Выражение «советский поэт» во все времена звучало двусмысленно. Тем более – «выдающийся советский поэт» или «классик советской поэзии» (писателям было чуть легче, правда, ненамного). Для того, чтобы считаться поэтом в СССР, нужно было либо начать писать стихи до 1917 г., прихватив «серебряный век», либо порезать вены или пустить пулю в лоб, либо сгинуть в лагерях, либо писать в стол и в самоиздат, либо уехать, на худой конец – иметь серьезные проблемы с властью или спиться. Ну, а если выполнялись сразу несколько этих условий. . . 

Александр Трифонович Твардовский,  чье столетие отмечается сегодня, «выполнил» только одно, сдерживая жесточайшие атаки властей на свой журнал «Новый мир», ставший знаменем и символом хрущевской «оттепели» и опубликовавший, на мой взгляд, лучшее, что написал Солженицын («Один день Ивана Денисовича»). «Новый мир» добили лишь через несколько лет после снятия Хрущева. А в итоге - убили и Твардовского, который сгорел от рака в 61 год, год спустя после освобождения от должности главного редактора. Кстати, и при Хрущеве ему жилось далеко не спокойно. Свободолюбивый журнал и тогда находился в зоне особого идеологического внимания, а его уровень и популярность не давали сна влиятельным завистникам, которые не упускали случая куснуть, ущипнуть, ударить Твардовского. Чаще – исподволь, но оттого не менее болезненно. 

Однако не удары, нанесенные Твардовскому, заставили признать в «классике советской поэзии»  Поэта. Просто он и  был Поэтом. Чего не мог отрицать любой сколь-нибудь литературно грамотный человек. Твардовского не сумела «перемолоть» даже школьная программа – самое надежное орудие отлучения растущих сознаний от литературы. Дети с удовольствием читали его стихи «в школе и дома». В первую очередь, конечно же, - «Василия Теркина». 

Когда в школе говорили, что «Теркин» - образец народности, это было чистой правдой.  «Народнее», чем «Теркин», придумать трудно. Разве что, Высоцкий и Шукшин могли конкурировать с Твардовским по параметру «народости». 

Народный – не значит лубочный, т.е., по сути, плакатный. На фронте лубочной плакатности было предостаточно. А Теркин был живой и молодой – как и его создатель, одновременно завершивший войну и «книгу про бойца без начала и конца» в неполные 35 лет. Классический возраст бойца Великой Отечественной. И бойцы находили Теркина в своих  товарищах и в самих себе. Это не просто поддерживало «боевой дух». Это сохраняло человеческое тепло внутри, когда извне в лицо, ни на секунду не прерываясь, холодом дышала смерть. То тепло которые принесли из дома, из рук матерей, любимых, детей, друзей…  Вместе с верой в себя.  И в какой-то момент могли настать «перебои с теплом», питающим эту веру. И тогда смерть – ее энергия, холод, «бесперебойна» - получала свой шанс… Но на помощь приходил Теркин – порциям, главками, которые писались Твардовским и публиковались во фронтовой газете на протяжении всех этих пяти лет. «Армия» Твардовского и Теркина стала победительницей в этой войне. 

Между прочим, за свою «народность» Твардовский уже после смерти получил в свой адрес окрик от бывшего сталинского премьера и наркома иностранных дел Молотова. Признавая талант Твардовского (отрицать его было бы глупо), тот упрекнул его в «крестьянской ограниченности», которая перерастает в то, что  Маркс назвал «идиотизмом деревни». Мол, воспевает Твардовский сирый и убогий крестьянский кругозор. Едва ли это можно списать только на «месть сталиниста». Просто живая  «народность» Твардовского всегда выступала альтернативой идеологическому лубку – рупору, через который говорили с народом Молотов и ему подобные. 

Что касается «ограниченного крестьянского кругозора», - да, Твардовский родился в семье сельского кузнеца. Только кузнец этот, Трифон Гордеевич Твардовский, помимо молота и наковальни, очень интересовался чтением, имел домашнюю библиотеку русской классики и сызмальства приобщил к своему увлечению сына. 

Стихи Твардовского не были поэзией изысканного слога. Они были поэзией богатейшего эмоционального образа, который автор передавал через простые конструкции народного языка. Но разве это не выражение поэтического дара? И, вообще, какой прок от всех этих словесных изысков, если они не помогают читателю собрать воедино свою растерянную, растерзанную обстоятельствами душу? Возможно, во мне говорит психолог, но именно в этом видел главную добродетель искусства Аристотель в своем трактате «Поэтика», как и солидарный с ним автор «Психологии искусства» Л.С.Выготский.         

 Конечно, Твардовский – это не только «Теркин». А «За далью – даль»? Уникальная поэма (перечитайте) – великая (и в своем драматизме) история в путевом поэтическом дневнике. История с биографией. И через собственную, в том числе, биографию автор заново осмысливал историю, к творцам которой, бесспорно, принадлежал сам. Потому и история была для него стропроцентно биографичной. А предельной мерой истории для Твардовского служила  нравственность, которая никогда не позволит оправдать превращение человеческих судеб в летящие щепки никакой самой великой «рубкой», ее исторической целью и миссией. . . 

В редкостном  совпадении поэтического дара и нравственного таланта – своеобразие личности Твардовского. Иногда второй проявлял себя в ущерб первому: некогда было писать стихи, когда приходилось «продавливать» публикацию чужих произведений, а то и вовсе становиться амбразурой на защиту их авторов от людей, которые обладали тончайшим идеологическим чутьем и нулевым литературным. 

Э.В.Ильенков.

Не могу не вспомнить того, что в теплых отношениях с Твардовским состоял мой философский учитель Э.В.Ильенков.  Возрастная разница между ними составляла 14 лет. Но  в их судьбах прослеживается немало совпадений: Твардовский родился на Смоленщине, Ильенков – в Смоленске, оба учились в легендарном МИФЛИ – Московском институте философии и литературы, оба ушли на фронт, оба писали оттуда в газеты. К слову, отец Эвальда Васильевича Василий Павлович Ильенков был известным советским писателем, тоже работавшим на фронте. Твардовский часто бывал дома у Ильенковых. Старший друг-наставник-единомышленник-оппонент Э.В.Ильенкова замечательный советский философ М.А.Лифшиц также дружил с Твардовским. В 1961 г. Твардовский попросил Лифшица дать рецензию на повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича», что Лифшиц и сделал. Вердикт рецензента звучал так: «Было бы преступлением оставить эту повесть ненапечатанной. Она поднимает уровень нашего сознания. Советская власть от этого не пострадает, а только выиграет».   

                                          

Именно Твардовский вдохновил Ильенкова на написание знаменитого памфлета «Тайна черного ящика», предложив ему «разобраться» на страницах «Нового мира» с проблемой «искусственного интеллекта», которая активно дебатировалась в 60-е гг. В ходе «разбора» Ильенков пришел к выводу, что искусственный, «машинный» интеллект никогда не сможет превзойти естественный и поработить его (а тогда такие опасения были «в моде»). Поработить естественный интеллект может только сам себя, хотя и не без помощи искусственного интеллекта, который будет совершенствоваться по мере усиления естетсвенного. А самопорабощением естественный интеллект занимается уже давно и успешно, создав для этих целей особые машины  – бюрократическую и военно-полицейскую машины государства. Не только буржуазного – государства вообще, как «аппарата насилия», по Ленину. Проблема «машинного» интеллекта, таким образом, перерастала в проблему власти, управляющей государственной машиной.  

Редколлегия заняла «активно-выжидательную» позицию, сделав все возможное, чтобы «зажевать» публикацию, и Твардовский в этой ситуации ничего не мог предпринять (подробнее). Зато позднее в другом месте увидел свет  один из самых замечательных текстов советской философии. . . 

Владимир Кудрявцев