Тем (и не только тем), кто считает, что артист-эстрадник Ефрим Шифрин - это только "Аншлаг" и около, а сам Шифрин - только артист-эстрадник, настоятельно рекомендую умный, добрый, честный ЖЖ Котельника, один из самых интеллигентных блог-ресурсов Рунета. Владимир Кудрявцев
Мне рассказывали, что в Ленинградском Театре Комедии один артист вышивал на пяльцах - во время сцен, в которых не был занят. Вышивал то ли гладью, то ли крестиком. И однажды в двух словах обрисовал ожидавшему выхода Сергею Филиппову полную картину еще не завершенной работы: «Вот здесь у меня пойдут цветочки по желтому фону, а здесь – будут солнце и лучики». Филиппов будто бы пытливо посмотрел на коллегу, а затем неожиданно спросил: «Слушай, а менструации у тебя бывают?».
Соглашусь, что эта история, может быть, выдумана – скорее всего, из-за репризной концовки. Но я знаю другого актера, благородного мужа, папу и теперь уже дедушку, который прекрасно вяжет - то ли крючком, то ли спицами и давно уже удовлетворил свою жену в отношении трикотажа.
Что уж тогда говорить о великих людях! Бог вдохновил их совсем на детские шалости! Говорили, например, что Суворов петушиным криком подавал сигнал к атаке. Герберт Уэллс собирал оловянных солдатиков. А Рузвельт и Неру - марки.
Этот пост обязан утреннему потрясению: зайдя в одну асоциальную сеть, я обнаружил в ленте новостей сообщение, что мой уже давно не юный приятель, серьезный и вдумчивый человек, начал играть в какие-то «Шарики»! Стоит ли говорить, под знаком каких рассуждений отошел, постепенно темнея, светлый день.
Спать ложусь в задумчивости. И не решаюсь спросить: а вы в отсутствие рядом теплого тела не ложитесь ли в постель с куклой или плюшевым мишкою?
Одна моя знакомая однажды заказала плавленый сырок в Интернете. Уверяет, что привезли.
Будучи в Торонто, мы засиделись в гостях у одного фармацевта родом из Риги. Когда расходились, я вдруг спросил: «А вот если заглянуть сейчас к вашим соседям из этого роскошного дома за английским газоном и попросить соли – что будет?» «Вызовут полицию» - ответил земляк.
Без нашей стоической Лидочки я бы не выдюжил уход за дедом. Она - просто соседка. И когда я бываю в Нью-Йорке, ее сын всегда приходит на мой концерт. Он и в Нью-Йорке мне - сосед.
В эти дни я - на Проспекте Мира - в квартире, где без деда пусто и тихо. Сегодня Павлик Брюн отправился на рынок. Он живет со мной в этом же доме. Божьей милостью тоже - сосед. На обратном пути он собирался занести мне только что вышедшую книжку о Гедрюсе. Меня осенило: «Ты не можешь захватить мне сметаны?». «Отчего же? Какую – жирную? Большую баночку или маленькую?».
Слушайте, соседская выручка – это же бесценное наследие проклятых коммуналок. «Сметана от Брюна» - это невообразимый, фантастический бренд. Феномен советского соседства ждет своих исследователей. Не знаю, смог бы ли я попросить какого-то из звездных жильцов в Котельниках занести мне по пути хлеба или кефира. Один мастеровой когда-то делал ремонт в соседней квартире знакомой мне барыни. Она поила его чаем после каждого трудного дня. «Вот закончится ремонт – загляните и ко мне на чай», - предложил простодушный парень. «Боже, какая наглость!» - заключила аристократка, когда рассказала мне эту историю.
Водитесь ли вы со своими соседями? Не заносил ли вам какой-нибудь звездный сосед творог или сметану?
Вообще-то я по праву современника. С этим правом можно было вспомнить и про двадцатый съезд партии и про освоение космоса, но для всякого актера, который в 70-ые годы учился в Москве, трудно было бы обойтись в воспоминаниях без Гедрюса, чей театр так много значил для интеллигенции в ту пору, когда это слово еще имело хоть какой-то смысл.
Мне повезло – моими однокурсниками в ГУЦЭИ оказались два актера из театра Мацкявичюса: Валентин Гнеушев и Павел Брюн. Я знал наизусть «Преодоление» и «Хоакина», не только потому что не пропускал этих спектаклей как зритель, но и потому что пропадал на репетициях Гедрюса, еле успевая с репетиций Виктюка, на которые едва попадал после репетиций Эфроса.
Думаю, что в Москве было всего два непрофессиональных коллектива, которые не только могли соперничать с Малой Бронной, Таганкой и Ленкомом, но часто задавали им фору и устанавливали моду на театральный язык, на особенные пластические атрибуты и даже на музыку, которые потом перекочевывали в другие, бесхитростные постановки многих режиссеров по всей стране. Эти два коллектива – Студенческий театр МГУ, где тогда нашел свое первое московское пристанище Виктюк, и Ансамбль пластической драмы Гедрюса Мацкявичюса.
На первом курсе я снимал комнату в страшной коммуналке, в которой уже жил Валя Гнеушев, одновременно ученик Виктюка и Мацкявичюса, и мы вместе с ним иногда заходили к Гедрюсу сначала в общежитие на Трифоновской, а затем буквально наискосок от нашего дома – в другую коммуналку, в которой уже снимал комнату Гедрюс.
Надо сказать, что в бытовой простоте, которую по тогдашним культурным канонам, разыгрывали все студенты театральных вузов, у Гедрюса не очень получалось сыграть необязательность или небрежность. Я это часто замечал и потом у тех, кто приехал в Москву из Прибалтики. У них все было так же как у всех, не очень сытых студентов 70-х. Однако всегда чисто, всегда уютно. И вряд ли гость, случайно забредший к ним, мог уйти от них не солоно хлебавши.
Я помню отрывок из выпускного спектакля Гедрюса в ГИТИСе. Это были «четыре розовских капли», которые он выпустил с Мишей Али-Хусейном. Но главное, что на экзамене я «вживую» увидел Кнебель, их педагога, чье имя для нас было почти таким же мифическим как имена Станиславского и Немировича-Данченко. Помню, меня поразило ее некоторое сходство с Бирман, которую я еще застал в «Шторме» в любимом театре Моссовета.
От ребят из «пластической драмы» нам перепадало многое: от знакомства с музыкой Франческо ди Милано, к которой Гребенщиков потом удачно подставил слова своего «Золотого города» до чисто практического пользования дюжиной трико, которые Гнеушев утащил для «Соловья» Кнаута, поставленного у нас Виктюком в конце второго курса.
Потом для меня началась эстрадная жизнь, в которую вплетались радости побед и разочарования, и новые работы с Виктюком, и долгая тоска по театру. И однажды уже почти забытое знакомство с Гедрюсом снова возобновлось в странном и непредвиденном для него качестве.
В 1994 году нас свела Светлана Ставцева, сценограф и художник по костюмам, работавшая в тот год над «Принцессой Брамбиллой» вместе с Гедрюсом в Театре имени Пушкина. Тогда и родился замысел единственного эстрадного спектакля, который выпустил Гедрюс, а по сути, необычного бенефиса юмориста – «Одинокий волк». Гедрюс, как и положено театральному режиссеру, первые пять минут изображал абсолютное непонимание и незнание эстрадного языка. (Эту манеру потом чудесно подхватил и Сережа Цветков, с которым мы благополучно выпустили аж 4 моих бенефиса). А затем быстро включился в работу и стал резво смешивать все, что еще недавно убоялся бы поместить в один контекст: культуристов, бойцов-рукопашников, Сергея Лемоха из распавшейся группы «Кар-мэн», пиротехнику, лирические песни, эстрадные монологи и номера танцовщиц, которых он привел с собой.
Начало 90-х создало особенный фон нашей жизни: в нем преобладали малиновый цвет кашемировых пиджаков и блестящие лысины их обладателей, крепких парней, которые сменили в первых рядах товароведов и венерологов.
У нас не все получилось. Гедрюс не очень привык работать со словом. А эстрадная юмористика его и вовсе смущала. Но он сумел сделать то, что мог сделать только он: это было красиво и стильно. Это было музыкально и пластично. Собственные работы неловко хвалить. Но еще не почивший тогда шестой канал несколько раз без купюр выдавал в эфир эту трехчасовую работу.
Больно вспоминать сегодня, что Гедрюс потом работал мало. И работал он мало не потому, что заболел. А заболел - потому что мало работал. Это грустно. Но часто это похоже на правило для талантливых людей, которые не умеют толкаться локтями.
Те, кто работал с Гедрюсом дольше и плотней, конечно, должны рассказать о нем больше и лучше, но думаю, что любая память о нем – дорога и достойна быть услышана теми, кто знал и любил его, и теми, кто не знал, но должен теперь узнать и полюбить его.
Но это бесконечный разговор. Самыми несокрушимыми аргументами в нем всегда будут упрямый, девичий: «мне не интересно копаться в чужом, грязном (?) белье" и жесткий, мужской «а ты кто такой, чтобы судить об этом?» Против такого лома пока не выработали приема даже самые бесшабашные спорщики. Однажды я, поддавшись напору читательницы, заподозрившей в моем ироничном размышлении подспудное чувство зависти, удалил целый пост об одном своем эксцентричном коллеге, к которому до сих пор – видит Бог – не испытываю ничего похожего на зависть.
Публичные люди – как бы мне ни нравилось это слово – сначала привлекают наше внимание картинами, стихами и музыкой, а потом уже не в силах отвлечь его от самих себя - таких, какими Природа сподобила их делиться стихами, картинами или музыкой. И обстоятельства жизни таких людей делают желтыми – надо признаться – вовсе не пресса или одиозный телеканал - если они, конечно, не лгут, а сами священные, но не святые коровы. И если автор «Гамбринуса» в частной переписке странным образом развивает свои
«гуманистические» взгляды, то частная переписка для меня становится не менее важной, чем «Гамбринус».
Кажется, ни одной цитате из Пушкина не повезло в наших дневниках больше, чем этому пассажу из письма Вяземскому:
"Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? чорт с ними! Слава Богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов. <.> Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением. <.> Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок — не так, как вы — иначе.".
Но как же – "иначе"?
На развитие сайта
