контакта двух людей, его предметным знаком. Направляет общее движение, контролирует его целенаправленно действующий взрослый.

Тем самым цель движения – утоление голода с помощью собственных (пусть пока еще почти собственных) действий – задается не телесной организацией воспитанника, не ее «программами», а отношением к другому человеку, самим общением с ним. Здесь совершенно отчетливо обнаруживается, что способ действий есть одновременно и способ общения; средство общения одновременно средство действия и средство сообщения, что-то значащее для одного постольку, поскольку оно что-то значит и для другого. Движение, обнаруживающее и ощупывающее «посредника» (в нашем примере ложку), находит его вовне потому, что другой человек своим участием и коррекцией этого совместного движения отделяет действие с «посредником» от самого «посредника», превращая его тем самым в самостоятельно и отдельно существующий предмет. Вот так перед нами и возникает элементарный акт человеческого психического отражения.

Как мы видим, этот акт совсем не такой, каким нам его рисовали и рисуют эмпирики. Не само по себе воздействие внешнего объекта на рецепторы, закодированное и переданное в мозг, раскодируется там нейродинамической системой и в виде «психического образа» предъявляется этой системой так и оставшейся загадочной личности. Живой организм человека находит внешний предмет и действием своих органов фиксирует вне себя его свойства, как бы повторяя, воспроизводя их своими движениями, только потому, что его вовлекли в общение, способ которого разделяет действие с предметом и сам этот предмет.

И еще одно немаловажное следствие эксперимента А. И. Мещерякова: психический образ есть не «след» внешнего воздействия, кем-то (кем?) находимый в мозгу, а целостный образ действия (внешнего, предметного действия) с объектом восприятия, «разлагаемый» благодаря общественно значимым посредникам общения на действие как таковое (мое действие) и воспринимаемый предмет этого действия (внешний предмет, его воспринимаемый образ). Только в этом случае понятно, кто воспринимает, переживает образ предмета. Естественно, это тот, кто отделяет свое действие с ним от него как такового, кто может сказать: мое действие, мое движение, моя рука, мое ухо и т. д. И воспринимает и переживает он предмет как то, что под рукой, что вне меня, как воспринимаемый образ внешнего предмета, а не как состояние своих собственных нервов. И вне человеческого предметного общения, а тем самым вне включенности человека в реальное время истории развития форм общения (его средств и способов) невозможны самые элементарные акты психического отражения, свойственные человеку как представителю вида Homo sapiens. Здесь-то и возникает внутренняя раздвоенность, «диалогичность» предметного действия. Вернее, даже «растроенность»: отношение к своему действию как бы со стороны предполагает фиксацию самого действия, его предмета и той самой «стороны», с которой действие и предмет фиксируются. В общении, организующем эту «тройную» структуру действия, как раз и представлены все три момента: предмет действия, тот, с кем я действую совместно, предметно представший передо мной помощник и критик, который оценивает мои действия, сравнивая их со своими (как с общественно значимым эталоном, образцом), и, наконец, я сам, выступающий для него в той же роли. Любое действие, осуществляющееся мной, я поэтому могу оценить как действие «другого» и спорю с собой, как с ним.

Ведь обращение к себе с помощью общественно значимых средств общения – это и есть «втягивание» в данное мгновение всеобщности, в них заключенной, есть измерение и оценка (мера!) этого мгновения вечностью. Мера, которой соизмеряется мое «здесь и теперь» переживаемое действие, рождалась когда-то на заре истории, развивалась, впитывая в себя расширяющуюся вселенную человеческих знаний, дробилась, оттачиваясь, в культурах разных эпох и народов, возрождаясь вновь как единая мера – значение в живом языке моего сегодня живущего и действующего народа.

И теперь – мигнул ли мой глаз, шевельнулись ли пальцы руки моей – если кто-то назовет это движение (то есть «повторит» его словами живого языка), то смысл этого названия, его напоенное прошлым и устремленное в будущее всеобщее значение и будет человеческой мерой данного движения. Но этот «кто-то» – не обязательно другой человек. Им вполне могу быть и я сам. Ибо в общении с другими людьми я постоянно становился на их место и той же мерой определял свои действия, свои мысли.

Мера дел человеческих... И в бесконечно малом, и в эпохальном она задана самой историей. И только история людей, их культуры, всегда, в каждый данный момент воплощенная в живом общении живущих сейчас людей, в их делах, в их языке, в их поэзии и знании, соизмеряет каждое данное переживание с собою, со своей целостностью. И у этой меры нет четко обозначенной границы – она устремлена в будущее. Поэтому бесконечно и мое «Я».

Как бы ни было оно ограничено «особыми», частичными способами своего функционирования, оно, ведущее свой ежесекундный спор с самим собой на языке, в котором живет история, а тем самым единство и вечность бытия,– такое «Я» всегда переживает свою сопричастность вечности. И такое переживание, заключенное в каждом элементарном акте мышления (или внутреннего диалога), всегда осуществляется как эстетическое продуктивное воображение, как творчество.

Иными словами, человек, если он мыслит, то мыслит всегда как поэт. Ибо пережить свое действие как действие, оцененное всеобщей мерою,– это значит одновременно и самому стать этой мерою, пережить свое состояние не как «стояние», а как движение, как выход за само это действие, как свою причастность к историческому творчеству, как вдохновение.

Поэтому-то вся работа по формированию сознания детей может осуществиться только как развитие их совместной предметной деятельности. И каждый из них, становясь мыслящим, осознающим себя и мир человеком, мог бы произнести следующий монолог:

«Теперь даже в самых сложных действиях мне позволяет быть собственным критиком прежде всего то, что вся совокупность исторически свершенных действий живет во мне, предметно развернутая в языке народа. Моими постоянными собеседниками, моими критиками и помощниками наряду с моими друзьями и воспитателями, учителями и профессорами постоянно являются те, кто на протяжении веков загадывал и разгадывал самые серьезные и трудные загадки бытия, кто в себе, в своих творениях лично переживал проблемы века и спорил и с веком, и со мной, представителем другой, но в то же время и той же продолжающейся культуры человечества. И я вместе с ними, в споре с ними участвую (хотя бы открывая только для себя) в открытии новых великих целей, идеалов и оценок [15]. Я вновь в себе самом сталкиваю представления о добре и зле, о красоте и благе, об истине и цели. Они рождаются во мне заново, а может быть, и в чем-то новыми... И теперь я сам на своем опыте, оценивая свои действия, знаю: мышление – не описание, не воспроизведение того, что дано в представлении, того, что я нахожу в пространственном поло опыта. Мышление – это движение мое, моих знаний во времени. И это движение во времени возможно потому, что в моей жизни постоянно оживает разноголосица времен, народов, эпох и культур. И научить мышлению – это и значит, включив индивида в деятельное, предметное общение, ввести в его жизнь историю людей, научить его чувствовать, радоваться и страдать, негодовать и восхищаться, знать и тем самым нести в себе весь мир во всей его целостности как знаемый, осознанный мир нашей жизни. Только так можно разбудить в человеке деятеля и критика, мастера и творца. Поэтому теперь даже в сновидениях живут во мне мои разные «Я», споря друг с другом, принимая образы других людей, в том числе и таких, которых нет и никогда не было на земле. Они спорят, фантазируют, действуют, решая задачи, над которыми бились я и они наяву. Но иногда именно потому, что в сновидении им не мешает отчетливое знание: «Так быть не может», они могут найти и такое, чего действительно никогда не было, но без чего сегодня уже просто нельзя».

Этот монолог, произнесенный пусть чуть-чуть иначе, вы прочтете и в книге О. И. Скороходовой, и в докладах четырех студентов психологического факультета МГУ, и в их стихах, и в письмах и рассказах о своей очень трудной, но настоящей человеческой жизни.

Те же, кто и сегодня убеждены в том, что можно решить загадку человеческого «Я», уподобив человека машине, воспринимающей и перерабатывающей информацию, стремятся просто вложить в готовое тело мозга всю бесконечную информацию о мире. В предшествующем изложении мы старались показать, что как в теории, так и в практике формирования человеческой личности дело обстоит гораздо сложнее. Нет, по вложить в достаточно сложное, подобное человеческому мозгу, электронное устройство (или в сам мозг) необходимое количество информации, которое потом будет переработано по самым сверхсложным программам, а ввести тело, обладающее таким «устройством», в реальное общение и деятельность людей – таков путь становления человеческого «Я», всех его свойств, и интеллекта в особенности. Ибо интеллект определяется содержанием исторически развивающейся человеческой культуры, а не быстродействием алгоритмизированного просчета вариантов уже сформулированной задачи.

И нужен серьезный философский анализ, чтобы понять человека как существо, в каждом целостном мгновении жизни которого реализуется целостность бесконечной и вечной природы. Таким потенциально бесконечным существом человек становится не потому, что «усваивает содержание всех библиотек» (помните Рассела?), не потому, что на его «ленте памяти» записывается бесконечный поток информации об отдельных свойствах природы, а потому, что в творимых им ценностях, во всеобщих формах знания, добра и красоты он воспроизводит объективную логику развивающейся по своим законам природы. Понять это – значит понять диалектическое тождество сиюминутного, в живом общении людей происходящего отождествления общественного (всеобщего) и индивидуального (особенного) способов человеческой жизнедеятельности.

Именно это, впервые обоснованное в марксизме, понимание стало теоретической основой практической работы тех, кто, разгадав загадку человеческого «Я», вдохнул душу в живое, но лишенное сознания тело.

[1] Н. М Амосов. Моделирование мышления и психики. Киев, 1965, стр. 43.

[2] Н. М Амосов. Моделирование мышления и психики, стр.165.

[3] Там же, стр. 95.

[4] Там же, стр. 96. Все эти положения, безусловно, самый крайний, но поэтому и особенно показательный случай последовательного проведения логики механического, пространственною взаимодействия (в отличие от Д. Вулдриджа, абсолютно лишенной рефлексии) при определении человека и его сознания. И декартовский бог, и третья антиномия Канта, и вечные, мучительные проблемы Достоевского, и вся двухтысячелетняя история человеческого самопознания – все отметается здесь бездумно и радостно: автомат, программы и никакой вам свободы!

[5] Н. М. Амосов. Моделирование мышления и психики, стр.146.

[6] Там же, стр. 148. Кстати, прошло более трехсот лет с тех пор, как Декарт написал «Страсти души», излагая их как физик (см. Р. Декарт. Избр. произв., стр. 709). До чего же интересно следить за тем, как «играет» логика механической системы вне зависимости от века и уровня знаний! Чтобы убедиться в этом, стоит только сравнить механические объяснения Декартом психических явлений с попытками объяснить их же в терминах кибернетики Н. М. Амосовым.

[7] Этьен Бонне де Кондильяк (1715–1780) – французский философ-сенсуалист. В своем знаменитом «Трактате об ощущениях» пытался доказать, что одного только ночного набора органов чувств и движения более чем достаточно для одухотворения… статуи, постепенно получающей одну за другой способности слышать, обонять, пробовать на вкус, видеть, осязать, поэтому и двигаться.

[8] И темнота и тишина – это тоже только для зрячего и слышащего, знающего свет и звуки. Для того, у кого нет ни зрения, ни слуха, нет ни темноты, ни тишины. Нет для них вне их существующего темного и тихого мира.

[9] «Вопросы философии», 1975, № 6, стр. 63.

[10] «Вопросы философии», 1975, № 6, стр. 67.

[11] Там же, стр. 71.

[12] Цит. по кн.: О. П. Скороходова. Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир, стр. 8.

[13] Там же, стр. 10.

[14] Там же, стр. 11.

[15] Очень советовал бы в этой связи почитать новую книгу Б. Кузнецова «Путешествие через эпохи. Мемуары графа Калиостро и записи его бесед с Аристотелем, Данте, Пушкиным, Эйнштейном и многими другими современниками» (М., 1975).