Рад представить Илью Раскина не только как публициста, известного нашим посетителям по авторской колонке, которую он ведет на сайте, но и как одного из  ныне самых продуктивно мыслящих философов-диалектиков. Разумеется, коллеги хорошо знают его в этом качестве. Хотелось бы привлечь внимание к текстам И.Раскина более широкий круг читателей, не чуждых размышлениям над классической философской проблематикой.

Владимир Кудрявцев

Опубликовано в кн.: Философ и время. К 70-летию со дня рождения Б.С. Грязнова. Обнинск, 1999.

"Рациональность – необходимая связь между содержаниями разума". Это определение я долго искал во всех опубликованных работах Б. С. Грязнова, будучи на 100% уверен, что оно там имеется. Увы. Видимо, оно было сформулировано устно на каком-либо из семинаров, и, в силу ясности и выразительности, запомнилось. Память, как известно, свидетель не всегда и не во всем надежный, и я не могу гарантировать, что воспроизвожу дефиницию буквально; во всяком случае, достоверно то, что не я сам ее сочинил, и что принадлежит она Б. С. – за точность передачи смысла я ручаюсь.

Приведенное определение замечательным образом резюмирует некоторые результаты моих собственных размышлений (следующих ниже), но, поскольку оно уже приведено в начале, а не в конце, как приличествовало бы резюме, постольку можно рассматривать нижеследующее как наполнение исходной формулировки конкретным содержанием. Разумеется, предлагаемое содержание – не единственно возможное для данной дефиниции "рациональности", и, само собой, Б. С. за него ответственности не несет.

Еще одно замечание "предисловного" характера. В складывавшейся веками философской номенклатуре (понятий, разумеется, а не должностей) немало накладок. Одна из них отразилась в приведенном определении рациональности: ведь "ratio" – рассудок, а не разум, через связность содержаний которого рациональность определяется; разум – mens, но "ментальность" – совсем не из той оперы. (Можно было бы понять и так: разум шире "рациональности", которая характеризует лишь одно из измерений разума – то, в котором между содержаниями есть необходимая связь. В других же "зонах" разума связь между содержаниями то ли случайная, то ли вообще никакой. Подобные версии рассматривать не будем по понятным причинам). Так или иначе, говоря о рациональности, мы постоянно будем иметь в виду именно разум, а не рассудок.

Вопрос, подлежащий рассмотрению: каковы границы рациональности вообще и, специально, философскойрациональности? И какова та философия, которая, при существенном расширении предмета и метода, остается 1) рациональной 2) философией? Далее будет понятно и то, почему речь идет о "расширении", и то, что речь идет не об "описании" некоторой наличной философии, но о ее "конструировании" – идее философии. Разумеется, в связи с неудовлетворенностью "наличными" философствованиями.

О "рациональности" привычно говорить применительно к философии (шире – культуре) Нового времени: условно – с Декарта и Ф. Бэкона. Совершенно не случайно, что это же время – период становления науки (в современном ее понимании). "Рациональность" и "научность" оказались в сознании философов, ученых, культурологов, историков связаны вполне основательно, и многие современные попытки эту связь поставить под вопрос, на мой взгляд, цели своей – по большому счету – не достигли. Наука как парадигма связности содержаний разума ("рациональности") остается по сей день непревзойденной.

Форма, в которой предстает необходимая связность содержаний науки, определяется, вполне привычно, как метод – та особенность, которая придает любому содержанию статус "научного". Причем единый, универсальный метод всякой науки – научный метод "вообще" [1].

Причем, точно так же, как "идеальная наука" – это наука об идеальном, "наука вообще" – это наука о "предмете вообще", т.е. о всеобщем. И то и другое, разумеется, - философия, то бишь диалектика как систематически построенный метод. . Это ничего. Хорошо смеется тот, кто.

Достаточно тривиально убеждение (во всяком случае, среди тех, кто осознает серьезность статуса диалектики) в том, что диалектика как метод науки сама есть наука.

Каким образом метод есть именно необходимая связь содержаний (науки), мы попытаемся (в самом абстрактном, разумеется, виде) показать на следующей схеме:

, причем стрелки горизонтальные читаются как "выражается в", а стрелки вертикальные как "есть форма необходимой связи". Из чего ясно, что категории необходимым образом связываются в законы, которые связываются принципами, связь которых дает метод. Таким образом, метод может быть ближайшим образом определен как система принципов, хотя в конечном счете он связывает категории. Которые выражаются в понятиях. И т. д. Здесь также предполагается, что категории – это всеобщие формы объективной действительности и мышления, которые (будучи выраженными в понятиях или нет) изучаются логикой диалектической, понятия же (будучи выраженными в языке) изучаются логикой формальной.

Предлагаю не опускаться в трясину рассуждений о чувственном и рациональном, анализе и синтезе, эмпирическом и теоретическом (оттуда еще никто живым не выбирался) и ограничиться тем, что "элементарным" содержанием науки является категория, выраженная в понятии.

Существенно следующее: метод, чтобы обеспечивать связность упомянутых содержаний разума (научного в данном случае) "работает" теми же формами, что и "подлежащая" связности наука: категориями, законами, принципами, понятиями, суждениями. короче, он сам есть наука. С одной лишь принципиальной особенностью: в нем представлены "понятия о понятиях", метод применяется к систематическому построению самого себя, что делает диалектику (философию, методологию) не "наукой среди наук", но "метанаукой" – философией, опять-таки. Рефлексия здесь – ключевое слово. Не зря мы так усердно топчем это общее место – сейчас будет куда двинуться с него.

------------------------

Эстетика – наука "об эстетическом" (художественном), этика – наука о морали (нравственности).

Заметим сразу: этика и эстетика – науки о. не-науках. Это немедленно notabene. То есть предметы этих наук – не "природа", разумеется, но сфера духа, "общественного сознания". Искусство, нравственность. Равно как и наука. ? Совершенно не равно как.

"Наука о науке" и, скажем, "наука о нравственности" находятся в принципиально различном отношении к своему предмету. В первом случае мы имеем "метапонятие", рефлексию, во втором случае – нет. Собственный "язык" нравственности, или, скажем, ее "тело" – это поступки (действие, бездействие, слово, молчание и т.д.). Примем за постулат (в силу очевидности), что сфера нравственного обладает некоторой цельностью и внутренней связностью – иначе нам не пришлось бы говорить о нравственности как чем-то определенном. Без всякого сомнения, мы вправе утверждать, что нравственность как форма, ипостась разума обладает собственной необходимой связью содержаний разума – рациональностью. (Остро чувствовал это Л. Шестов, воюя с ratio как необходимостью, где бы таковая ни обнаружилась). Вопрос: в чем, как, где эта связь бытует? В самой нравственности, ее собственными средствами, или вне ее – в науке о ней, этике? Кажется, очевидно: нравственный закон – в нравственности, его (вторичное) отражение, выражение – в связи понятий этики. Связь нравственных содержаний разума – в самом нравственном разуме, вне, до и независимо от науки о нем. Нравственность автономна. Так. А вот вопрос: представлен ли нравственный разум в философии? Вроде бы да, но. отнюдь не сам по себе, а лишь в лице науки этики – "философской науки"

Связь понятий науки этики – отнюдь не то же самое, что связь нравственных содержаний, принципы этики связывают законы и понятия этики: поступки из понятий с необходимостью не следуют. Если связность понятий, законов и принципов в целом – это метод, то наука этика – метод производства нравственных суждений и умозаключений, но не поступков. Поступки следуют из поступков, понятия – из понятий. Формирование нравственных способностей происходит в сфере и в формах самой нравственности, но не в форме понятий и суждений "о" нравственности. Этическая осведомленность "и/или" действительная (действующая) нравственность – одна из форм "общественного разделения труда" (сказанное, разумеется не означает, что знание вообще бесполезно, или, того паче, вредно). Это утверждение – contra мощной европейской традиции гетерономной этики, полагавшей (вслед за Сократом), что из знания о том, что такое хорошо и что такое плохо, с необходимостью следует практическое следование добру. Сие весьма сомнительно, что в доступной для детей форме демонстрирует "образ Сатаны": основательное знание о том, что есть добро (основательнее некуда – из первоисточника), уживается с предельной безнравственностью. Зло прекрасно знает о Добре – и что? Причем этот "образ" отнюдь не выглядит искусственным, противоречивым и надуманным. Вот и философы тоже. Философ – "профессионал", но отнюдь не в "деле" нравственности, а (в лучшем случае) – в "слове" о ней. Следовать истине – требование хоть и трудновыполнимое, но по крайней мере понятное в плане особенностей специальности, но следовать добру – это уже явно "22" (перебор). Философия есть наука о. Отстаньте.

Употребленное выше слово "способность" есть иносказание употребленного выше слова "метод": способность – это действительность (от слова "действовать") метода, его бытие в неотчужденном виде. Впрочем, метода "в бездействии", наверное, и не бывает; тогда это не метод, а книжка на полке, или мусор в голове – обычные обитатели "третьего мира". Можно выразиться и так: метод – это сушеная способность.

Нравственная способность – словосочетание, кажется, общепонятное. Так есть ли в самой нравственности нечто, аналогичное методу в науке, ее имманентная всеобщая форма, обеспечивающая причастность единичного акта нравственности как целому, и, более того, способная активно продуцировать эти акты именно как нравственные? Представляется бесспорным, что это так. далее следуют, как мне представляется, некоторые нетривиальности.

Метод устроен иерархически, его цельность и связность обеспечивается наличием наверху иерархии уровня всеобщности (хотя, точнее сказать, что всеобщность не просто наверху, она пронизывает всю иерархию сверху донизу, благодаря чему и связывает ее в целое). Всеобщность связана с рефлексивностью (специально это здесь не доказывается). "Истина вообще" – это истина об истине. Добро вообще – это добро ради добра. "Модальность" рефлексии в сфере нравственности несколько иная, чем в сфере познания, что не делает рефлексию менее "рефлексивной". И вот что получается: само "добро как таковое", "добро вообще", обретается в сфере нравственности, а вот понятие о нем удостоилось чести пребывания в лоне философии. Как науки, разумеется. Истина в философии присутствует собственной персоной, добра ёк. Несмотря на всеобщность и рефлексивность. А раз в философии – то и в "разуме", на чрезвычайное и полномочное представительство которого философия претендует. При понимании философии "как науки" добро оказывается выпихнуто из разума в сферу некоего неразумия, иррациональности – при желании можно вспомнить и о безумии ("Идиот" Достоевского).

Совершенно аналогичная картина – область эстетического.

Ключевое слово здесь, казалось бы, – "красота". . . хотя это только казалось бы.

Определение "красоты" как высшего, конституирующего понятия всего эстетического (к чему располагает механическое воспроизведение "троицы" "И, Д, К"), не очевидно. Есть серьезные основания думать, что Гегель был прав, определяя "красоту" как "чувственную форму истины", и, поскольку "истины", постольку принадлежащую сфере познания, высшей формой которого является наука, а вовсе не искусство, как можно было бы ожидать от "красоты" [2].

Для собственно искусства же конститутивной является категория не красоты, а прекрасного. Прекрасное – категория сложная, она являет собой синтез красоты и добра, познания и нравственности, причем красота выступает как субстрат, материя (по Аристотелю), на которой реализуется форма добра. Прекрасное – не сумма двух составляющих, но именно синтез, дающий принципиально новое качество, несводимое к характеристикам "элементов". Поэтому искусство – не нечто "промежуточное", между наукой и нравственностью, но автономная сфера духа, живущая по своим законам, реализующая и развивающая специфическую способность, традиционно именуемую "созерцанием".

Эстетическое созерцание – не "форма познания" – ни "низшая" ни "высшая", так же как искусство – не форма науки. Это элементарное положение приходится напоминать, так как редукция эстетического к познавательному – слишком уж распространенное явление. Явно или неявно, грубо или изощренно, эта редукция совершается в первую очередь для того, чтобы (в рамках эстетики "как науки") искусство оказалось выразимым в понятиях. Иначе какая же наука эстетика? Искусство всячески упирается, в понятия не умещается (самый очевидный пример – музыка), да и, кажется, понятно: если бы художественные содержания с формами можно было без катастрофических потерь выразить понятиями – зачем было бы вообще искусство? Попробуйте попросить вразумительного отчета о его деятельности у дирижера, исполнителя, композитора, художника, поэта – не обязательно в строгих понятиях а просто в "словах" – что получится? "Что Вы хотели этим сказать?" – "Что хотел, то и сказал"[3]. (Это не относится к тем деятелям современного якобы искусства, произведения которых служат лишь поводом для авторского трактатоговорения).

Философ (представитель философии "как науки") сам занимается анализом науки (методологическим), воспринимает это дело как родное и естественное. Между тем, чтобы заниматься анализом искусства, ему необходим посредник: между философией и искусством вставлена художественная, литературная и т.п. критика. Она тяготеет (по методу и языку) то ближе к философии, то ближе к искусству, но в любом случае самим своим существованием демонстрирует неспособность "рациональной" (в смысле "научной") философии своими силами справляться с феноменом эстетического [4].

Чтобы не повторяться. В области эстетического как автономной сфере духа – та же картина, что и в науке, что и в нравственности: имеется уровень всеобщности, рефлексии, осуществляемой именно эстетической способностью (и лишь вторично отражаемой понятиями) – созерцание созерцания; имеется внутренняя связность этой сферы, метод, обеспечивающий каждому отдельному эстетическому явлению принадлежность к целому. Эстетическому целому. Но тем самым – в силу всеобщности – принадлежащий не сфере просто созерцания, но созерцанию "как таковому" – философии. При этом метод, который в качестве способности являет собой не способность производить "суждения" об эстетических предметах, но именно эстетические продукты – в виде созерцаний как таковых, или созерцаний, зафиксированных в материале – произведений.

Что из сферы эстетического принадлежит философии? Понятие о прекрасном или гораздо белее адекватное такому предмету созерцание его? Да и есть ли вообще "прекрасное вообще", "само по себе", или оно – только в множестве прекрасных девушек, ваз, картин, сонат? А вообще – только понятие о нем? О чем, собственно? (Если "вообще" только понятие, то оно непременно оказывается лишенным предмета). Признание того, что понятие прекрасного не просто "конструкт" обобщающего ума, что само прекрасное не менее (если не более) реально, чем понятие о нем, с одной стороны, и признание того, что явления эстетические реализуются соответствующей способностью (отличной от "познания"), с другой стороны, ведут к выводу. А именно: понятие, стараниями Гегеля и прочих, имя им легион, совершенно незаконно узурпировало уровень всеобщности, выпихнув нравственное и эстетическое в сферу единичности и бессвязности. Понятие восседает в гордом одиночестве там, где положено быть триумвирату – и безнаказанно это не проходит. Бессилие понятия (суждения, умозаключения, доказательства) в формировании нравственных и художественных способностей, невозможность справиться с освоением такого (казалось бы) близкого, родственного, доступного материала как нравственная и художественная реальность – тяжелая, но заслуженная расплата за абстрактность, односторонность и узурпаторство. Чужое, хоть и завоеванное, и униженное, остается чужим и недоступным [5].

--------------

Три "Критики" Канта в свое время задали ту систему всеобщих способностей человека, в рамках которой развивалась философия, претендовавшая на рациональность. Возможности этой системы были реализованы практически сразу же: Фихте строил свою философию в первую очередь исходя из нравственной способности, Шеллинг – эстетической, Гегель – познавательной. Но все – в пределах "понятия". Философия Фихте реализует не всеобщность поступка, но всеобщность понятия поступка, Шеллинг культивирует опять-таки понятие созерцания, у Гегеля, конечно, понятие понятия как всеобщее, сбрасывает тесные оболочки нравственного и художественного как снятые. (Приведенная схема, разумеется, слишком проста и красива, чтобы быть точной во всех деталях, но, думаю, в главном она верна). Не очень жаловавшие Гегеля неокантианцы в этом пункте – его прямые наследники, во всяком случае, кантианцы марбургские. Пример: "То, что составляет всегда духовное содержание, есть этим самым предмет какого-нибудь рода познания. Бесспорно, существует познание нравственного блага, заключающееся в хотении его; познание эстетически прекрасного, заключающееся в художественном понимании и форме; точно так же, как существует познание научной истины. Под познанием здесь мы подразумеваем ничто иное, как известную определенность сознания соответствующего духовного содержания. . Без этого содержание хотения, содержание эстетического воображения не было бы вообще духовным содержанием в полном смысле этого слова; для этого именно нужно, чтобы оно поддавалось такой определенности и точному отчету, которые дают возможность возвысить его до предмета познания, даже науки. Наука есть ничто иное, как высшая ясность и определенность сознания." Вот вполне ясно выраженная позиция, которая подлежит преодолению. Конечно, имеются в виду не только неокантианцы – это целая традиция, принадлежность к которой у приличных философов имеет вполне респектабельный вид, у безграмотных же принимает комичные формы, доводя до очевидного абсурда посылки узко понятого рационализма.

(Тут есть соблазн, имя ему, опять же, – Шестов).

Есть в мировой культуре другие традиции. Например, философия дальневосточного региона. Думается, что ее "экзотичность", малодоступность для "рационального" понимания связаны в первую очередь с тем, что эта философия использует в качестве основного инструмента освоения мира не понятие, а созерцание. Расхожая характеристика этой философии как "созерцательной" содержит в себе существенную правду. Важно понять, что культивирование созерцания есть не просто недоразвитость мышления как "рациональной" способности, но развитость иного типа рациональности – художественно ориентированной, вполне стройной, связной, методичной, рефлексивной, всеобщей. что там еще требуется от философского мышления?

Ведь не случайно любимые (смежные, родственные) темы, занятия, увлечения восточного философа – вовсе не эксперимент с теорией, а живопись, поэзия, каллиграфия.[7] Зачем здесь еще худ. критика? – совершенно "худ", философ тут сам с усам, в своей тарелке и стихии.

Однако: рациональность "созерцаниесообразная" столь же односторонна и абстрактна, как и рациональность "понятиесообразная" – достаточно известна недоступность научной в строгом смысле методологии традиционному восточному мышлению, нравственность тоже. Дело, видимо в том, что эта философия, ориентированная на эстетические критерии, видит знание и нравственность не сами по себе, но лишь "под знаком красоты" – восточного философа интересует не истина, не добро, но лишь "красота истины", "красота поступка" [8]; познание и нравственность оказываются "снятыми" эстетическим созерцанием, и в собственном качестве не обнаруживаются. Точно так же, как эстетическое и нравственное оказываются "снятыми" в "рациональном" мышлении философа традиционно-европейского.

Здесь же, в Европе, после того, как круг "понятия" был Гегелем исчерпан, Маркс предложил более глубокий и содержательный уровень рефлексии. Он выработал парадигму рассмотрения особенностей "духовных производств", понимаемых как отрасли общественного разделения труда: все эти "производства" оказываются общечеловеческими способностями, которые в определенных (= ограниченных) исторических условиях развиваются преимущественно группами "специалистов" в виде флюса. (Крайне неверно понимать такого рода анализ в духе социологическом, т.е. релятивистском: имеется в виду историческая логика, имеющая, как всякая логика, своей целью истину.) Хотя, после работ Э. В. Ильенкова и его коллег объяснять много не приходится. Впрочем, немногое, но существенное придется: Маркс задал парадигму понимания разума, выводящую за узкие пределы "наукообразного" понимания рациональности и самой философии, но сам, судя по всему, продолжал понимать философию преимущественно "как науку", имеющей целью только истину. И если, применительно к Марксу, здесь можно говорить о чем-то вроде "противоречия между системой и методом" (пардон), то главные "марксисты" (Энгельс и Ленин) о существовании самой проблемы, похоже, не подозревали – отсюда их "научный" пафос, недалеко ушедший от "Энциклопедии" и Канта [9].

Так или иначе, по Марксу: односторонность, абстрактность "умственного труда" порождает и соответствующую односторонность понимания самого "ума". В наиболее чистом виде эта абстрактность закрепляется как профессия – философа в частности. Соответственно, преодоление такой ущербности связано с преодолением "профессионального" статуса тех или иных почтенных занятий. Распространено вульгарное понимание этой задачи как культивирование дилетантизма и занятие всем понемножку. Серьезно разбирать чушь неохота, поэтому ограничимся утверждением: преодоление "профессионализма" – это становление философии более чем профессией: сохранение всех нажитых веками профессиональных навыков, критериев, серьезностей, достоинств, но и приращение разума философа всеми разумными способностями, организация разума "философствующего" индивида [10] как ансамбля их, а не гласа вопиющего в пустыне. Разумеется, этому соответствует иное, "надпрофессиональное" самосознание философа, сознание своих задач и статуса, и, заодно, соответствующая (не проф-кретиническая) концепция разума и рациональности. В контексте Маркса и Ильенкова само собой понятно, что такие задачи – масштаба всемирно-исторического и вряд ли могут быть решены волевым усилием кого бы то ни было "стать всесторонним". Хотя пытаться и стараться не вредно.

Опять же: полноценный (всесторонний) разум – вовсе не владение наукой, искусством, нравственностью и философией во всей их полноте, освоение резца, кисти, дирижерской палочки, экспериментальных методик, вероятностного прогнозирования, ораторского искусства и т.д. Речь о непременном владении всеобщими способностями именно в их всеобщем выражении; при этом неизбежен "крен" в определенную специализацию – что, вроде бы, похоже на "профессию", но она здесь оказывается в точном смысле слова "снятой" – сохраненной и преодоленной [11].

Полнота, полноценность разума, понимаемого в триединстве его всеобщих способностей, объясняется тем, что предметы этих способностей исчерпывают все возможное многообразие отношений, в которых носитель разума находится. Многообразие невелико.

В отличие от "школьной" философии, которая знает только отношение субъект-объектное, и именно в рамках этого отношения пытается понять категории истины и все прочие, будем утверждать: истина выражает отношение объект-объектное, добро – субъект-субъектное, прекрасное – отношение субъект-объектное. Доказывать, что этот перечень полон, излишне.

Познание (в чистом виде – теоретическая наука), разумеется, дело субъекта и он в этом деле "принимает участие". Отсюда – спекуляции на "активности субъекта" – от Канта и далее до Бородая, Мамардашвили и Щедровицкого. Все бы хорошо, но вот только если эта активность имеет целью истину, то именно в том и состоит, чтобы все не-объективные определения субъекта элиминировать, всяческую субъективность преодолеть и снять, представив в своем результате объект-объектное отношение ("закон") в чистом виде. Активность субъекта в познании – это активность попыток "слиться" с предметом, двигаться по его логике (без труда это не дается). Субъект-объектное отношение не выражает специфику познания уже потому, что в нем слово "объект" выражает нечто единично-неопределенное, лишенное внутреннего отношения, движения. Действительным субъектом (источником) познания является собственная энергия, движение объекта, человек же как субъект, "примазавшийся" со своей самостийностью к самодвижению субстанции, получает в качестве результата "активности субъекта" не истину, а экологический кризис, наукообразие вместо науки, произвол вместо свободы.

 Что касается свободы: истина как ее ипостась реализует свободу "низшую" как "свободу от". Истина о некотором предмете – это свобода от обусловленностью этим предметом, преодоление его как конечного. Разумеется, лишь в силу того, что этот предмет, необходимость его как конечные преодолены в самой действительности. Иначе говоря: истина в науке возможна лишь в силу того, что мир организован "послойно", он не есть некий монолит. Соответственно, нет такой науки (и быть не может), как Общая Теория Всего; наук много, и это относится к существу науки и к тому, как мир дан в науке. Предмет науки качественно конечен, именно и только поэтому возможна абсолютная истина – теория, которой некуда развиваться, так как предмет исчерпан. "Истина" в науке имеет множественное число – в соответствии с количеством предметов теоретического знания.

В нравственности "объектность" также присутствует, но – опять-таки – лишь как подлежащая преодолению. Мир как целое, как единый и единственный дан-таки человеку, но никак не в науке. Только и именно в образе другого, представляющего образом своим актуальную бесконечность мира, человек способен отнестись к миру в целом. Звездное небо над головой и нравственный закон внутри – просто одно и то же. "Мир объектов" здесь снят и идеализирован, и дан человеку не в отношении субъект-объектном, а в субъект-субъектном, то есть нравственном. Нравственный закон (отношение к другому как к цели, но не как к средству) предполагает именно другого как бесконечного – актуальная бесконечность есть целое, цель по преимуществу и в принципе не может выступать средством. Разумеется, речь идет о другом как личности: ведь именно личность невозможно эксплуатировать, утилизировать, использовать, не разрушив, не уничтожив ее. Всеобщая необходимость "в лице" личности оказывается свободой. Это "высшая" ипостась свободы – "свобода для". Разумеется, нравственное отношение в наиболее чистом виде предстает как любовь.

В искусстве реализуются, синтезируются оба вида свободы. Всякий вид искусства работает с неким "материалом" (природным – как звук, цвет, тектоника масс и т.п., или природно-общественным – как язык в литературе или тело в танце), и "свобода от" – это свобода действия "в" материале, нескованность им, полное выявление потенций материала – и "преодоление" его, превращение в "материю", несущую на себе "форму". Обусловленность материалом – попросту невладение им, корявость рук, недостаток "ремесла". А именно ремесло ("технэ") и есть овладение "научной", познавательной стороной дела – разумеется, "символическое", чувственно-идеализированное, и, тем не менее достаточное для того, чтобы показать: истина есть свобода от "природы". Она же – ее же, природы, красота. Ограничение задач искусства этой, технической стороной дела (чем бы и как бы оно не объяснялось или оправдывалось – ХХ век весьма изощрен по этой части), конечно, означает подмену (соблазн, обман) – того же рода, что и подмена любви сексом. Художественное мастерство здесь – не более чем технарство, "свобода от" всякой ответственности. Надо ли говорить (во всех "эстетиках" это сделано многократно), что точно так же не является искусством "тенденция" – попытка утверждения неких сверххудожественных "ценностей", не слитых органически с "материалом", поверх него. Именно синтез преодоленного (и тем самым осуществленного) мастерством материала и воплощенной "ценности", также преодолевшей свою вневещественную потусторонность – искусство в собственном смысле слова. Образец, архетип такого синтеза – тождественность двух "природ" в личности Христа (хотя сей "предмет" привычнее рассматривать с точки зрения мистической или нравственной, а не эстетической). Эта тождественность двух свобод и двух рациональностей (естественной и сверхъестественной, красоты и добра) дает в синтезе третью форму рациональности и свободы [12]. Считать ли ее равной по "статусу" двум первым, или полагать такой синтез чем-то высшим – так или иначе, философская "троица" тем самым в полном составе.

Видимо, не будет большой ошибкой считать разум, реализующий единство своих основных способностей, мудростью. Соответственно, философия, этот разум реализующая, может тем самым вернуться к буквальному смыслу своего имени.

Само же единство предельных категорий истины, добра и прекрасного вряд ли может быть названо иначе чем идеалом. Не мудрствуя лукаво, стоит признать, что идеалом, в свою очередь, выступает человек: не только как идеал исторический, "человек вообще" как "всесторонний" и неотчужденный, но и конкретный ближний – соответствующее отношение к нему (к ней) – это, опять же, любовь. Тем самым "любовь к мудрости" оказывается любовью к человеку, не более (более некуда). Это рационально.

Конечно, в наши времена философских (и всяких) авантюр такой идеал может показаться слишком традиционным и пресным – думаю, что оправдываться за это излишне.

Примечания

[1] Разумеется, тут же приходит на ум та разноголосица, которая царит в современной философско-методологической литературе касательно того, существует ли подобный метод – вплоть до выводов в духе П.Фейерабенда. По этому поводу можно сказать лишь следующее. Общим местом на сегодня является положение, согласно которому наука не имеет дела с действительностью "сырой", неотрефлектированной, с некими непереваренными "данными", "фактами" и т.п. Наука непременно осваивает действительность, видит ее, судит о ней сквозь призму некоторых идеализаций. Мышление (научное) о действительности "как она есть" возможно только с позиций действительности, "какой она должна быть" (надеюсь, метафора "долга" здесь оправдана и понятна). И вот это вполне разумное положение методологи почему-то очень не любят распространять на собственную деятельность. Желая рассуждать о науке научно, нужно было бы построить некую "идеальную науку", сформулировать применительно к ней критерии, принципы и т.д., и лишь вооружившись этим инструментарием, говорить о науке "реальной". Иначе все выводы, полученные путем изучения (сколь угодно тщательного) "реальной науки" окажутся лишь эмпирическими обобщениями, претензии коих на теоретическую значимость и научный статус могут быть в любой момент оспорены – что мы и делаем. То есть утверждаем, что ? "наука вообще", идеальная наука, а также соответствующий метод. В силу чего, кстати, оказываются возможными все прочие науки и их методы. Если кому-то придет в голову заявить, что такой науки нет в перечнях дисциплин АН и ВАКа, и ее никто не видел, то такому методологу придется предложить поискать, посмотреть и потрогать, например, число. И пусть он пойдет потом к математикам и скажет им, что они занимаются ерундой, метафизикой, а надо бы землемерием и учетом вещей. Ему резонно возразят: да как же мерить-то и считать без чисел?! Прошу прощения за банальность примера, но ведь странно: почему людям все понятно насчет "числа", но непонятно насчет "науки"?

2]Специальное рассуждение на эту тему – отдельная статья расходов, посему вкратце. Наука практически реализуется в инженерии, и именно последняя – область осуществления красоты. Мосты, самолеты, утюги и т.д. и т.п. "Чистая" наука, безо всяких утюгов – это кристаллы, уравнения, моллюски, тигры. Все, что традиционно упоминается сторонниками "природнической" концепции красоты, что определяется через категории гармонии, целостности, соразмерности, что сами ученые любят вспоминать, утверждая, что "физики" тоже "лирики", не чужды "эстетическому" в самой науке. Красота в науке "усматривается", в инженерии – реализуется. Предел, до которого доходят наука и инженерия в своих претензиях на "эстетическое" – дизайн. Дизайнер – по самочувствию и по мнению многих окружающих – деятель "пограничный" – на грани науки, инженерии и искусства. "Чувство красоты", реализуемое в дизайне, однако, нисколько не противоречит тому, что, при ближайшем рассмотрении, красота эта оказывается не более чем практической функциональностью, оптимальностью конструкции. То есть феноменом, к искусству имеющим очень косвенное отношение. Конечно, здесь также возможно "эстетическое" в более "художественном" смысле – элементы прикладного искусства и т.д.

[3]Кто-то из великих американских джазистов выразился примерно так: говорить о музыке – примерно то же самое, что танцевать об архитектуре.

[4]Героическая попытка выразить "образ" в понятиях, а заодно доказательство и демонстрация невозможности такого выражения, приведшие к сознательному разрушению "понятийного" языка, предприняты в книге А. Босенко "О другом" (Киев, 1996 г.). Впрочем, сказанным содержание этой работы не исчерпывается.

[5]Статус этики и эстетики как "философских наук" именно поэтому двусмыслен – в отличие от таких безусловных дисциплин как история философии и логика (диалектика). Думается, что дело здесь именно в способе (и уровне) рефлексии.

[6]Наторп П. Философия как основа педагогики. М., 1910, с.31. Причем, обратите внимание, какая ахинея: "Познание, заключающееся в хотении". (Возможно, дело в переводе?)

[7]Рассуждения о методе обнаруживаются, например, в китайском трактате о живописи (Завадская Е.В. Беседы о живописи Ши-Тао. М., 1978). Вот где методология и рациональность, связь содержаний разума. Философского, т.е. художественного.

[8]Вплоть до такого: в книге Г. Ш. Чхартишвили "Писатель и самоубийство" (М., 1999) обнаруживаем главу "Красивая смерть. Введение в теорию и практику харакири".

9]Характерно замечание Ленина: Кант "хочет ограничить разум, чтобы освободить место вере" – здесь под "разумом" понимается исключительно наука, за пределами которой, по представлению Ленина, нет ничего кроме религиозной иррациональности. Искусство с нравственностью вообще не приходят в голову и не замечаются в упор.

[10]Т.е., попросту говоря, по большому счету, всякого нормального человека, поскольку он сам несет ответственность за осмысленность собственной жизни, не сваливая ее ни на Правительство, ни на Господа, ни на "профессиональных" за него осмыслителей – философов (слава Богу, что он, как правило, даже не подозревает об их существовании. А то пришел бы с претензиями, справедливыми причем.)

[11]Здесь неизбежно возникает вопрос о специфике всей гуманитарной сферы в отличие от "науки" в тесном смысле слова. Из изложенного следует (доказательства "следования" не приводим, только тезисно): вся "гуманитария" есть прикладная философия (кроме собственно философии). И вся она – больше чем наука. То есть наука и еще кое-что сверх того. Хороший человек – не профессия? Гуманитарные занятия сродни этому.

[12]Разумеется, в столь элементарной "эстетике на одну страницу" совершенно невозможно углубляться в драматические перипетии и подробности реального жития "прекрасного".

www.iraskin.ru