Детей, если говорить всерьез, понимают только дети, взрослые же вынуждены прорываться к тем мыслительным состояниям, которые ясны и знакомы ребенку. Но есть те взрослые, которым такое сближение дается легче – в силу таланта. Один из них – прозаик, драматург, киносценарист, публицист Анатолий Королев, известный современный писатель, лауреат международной премии «Москва-Пенне». Его романы «Гений местности», «Голова Гоголя», «Эрон», «Человек-язык», «Быть Босхом» неизменно соединяют в себе силу красоты и философского вопрошания.

– Анатолий Васильевич, почему вечные философские вопросы называют детскими?

– Думаю, все дело в том, что на вечные вопросы нет ответа.

Каждый вопрос по высшему счету должен иметь только один ответ, согласны? Два разных ответа убивают друг друга, а три ответа убивают вопрос.
Детские вопросы без труда попадают на вершину человеческого вопрошания к бытию и потому неизбежно ставят в тупик… Почему ночью темно? Почему нужно каждый день кушать? А кем я был раньше, пока не родился? И наконец, итог и вершина всех почемучек: почему я умру?
Обычно после этого вопроса дети уже ни о чем важном больше не спрашивают.
К этим наивным и страшным вопросам ребенка легко пристраиваются так называемые вечные вопросы: откуда все появилось на свете? Почему что-то вообще есть, хотя понятнее было бы, если б ничего не было? А что было тогда, когда ничего не было? Кто я (или мы), откуда пришел, зачем и с какой целью? И есть ли вообще цель в моем/нашем рождении? И почему существует смерть?

Именно в детских вопросах сконцентрирована вся сила человеческого недоумения и изумления по поводу того, чему человек вдруг стал свидетелем и соучастником.

– Когда вы в своем детстве ощутили в себе эти особенные вопросы?

– Первый из череды детских вопросов был примерно такой: на кого я похож и кто я таков? Мы жили в доме с двумя подъездами, где в соседнем подъезде жил мальчик Яша, у которого была собака, немецкая овчарка Рекс… Так вот я одно время думал, что я, наверное, похож на Рекса, и тщательно его оглядывал и ощупывал. Подумать о том, что я похож на Яшу, на Отца или на Мать, мне в голову не приходило. Они были другого роста, чем я. А Рекс был со мной вровень, и наши лица прямо смотрели друг на друга. Овчарка была милостива к глупышу, и я со старанием изучал ее морду, где находил много общего с собственным лицом: во-первых, глаза, во-вторых, нос, в-третьих, рот… Правда, у меня не было такого большого алого языка, но я тоже мог его высунуть… Вот уши меня смущали… У Рекса были волосатые треугольные уши с нежной сердцевиной, а мои ушки на ощупь были словно резиновые…

Надо заметить, что хотя у нас дома имелось зеркало, даже два – одно большое в комнате, на комоде, другое, маленькое, у отца – для бритья, я не мог понять, что там отражается, когда я смотрю внутрь… Понять, что это «ты», было сложно, например, мои глаза, где они? На лице? Но тогда что за розовые кружочки на моей груди и что за штука вот эта ямка на животе, куда можно запустить пальчик, это что ли рот?

Словом, я мучался отчаянно, но главное, мучался молча, спросить ведь было не у кого, да и как выразить ртом, словами, то, что я чувствовал как острое интеллектуальное переживание, рот мог говорить только какие-то глупости типа: «Я не буду пить кипяченое молоко, оно противное, с пенками». Сказать матери: «Мама, ответь мне толком, почему у нас с Рексом все то же самое: глаза, нос, рот, зубы, две руки и две ноги, а он пес, прямо стоять толком не может, слов не понимает» – я не мог.

Другой комплекс детских вопросов был связан с местоположением себя в пространстве, например, меня страшно изумляло (это уже вопрос к тому времени, когда мы переехали в Пермь), как такое возможно: если я выйду из дома и пойду не к воротам, направо, а направлюсь налево, пролезу в щель в заборе, то, обойдя квартал, я все равно вернусь к дому?

Короче, сумма вопросов стремительно нарастала, глупые вопросы сталкивались с умными, и вся эта динамическая конструкция рвалась наружу: кто такие люди? Почему я русский, а он татарин? Дед Мороз есть, или это сказка? Когда будет снова война? Что такое радио? Почему в телефоне голос? Как в стене кинозала «Победа» появляется кино? Кто сильнее – лев или тигр? Часть вопросов гибла сама собой: стоило, например, задуматься, как зайчишки семьей живут в своем лесном домике, как тут же звучал в голове ядовитый взрослый ответ – все это враки, сказки для маленьких. К школе из этого сонма вопросов уцелело едва ли два-три: как так устроен телефон, что голос отца слышно в комнате, а сам он на работе? И почему самолет не падает с неба?

Я рвался в школу, вот-вот и я все узнаю!

Но, попав в первый класс, я вдруг понял: здесь нельзя ничего спрашивать под страхом смерти.

– Почему? Почему школа не место для вопросов?

– Хотя я вспоминаю очень далекое время, середину пятидесятых годов прошлого века, оглядываюсь памятью на провинциальную городскую советскую школу на Урале, уверен, что и сегодня, в начале ХХI века, наша школа так же третирует права школяров, особенно в начальных классах…
Так вот, во-первых, мне никто толком ясно, образно и понятно не разъяснил, что такое школа и за что я туда попал. Ни матери, ни отцу – советским инженерам, интеллигентам в первом поколении – в голову не приходило, что «школа» нуждается в объяснении. Только в детском саду мне говорили, что вот «пойдешь в школу, там тебе покажут, как нарушать дисциплину», то есть, по сути, пугали будущим резким ростом уровня наказаний. Но за что? В чем я провинился? За что со мной так? В школе на первой торжественной линейке, когда мы, первоклашки, все хныкали, ревели в голос, прятались за спины отцов (со мной в школу пошел отец), не понимая, почему это отчаяние – праздник? Тут какая-то женщина (видимо, директор) сказала, что в школе мы станем грамотными взрослыми людьми и вольемся в ряды строителей коммунистического общества. Из ее тирады я знал только четыре слова: грамота, взрослый, люди и строитель. Но что такое «станем», «вольемся», «коммунистическое общество» – я практически не понимал.

– Беда!

– По-детски, как мы говорим сами с собой дома, во дворе, на улице, с нами в классе никто не общался, и мы были сразу и надолго отрезаны от общения с учителями, от контакта с взрослой речью и первое время – около года – не понимали, о чем с нами говорят по большому счету, к чему мы учим буквы, старательно пишем палочки, заполняем прописи… И хотя прикладной характер грамоты вскоре мне стал понятен, и я с воодушевлением читал на афише: Ки-но-те-атр по-бе-да баг-дад-ский вор. Но высший смысл моего приобщения к знаниям был мне непонятен, и главное, я не знал, у кого спросить то, что меня удивляло.

Кроме того, школа тотально подавила мою детскую живость: нас одели в форму, на фуражке и пряжке ремня были отлиты две зловещие буквы «ШК» (школьник!), на уроках нужно было 45 минут сидеть почти неподвижно с прямой спиной, положив руку на руку, и т.д. Отвечай полным ответом, не вертись, покажи подворотничок – мама каждое утро подшивала белый подворотничок… раскрой пенал… почисти перья…

Все права были в руках у педантов, никто не заботился о сути.

Какие вопросы! Я заткнулся с вопросами до конца школы.

Приходилось самому объяснять мир.

Например, нам все уши прожужжали о войне, но информацию о том, что случилось, никогда не давали в полноте понятийного объема с учетом детского восприятия. В итоге я думал так, что однажды ночью внезапно напали на СССР фашисты и немцы, с ними были гитлеровцы и эсэсовцы, кто они такие, зачем напали, я не знал. Но мы их так окружили под Сталинградом, задали такого жару, что гитлеровцы сдались, остались пока только немцы. При этом я знал все марки немецких и наших самолетов, а еще знал имена членов Политбюро. Полная каша! Об Англии я судил с пренебрежением, потому что прочел книжку «Маленький оборвыш» Джеймса Гринвуда… Надо же, у этих англичан все еще повозки, лопаты, керосиновые лампы, а у нас самолеты, танки, паровозы, электричество! Я не понимал, что книга рассказывает об Англии середины XIX века. Подчеркиваю, речь идет о восприятии мальчика восьми-девяти лет. Перед нами ум, брошенный на произвол судьбы… ведь историю Великой Отечественной войны мы по программе должны были проходить в старших классах. То есть внятный развернутый, полный ответ запаздывал от моего пылкого запроса минимум на три, а то и пять лет, а это колоссальная дистанция с учетом развития ребенка.

Доходило до смешного… Я много читал русских сказок, былин о богатырях Илье Муромце, Добрыне Никитиче, Алеше Поповиче… Надо же, какие богатыри эти русские, я завидовал русским… как же я был удивлен, когда случайно узнал, что мы все русские, и я – ну и ну – тоже русский.
То есть в начальной школе вместо фактов я встретился с системой изощренной подтасовки фактов. Все, что касалось технических деталей грамоты, было более или менее сносно, я быстро научился писать, читать и считать… Хорошо помню, что где-то в третьем классе я счел задачу школы исчерпанной, все – я читаю, пишу, считаю в уме, но! Но оказалось, ты будешь учиться еще долгих семь лет! Чему? Зачем? Между тем я в те годы отличался быстрым и гибким умом, но это стало практически бедой… Так, в пятом классе меня поразил новый учебник древней истории, он был классно издан и наконец-то отвечал на мой великий детский вопрос: а что было раньше? Залпом, за день я прочел учебник. Древний Египет. Греция. Дарий против Эллады. Александр Македонский. Первые Пунические войны. Ганнибал. Рим республики. Реформы братьев Гракх… Гибель Цезаря. Я запомнил все… цифры, даты, имена, последовательность фактов.

И что же… я должен весь пятый класс учить то, что узнал за день!
Это был окончательный шок. Школа была рассчитана на тупиц, учителя бились над дураками, чтобы вытянуть им слабые тройки. Я впал в ступор, в тайный протест, чуть ли не спал на уроках, из круглого отличника превратился в троечника, а к 8 классу имел сплошные двойки по физике, химии, алгебре, французскому языку, геометрии и даже географии. Только тут мелькнули ответы на последние два великих вопроса, из-за которых я рвался в школу. Какая сила держит крылья самолета в воздухе? И каким образом телефонная мембрана в трубке передает по проводам колебания человеческого голоса от одного телефонного аппарата к другому? Между тем все эти объяснения во всей их физической сложности я бы прекрасно понял и в шесть лет, я имел шанс залпом схватить суть электромеханики, магнетизма, природу давления и прочие глубины всего лишь на примере двух объяснений, которых я так страстно жаждал.

Вы скажете, я был одаренным ребенком?

Нет, я был обычным одаренным ребенком, какими бывают большинство детей в раннем возрасте, до пубертации все дети талантливы, это потом наступает пора их массовой гибели.
Короче, моя мысль проста: права несмышленыша-первоклашки должны быть защищены и учтены в школе (как – я не знаю, я не психолог, не специалист-педагог), школа должна обрести наконец гибкость и прийти на помощь тому, кто не может сказать, что ему нужно, на языке взрослых. Первые шаги образования должны проходить на «детском» языке, ребенок должен получить право на «почему», образование в академическом университетском системном духе нужно решительно потеснить, а то и вообще выбросить за борт начального образования и дать право игре, личности, воображению, тайне, наконец.

Да, забыл! А ответ на вопрос, кто сильнее – лев или тигр, я добыл сам: в саванне сильнее лев, в тайге – тигр. Но почему я должен начинать свой путь к ответу с инфузории-туфельки?

Беседу вела Елена Иваницкая

Первое сентября. 2012. № 12