Еще одна квалификация традиционной психотерапии - "действие по заготовке смысла" и далеко не "очередная" альтернатива ей. Ее автор - Виктор Ефимович Каган, замечательный носитель, точнее, генератор психотерапевтической мудрости.
Психотерапия как профессия есть ремесло и промысел. Умения и продуманность/осознанность задают те границы, в которых мы предъявляем психотерапевту профессиональные требования и оцениваем степень соответствия его работы этим требованиям. Но психотерапия как процесс взаимодействия терапевта и пациента не укладывается в рамки ремесла, как поэзия не укладывается в рамки стихосложения: прочитав «Как делать стихи» Маяковского, можно кое-что почерпнуть для стихосложения, но произведет ли это на свет поэзию — большой вопрос.
Поэтика не противостоит рационально постижимым основам психотерапии. Но психотерапия не сводима к ее рациональной стороне, как поэзия не сводима к ее доступному вербализации содержанию. Поэтика — то пространство, которое каждый из нас выстраивает и простраивает по-своему на фундаменте владения ремеслом, без которого психотерапия будет домом, построенным на песке.
В литературоведении под поэтикой имеется в виду прежде всего «превращение речи в поэтическое произведение и систему приемов, благодаря которым это превращение совершается» (Якобсон, 1987, с. 81). Под поэтикой психотерапии будем понимать систему ее выразительных средств в связи с тем, что они выражают (Мне удалось найти единственную работу - Хиллман, 2006, но «поэтика» здесь скорее противоположность «практике» — статья посвящена теоретическому анализу оснований адлеровской терапии. Работы В. Руднева, Г. Пятронене или Дж. Байерс (Руднев, 1999; Пятронене, 2011; Beyers, 2012) тоже не касаются той проблемы, которую я пытаюсь поставить. —
Любая терапия разворачивается в экзистенциальных контекстах. Все, что вне их, думаю, есть в лучшем случае имитация терапии, от негативных эффектов которой пациент в известной мере защищен тем, что создает собственные экзистенциальные контексты, в которых происходящее оказывается психотерапевтическим. Возможно, в этом один из секретов того, что ему часто помогает то, что ни по каким терапевтическим канонам помогать не должно и не может, и/или то, о чем терапевт и не помышлял. Собственно, и само обращение к терапевту вне таких контекстов едва ли возможно, поскольку именно они формируют смысл обращения.
Вероятно, здесь уместно уточнить, что я имею в виду, говоря об экзистенциальной терапии как особом подходе и экзистенциальных контекстах терапии вообще. По И. Ялому, «экзистенциальная терапия — это динамический терапевтический подход, фокусирующийся на базисных проблемах существования индивидуума» (Ялом, 1999). К ним Ялом, как известно, относит «четыре конечные данности: смерть, свобода, изоляция и бессмысленность. Экзистенциальный динамический конфликт порождается конфронтацией индивидуума с любым из этих жизненных фактов» (там же). У меня нет резонов и недостаточно самонадеянности, чтобы возражать Ялому, но есть желание найти нечто, по отношению к чему конечные данности Ялома оказываются травмирующими, вызывающими конфликт — нечто, скрывающееся у него за словом «индивид». К этому нечто, как мне кажется, обращается М. Мамардашвили. Хотя он говорит о философии, а не о психологии, я не вижу причин, по которым нельзя было бы прочитать его слова психологически. «.Мы имеем дело всегда и прежде всего с человеческим феноменом, т.е. фактически с нашей реальной жизнью, как мы ее испытываем не тогда, когда думаем о ней в терминах существующих теорий <.> а тогда, когда мы думаем о ней в терминах нашей собственной жизни, ее проблем, которые все в целом можно обозначить одним словом <.> «собирание». Ведь в нашей жизни мы прежде всего этим и занимаемся: мы или собираем свою жизнь в какое-то осмысленное для нас целое, или чувствуем, что она теряется кусками, уходит куда-то, в какие-то ответвления, над которыми мы не имеем контроля, власти, которые ускользают от нашего внимания, сознания и от нашей воли, и последствия этого <.> обрушиваются на нас. В старой традиции <.> термином, противоположным «собиранию», считался термин «рассеяние» <.> Фактически двумя этими словами выражена вообще суть философского взгляда на мир» (Мамардашвили, 2008, с. 910). В этой сверхплотной по смыслу мысли выражена та ядерная суть, из которой так или иначе растут все экзистенциальные философии. Благодаря ей пациент в психотерапии обретает возможность быть самим собой, а не отражением в неизбежно кривом зеркале той или иной теории.
Можно было бы сказать, что совладание с конечными данностями бытия и есть собирание себя. Но собирание себя не сводимо к совладанию, оно — стремящееся быть и становиться бытие-самим-собой со всеми его физикой и метафизикой, путь к себе, на котором данности могут оказаться барьерами. А могут и не оказаться. Я бы сказал, что именно собирание себя и придает данностям экзистенциальную наполненность.
Оно, по определению, открыто в будущее. Это экзистенциальный процесс со всегда открытым, а не заданным результатом. Даже если психотерапевт работает в рамках медицинской модели, предполагающей возврат к доболезненной/допроблемной «норме», при самой успешной атаке на симптом-мишень он не знает, какие изменения смыслов и жизни пациента это может повлечь за собой.
Зафиксируем этот момент, прежде чем пойти дальше. Любая психотерапия так или иначе экзистенциальна — таится ли ее экзистенциальность в недрах фона терапевтического гештальта или становится фигурой. Экзистенциальна, поскольку у обращающегося за ней конфликтно затруднено или блокировано собирание себя, преодолению чего терапия, собственно, и служит. У представителей многих терапевтических направлений (медицинская, поведенческая, психоаналитическая и др.) такая экзистенциализация психотерапии может вызвать возражения. Действительно, экзистенцию не потрогаешь, в абзац руководства не загонишь, не измеришь тестами. Но примем во внимание, что экзистенциальные философия/психология/психиатрия появились как ответ на вызовы времени. И. Ялом пишет: «Классические психоневротические симптомы стали раритетом. Уже десятилетие назад индивид с истинной психоневротической клинической картиной был призом, за который рьяно бились и молодые стажеры, и старший персонал. У сегодняшнего пациента больше проблем со свободой, чем с подавленными влечениями. Больше не преследуемый изнутри представлениями о том, что ему “следует” делать, и не понуждаемый извне “обязанностями” или “долженствованиями”, пациент имеет дело с задачей выбора того, что он хочет делать. Все чаще клиенты обращаются за терапевтической помощью, предъявляя смутные, плохо определенные жалобы. Честно говоря, я нередко заканчиваю первую консультативную сессию, не имея ясной картины проблем пациента. Тот факт, что пациент не может определить проблему, я рассматриваю как проблему. Пациент жалуется, что в его жизни “чего-то недостает”, что он изолирован от чувств, сетует на пустоту, бесцветность жизни; на то, что он плывет по течению». И недаром Кирк Шнайдер в своем докладе на VII Международной конференции Восточно-Европейской ассоциации экзистенциальной психотерапии заметил: «Даже американские психологи начинают понимать важность экзистенциального подхода».
«Собирание-рассеяние» — понятия метафизические в том смысле, в котором М. Мамардашвили говорит: «.Метафизикой называется то, что ненаблюдаемо, что сверхэмпирично, чему нельзя придать наглядного значения и, более того, что даже нельзя вообще определить. В то же время метафизика — это самое нам близкое, и главное, это невидимое имеет наблюдаемые следствия <.> без обращения к эмпирически неухватываемому элементу мы не понимаем решающих вещей в нашей жизни.» (там же, с. 12, 14). Каждая из существующих теорий психотерапии понимает человека, действуя по формуле Льва Шестова: «Понять — это значит свести неизвестное к известному.». Но ни одна из них не ухватывает именно того, о чем Анатолий Ким сказал: «Самая большая тайна — это мы сами». Остается следовать Марине Цветаевой: «.Понять и есть принять, никакого другого понимания нет.» — и прежде всего принять человека как тайну, являющую и проявляющую себя в континууме собирания и рассеяния себя. В отличие от энтропии и негэнтропии, по отношению к которым человек выступает как существо претерпевающее и так или иначе совладающее, собирание-рассеяние — область активного самосозидания. Если ось абсцисс — энтропия-негэнтропия, а ось ординат — собирание-рассеяние, то получается пространство координат, в котором находится место для человеческой судьбы и/или ее отрезков. Например, увеличение числа суицидов в негэнтропийных условиях благосостояния и благополучия, с одной стороны, и собирание себя Виктором Франклом и Варламом Шаламовым в предельно энтропийных условиях концлагерей, с другой. К нам люди приходят с переживаниями и симптомами, психиатрически говоря, невротического уровня. Причем приходят из той пограничной полосы своей жизни, когда невротическое собирание себя угрожает переходом в рассеяние. Мы привыкли спрашивать, почему они приходят, выяснять жалобы и симптомы. Но поставим вопрос иначе: приходят — для чего, зачем и за чем?
И тут пора для второго усложняющего упрощения, касающегося механизмов и эффектов терапии. Приходят за катарсисом — очищением собирания себя от внутренних помех. Позвольте мне не теоретизировать на тему катарсиса — слово это, с Аристотеля начиная, единого толкования не обрело, а наворачивание ученых терминов ясности не добавит. Но для психотерапии катарсис — одно из ключевых понятий. Оно представляет пациента не только как страдающее от симптомов существо — объект, носитель болезни, освобождение от которой возвращает в прошлое доболезненного состояния, но и как бытие драматическое, субъектное и субъективное, в котором сам пациент является демиургом и своего ограничивающего собирание себя страдания, и совладания с ним, и выхода из него в будущее — в открытое пространство собирания себя. Отсюда и мистериальность психотерапии. Искус этой мистериальности очень силен, и не он ли приводит многих психотерапевтов к роли мудрецов, пророков, учителей, гуру и т.д.? Не стану отвлекаться на критику такой роли, нередко запрашиваемой пациентами, но по существу глубоко ошибочной: достаточно трезво и с долей юмора взглянуть на себя, чтобы избавиться от профессионального бреда величия или, как говорил Дон Хуан, чувства собственной важности. Просто подчеркну, что психотерапия разворачивается как своего рода мистерия терапевтического катарсиса, и перейду к обеспечивающим его выразительным средствам.
Катарктический метод Брейера и Фрейда опирался на отреагирование (abreaction) — осознание подавленных эмоциональных реакций в ходе выражения и пере-переживания вызвавшей их травмы. Дальнейшее его развитие было связано преимущественно с гипнотерапией, от которой Брейер и Фрейд как раз стремились отойти. Но так или иначе ключевым, сакраментальным моментом оставалось да и остается представление об обязательности осознания — заново пережитое, но не выведенное в поле осознавания к катарсису, якобы, не приводит. У меня это положение не вызывает согласия. Необходимо расширить представление об осознаваемом, выведя его из-под крыши только левополушарного, логического, вербализуемого мышления и говорить о переживании. Человек все-таки мыслит далеко не только словами, но и образами, и неосознаваемое (будем отличать его от фрейдовского подсознания; говорят, что в поле активного осознавания находится два процента содержания психики; они, однако, не постоянно одни и те же два процента и сознание — живой гештальт, в котором фигура этих двух процентов вырастает из фона неосознаваемого и вновь уходит в него, уступая место другим фигурам) — необходимая и неотъемлемая часть человеческого сознания. Когда пере-переживание приводит к катарсису и становится терапевтическим? Разве оно не происходит во флэшбэках при посттравматическом стрессовом синдроме? И разве даже вполне ясное осознавание связи симптома с травмой само по себе терапевтично? Помню психолога — участника группы, который воевал в Чечне и еще спустя несколько лет после демобилизации не мог ходить по тротуару из-за страха, что на него обрушится дом, как это бывает при бомбежке или обстреле: «Все понимаю, — сказал он, — но не могу». То же рассказывали ленинградцы-блокадники, несколько лет после войны переходившие на другую сторону улицы с той, которая «при артобстреле наиболее опасна». И больше того — мы знаем, что встречи с ситуациями, становящимися триггерами пере-переживания травмы, когда и если она не проработана, часто оборачиваются травматическим каскадом. Отсюда и требование прохождения терапии будущими психотерапевтами во избежание их личной ломки и рикошетного поражения пациента. Что же делает пере-переживание, которому пациент часто сопротивляется, дорогой к терапевтическому катарсису?
Есть целый букет условий для этого, среди которых первое и главное — безусловное принятие пациента таким-какой-он-есть с входящим в него психотерапевтическим превращением этического, когда, как говорит Александр Бадхен, добро вот этого сидящего передо мной человека для меня важнее добра моральных канонов. Но в контексте сегодняшнего разговора я хочу обратиться к другим вещам и, в частности, к тому, что Виктор Шкловский в литературе называет остранением (Шкловский, 1983, с. 9-25; 1990, с. 58-72).
Остранение, пишет он, это «не приближение значения к нашему пониманию, а создание особого восприятия предмета, создание “видения” его, а не “узнавания”. вывод вещи из автоматизма восприятия», восприятие вещей без эмоциональных блокировок. Выделить вещь из привычного контекста, чтобы увидеть ее иначе, по-новому, с иными свойствами. Как позже писал Бертольд Брехт: «Вещь. из привычной, известной. превращается в особенную, бросающуюся в глаза, неожиданную. Само собой разумеющееся становится непонятным, но это делается лишь для того, чтобы оно стало более понятным».
Cтавший классическим пример остранения — опера в «Войне и мире» Льва Толстого, когда «он не называет вещь ее именем, а описывает ее как в первый раз виденную, а случай — как в первый раз происшедший, причем он употребляет в описании вещи не те названия ее частей, которые приняты, а называет их так, как называются соответственные части в других вещах» (Шкловский, 1983, с. 14). Вот этот эпизод: «На сцене были ровные доски посередине, с боков стояли крашеные картоны, изображаюшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо, на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что-то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых в обтяжку панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом, и стал петь и разводить руками. Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, которые изображали влюбленных, стали, улыбаясь и разводя руками, кланяться». Более короткий пример — когда он пишет в «Дневниках», мол, сидят два бородатых мужика и играют в вист, это мои сыновья.
Хочу обратить внимание на два момента. Первый — остранение выводит восприятие из-под власти как иррационального, неосознаваемого, так и закрепившихся рационализаций и шаблонов. На нем, по существу, построен дебрифинг с его трехступенчатым остранением: что видел, что думал, что чувствовал. Второй — удивительное сходство приведенных примеров с тем, что происходит в терапии: погрузиться, чтобы увидеть событие и себя в нем незамыленным взглядом. Выполнить работу остранения за пациента мы не можем, но можем создавать условия для нее и быть помощниками в ней.
Остранение собственного взгляда терапевта на происходящее в терапии — другая интересная сторона. Мне близко понимание роли терапевта прежде всего, хотя и не только, как фасилитатора процесса. Сергей Братченко говорит, что фасилитатор — это «человек, балансирующий на тонкой нити между острой включенностью в процесс и абсолютной невовлеченностью, отстраненностью от него». Парадокс Янусова мышления, при котором схватываются в один и тот же момент взаимоисключающие вещи? Достаточно убрать «Т» из «отстранения» и увидеть его как остранение. Оно выполняет, по крайней мере, две очень важные функции. Во-первых, обеспечивает феноменологический подход — в?дение феноменов, а не концептов, схем, стандартов привычного и принятого. Во-вторых, оказывается необходимым условием вовлеченности. Два примера.
На тренинговой группе прошу участницу, возможностям и способностям которой верю, поработать с условным пациентом. Она садится. оказывается совершенно беспомощной и через минут пять-десять останавливает работу, почти буквально захлебнувшись в потоке чувств и переживаний «пациента». То, что я видел, было скорее похоже на сцену при встрече со знакомой, обуреваемой тяжелыми переживаниями.
Участница, вызвавшаяся быть пациентом в связи с недостаточным контролем агрессивности, внезапно начинает взахлеб рыдать, сквозь рыдания выкрикивая фразы о пережитом ею в детстве сексуальном насилии. Терапевт в растерянности. Присутствовать при таких рыданиях и ничего не делать тяжело. Кто-то тихонько встает и направляется к ней явно с намерением пожалеть и поутешать. Останавливаю жестом руки. Рыдания продолжаются. Вижу, как всем тяжело. Когда работа заканчивается, она в обсуждении говорит, что ненавидит проявления жалости, подчеркивающие, что она не такая, как все, испорченная, плохая и т.д., а до этого она как раз жалость всегда и получала при попытках говорить о своей детской трагедии.
Что же получается? При обычной бытовой вовлеченности мы видим не происходящее с человеком, а то, что это происходящее обозначает для нас, и сочувствуем, но не сопереживаем — сопереживание невозможно при непринятии переживаний, тем более, заслоненных биркой. Сочувствие, за которым стоит восприятие себя вне угрозы и достаточно сильным, чтобы поддержать другого, дается вроде бы легче, но эта легкость обманчива: терапевт рискует потерять контроль над собственными подавленными или вытесненными чувствами и оказывается в водовороте чувств пациента — терапии не происходит. Остранение же позволяет быть вместе с пациентом — с ним можно и поплакать, но уже не над ним, не по поводу настигшего его горя, а вместе с ним, разделяя с ним его переживания. Оно оказывается необходимым условием терапевтической вовлеченности, которая, конечно, к остранению не сводится, но без него невозможна.
Какое отношение имеет остранение к собиранию себя? Мне близок образ Андрея Новоселова — в восточных единоборствах, говорит он, есть правило: «.толкать и дергать не стоящее перед тобой тело, а как бы сквозь него — дерево или дом на горизонте. Тогда движение получается в разы сильнее и эффективнее. Оказывается, сосредотачиваясь на человеке в непосредственной близости от себя, мы непроизвольно ограничиваем свое усилие под его размер и расстояние». Когда перед мной человек как носитель симптомов или проблем, я, конечно, могу повоображать себя этаким Вильгельмом Теллем, стрелами методик и техник выбивающим тараканов из его головы. Так когда-то в моей профессиональной молодости заезжий гипнотизер на паре своих выступлений избавил от симптомов тех, с которыми я работал уже довольно долго. Но вскоре после его отъезда все вновь были у меня. Однако, обращаясь к горизонту собирания себя, получаем шанс создания поля, которое будет фокусироваться на пациенте и выполнять терапевтическую работу с сам?й сутью его состояния, порождающей симптомы и проблемы.
Как бы мы ни уповали на рациональную сторону терапии (нет тренинга, который не приносил бы новых примеров построения терапии на рассудочной базе), строится она все-таки не на рациональности, а на переживании. На пере-переживании многажды уже вроде бы пережитого, но оставшегося неразрешенным и становящегося переживанием невротическим, не могущим выбраться из замкнувшегося порочного круга. Что же такое происходит в терапии, что она такое делает, чтобы этот круг разомкнуть? Я бы сказал, что благодаря многим вещам типа остранения, заземления метафор («тоска зеленая», «тоска гложет», «жизнь в черном свете»), техник «горячего стула», управляемого воображения, свободных ассоциаций и т.д. создаются условия для опредмечивания переживаний. И здесь хочу еще раз обратиться к М. Мамардашвили, комментируя его слова, сказанные совсем по другому поводу, применительно к терапии: «Все, что изобразительно, все, что предметно, выступает уже в другом виде . Возьмем театр. Когда мы идем на спектакль — я беру идеальный случай, — мы знаем заранее текст. Все известно — почему же нужен театр? Что происходит? А происходит то, что мы в театре соотносимся с тем, чего нельзя иметь, нельзя понять иначе. (Мой пациент: «Ничего не понимаю — вы говорите то, что я и без вас знаю, что тысячу раз слышал и тысячу раз говорил другим. Я иногда злюсь на себя — хожу, деньги плачу, а за что, спрашивается?! Но почему-то помогает!» —
«Эта некоторая невидимая действительность (смысловая и символическая, а не буквальная и реальная, предметная)», — говорит М. Мамардашвили, как бы разбивая в пыль сказанное мной об опредмечивании. Но: «.наш внутренний мир реален, быть может, даже более реален, чем мир, окружающий нас», — заметил Марк Шагал. В психотерапии остранение очень часто действует рука об руку с метафорой. И опредмечивание в ней обозначает встречу с предметами своего внутреннего мира. В работе с детьми со страхами я когда-то стал просить рисовать страх в виде дерева каждый вечер и потом рвать рисунок на мелкие части и спускать в унитаз. Замысел был не оригинален и прост, как мычание. Потом мне стало жаль рисунков — любопытно было увидеть динамику — и я стал просить уничтожать нарисованное дерево в воображении, а рисунки собирать и приносить на очередной прием. В этом были свои плюсы: выложенные в ряд рисунки с явными признаками улучшения работали как дополнительная возможность подкрепляющего осознавания и суггестия. Но однажды я получил от некоего шкета очень важный урок. Он не стал уничтожать дерево, но принялся поливать его и ухаживать за ним. И потом в работе уже не только с детьми, но и со взрослыми, в том числе с ПТСР, я никогда не давал жестких инструкций, оберегая свободу остранения пациентом, опредмечивания внутреннего мира на своем собственном языке.
Навеянная М. Мамардашвили метафора психотерапии как театра мне кажется очень важной. Она помогает освободиться от голых технологий, якобы работающих в силу заложенного в них потенциала, и обратиться к сценариям терапии, режиссуре, актерскому мастерству терапевта, его чувствованию пациента, умению быть с ним в диалоге, заряжаться от него и т.д. А как же аутентичность терапевта? Но разве не аутентичен актер в образе своего героя? Можно закончить ораторские курсы, отточить до тонкостей терапевтическую речь, но, не будучи при этом самим собой, будешь производить впечатление граммофончика. Речь не о том, что я вижу терапию как театр одного актера, а о ролевом диапазоне терапевта: его объеме, гибкости, умении видеть свою работу глазами пациента и соотносить ее с его и своим актуальным состоянием.
Понятно ведь, что действа поведенческого и экзистенциального терапевтов, ортодоксального психоаналитика или гештальтиста, расстановщика по Хеллингеру или садящегося с пациентом за карты Таро и т.д. — это совершенно разные пьесы, далеко не каждую из которых мы признаем психотерапией. На эти различия накладываются индивидуальные различия психологов. В этом смысле интересен вариант ролевого поведения, который, на мой взгляд, является побочным эффектом гуманистической психотерапии. Терапевт съеживается в размерах, скукоживается, на его лице появляется скорбное выражение, он участливо склоняется в сторону пациента и едва слышным голосом, приличным разве что в прощальном зале похоронного дома, как выразилась участница одного из моих петербургских тренингов, мироточит, речь его изобилует повторяющимися и наползающими друг на друга штампами типа «Правильно ли я вас понимаю?» (повторенное больше трех раз за сессию это заклинание оборачивается для клиента вопросом, понимает ли терапевт что-то вообще). При этом он не видит развешанных по стене ружей, теряется, когда они начинают стрелять, и вступает в плохо регулируемую конфронтацию с не укладывающимся в его видение пациентом. В других терапевтических подходах есть свои артефактные роли. Все это выглядит как монолог Гамлета в ритме ча-ча-ча или ария паяца на мелодию похоронного марша — мистерия психотерапии не состоится.
Но пациент — не сидящий в зале зритель. Он на сцене и определяет театр терапии не меньше терапевта. Его ответственность качественно отличается от ответственности терапевта, но количественно — та же. В этом смысле театральная метафора переходит в метафору джем-сейшн в джазе. От терапевта в ней требуется виртуозное владение инструментами терапии, чтобы она могла приводить к целительному катарсису.
Упомянув несколько раз метафору, не могу не остановиться на ней. Метафоричность очень роднит поэзию и психотерапию. И там, и там можно выделить два способа работы с ней.
Первый ярко представлен в басне — развернутая метафора, завершающаяся ее объяснением, приложимым к реальным житейским ситуациям выводом из нее. Очень близко к этому использование в терапии притч в качестве терапевтических метафор. Он опирается на представление о человеке как существе рациональном и работает как когнитивный прием или средство психагогики. Иногда — как относительно мягкий способ стимулирующей конфронтации.
Второй представлен в подходе Милтона Эриксона: «.Он предпочитает не истолковывать их (метафоры —
Женщина, с которой у нас было всего три сессии. Тридцать семь лет, очень полная, не очень следящая за собой и далекая от идеалов красоты. Замужем, у обоих высшее образование, но работы по специальности нет. Она работает в разделочном цехе большого продуктового магазина, муж — человек, по ее словам, вялый и малоинициативный — на разных малоквалифицированных работах. Денег вечно не хватает, отношения очень натянутые, сексуальные отношения практически на нуле. Двое детей — оба расторможены и плохо успевают в школе. Очень-очень подавлена, чувствует себя в жизненном тупике, из которого не видит выхода, низкая самооценка, никаких перспектив, иногда суицидальные мысли.
На второй сессии она рассказала приснившийся ей сон. Она на приеме у гинеколога: «Он запускает в меня руку, а я внутри пустая, как куры, которых я потрошу. Мне ужасно стыдно и вместе с тем все равно. Выхожу от него — передо мной со всех сторон вода, вода, вода. почти до горизонта. только одно дерево, наклоненное к воде, и ствол почти стелется по ней. стою и не знаю, что делать, как домой попасть. Тут я проснулась». Она уже закончила говорить, но видно было, что все еще погружена в это пугающе-безрадостное сновидение. Спрашиваю — не хочет ли она продолжить и доснить свой сон. Недоуменный взгляд. и согласие. Все признаки трансового состояния. «Что же делать? Как быть? Ведь надо попасть домой. Может быть, дерево? Но оно скользкое, а я не умею плавать. Попробую, буду держаться за ветки — надо же что-то делать.» И дальше она вступает на ствол и делает несколько шагов — тело напряжено, на лице страх и вдруг удивление: «Ствол как будто растет, вытягивается, тянется над водой.» Через некоторое время она оказывается на берегу — глухой замусоренный темный лес без единой тропинки, только сквозь деревья что-то вроде паровозного кладбища с остовами старых паровозов. Она решается пойти на авось, куда глаза глядят. Вскоре что-то вроде заросшей тропинки, по ней выходит на лесную дорогу, которая выводит ее на опушку. За опушкой большое колосящееся поле и. по ту сторону поля — дома с ее домом между ними. Очень радостное выражение лица. Мягко выходит из транса. На этом мы и завершили сессию. Потом она несколько раз переносила визит, ссылаясь на занятость, и наконец пришла. Выглядела заметно лучше, была неплохо причесана и даже духами пахла. Сказала, что после предыдущей сессии в ней что-то открылось, изменилось настроение, она сбросила полтора килограмма и думает, что она — спасибо, доктор! — попробует сама. Больше она не появлялась. А потом я уехал в другой город.
Мне кажется интересным и важным, что остранение и метафора при всем их несходстве образуют в терапии прекрасный и сильный дуэт, а иногда и перетекают друг в друга.
Терапевтическим высказывание делает не только его содержание (что сказано), но и способ выражения содержания (как сказано). Прямое внушение, произнесенное тихим запинающимся голосом, да еще уснащенное словами-эмболами «типа», «как бы» не будет эффективным, как не будет эффективным вбиваемое короткими рублеными громкими фразами косвенное. Прозаика терапевтической речи не отменяет ее поэтики, связанной с ассоциативными полями фонем (Мне уже приходилось, ссылаясь на работу А.П.Журавлева, говорить об этом – Каган В.Е., 2012) , а также ассонансами, аллитерациями. Фраза «почему бы вам не попытаться, если вы хотите; уверен — у вас получится» звучит и воспринимается совсем иначе, чем «при желании попробуйте сделать это, вы сможете». Исследование этих сторон поэтики психотерапии, несомненно, представило бы немалый интерес, хотя прикладное значение таких исследований весьма ограничено — не все тренируемо и индивидуальный почерк речи не может быть отменен. Но он может, оставаясь самим собой, изменяться и совершенствоваться.
Чрезвычайно для меня интересное сходство поэзии и психотерапии. И та, и другая, с одной стороны, руководствуются замыслом — он может быть четким и определенным или размытым, расплывчатым, но он есть. С другой стороны, и там, и тут очень сильно заявляет о себе слово, влекущее за собой другие слова, даже если они не вытекают из замысла. Эти две тенденции тесно переплетаются в реципрокных отношениях, и создавая, собственно, в одном случае стихотворение, а в другом — терапию. Но слово это должно быть услышано. Не только в смысле активного слушания, слушания психоаналитического или медицинского, но и в смысле узнавания/распознавания в речевом потоке пациента слова-послания и ответа на него вместо действия по заготовке замысла. На одной из моих групп два терапевта бились над заявленной участницей проблемой без какого-либо эффекта, пока один из наблюдателей просто не повторил фразу пациентки, сказанную в самом начале работы и не замеченную терапевтом. Ответом было отброшенное пациенткой сопротивление, поток слез и очень интенсивная десятиминутная проработка проблемы с результатом, отвечающим всем требованиям доказательной психотерапии.
«Риторическая триада МИСТЕРИЯ — МИФ — МЕТАФОРА обрела коррелят в поэтике слова в виде триады ЦЕЛИТЕЛЬ — ПРОРОК — ПОЭТ. Врачевание занимает главное место, удерживая равновесие пророческого и поэтического начал и сообщая целительную мощь. воздействию на читателя», — пишет С. Макуренкова. — «Искусство, — говорит она, — показывает человеку его место не в прикованности к этому миру, но и не в ущерб ему. Искусство показывает человеку его самого и его перспективу, отправляет в полет и возвращает на землю. С помощью искусства человек может узнать себя в своей идеальной проекции и тут же сопоставить ее с действительностью» (Макуренкова, 2007). Психотерапия, что ни говори и сколько ни изобретай «научную психотерапию», остается целительством, но обретает самостоятельность, кристаллизуясь из культуральной психорегуляции. Это столь же важно, сколько неминуемо уже в силу того, что «потеря целительства как живительного основания речевого дискурса составляет основу онтологической болезни современного слова» (там же). В немалой мере с этим связаны те изменения запроса к психотерапии, о которых пишет И. Ялом и которые не укладываются в ставшие искусственными рамки классификаций психических расстройств. Отвечая на изменившийся запрос, психотерапия берет на себя функцию компенсации дефицита этого живительного основания, а вместе с этим и необходимость обращения к собственной поэтике.
Сказанное — лишь первый подход к теме, попытка ее постановки. Не знаю, достанет ли у меня сил, времени и способностей проработать эту тему шире и глубже. Но на мне свет клином не сошелся.
Литература
1. Журавлев А.П. Звук и смысл. М., 1991.
2. Каган В. Психотерапия в пространстве языка и культуры // Existentia. 2012. Вып. 5. С. 159175.
3. Макуренкова С. Катарсис: к первоосновам понятия // Катарсис: метаморфозы трагического сознания. СПб., 2007. С. 3350.
4. Мамардашвили М. Опыт физической метафизики. М., 2008.
5. Мамардашвили М. Сознание и цивилизация. М., 2004.
6. Пятронене Г. Поэтика шизоидности // «Ехistentia: психология и психотерапия». 2011 (4). С. 256-263. (<!-- m -->http://www.psichologas.info/<!-- m -->на-русском/поэтика-шизоидности)
7. Руднев В. Поэтика деперсонализации (Л.Н. Толстой и В.Б. Шкловский) // Логос. 1999. № 11/12 (21). С. 5563 (<!-- m -->http://www.ruthenia.ru/logos/number/1999_11_12/06.htm<!-- m -->).
8. Хиллман Дж. Поэтика адлеровской терапии // Журнал практической психологии и психоанализа. 2006. № 2. (<!-- m -->http://psyjournal.ru/psyjournal/article . hp?ID=2781<!-- m -->)
9. Шкловский В.Б. Гамбургский счет. М., 1990.
10. Шкловский В.Б. О теории прозы. М., 1983.
11. Эриксон М., Хейли Дж. Стратегии семейной терапии. М., 2007.
12. Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987.
13. Ялом И. Экзистенциальная психотерапия. М., 1999.
14. Beyers J. Psychotherapy: Cultivating a poetics of life. (http://www.therapytoronto.ca/blog/2012/ . cs-of-life)
Выступление на VII Международной конференции ВЕАЭТ «Экзистенциальное измерение в консультировании и психотерапии», Бирштонас (Литва), 19 сентября 2012 г. Опубликовано в журнале «Экзистенциальная традиция: философия, психология, психотерапия 2/ 2012 (21), С.123-136.» и на сайте Альянса Помогающих Практик «ProBono» - <!-- m -->http://vk.appme.ru/text/440/.
На развитие сайта
Все права на опубликованные материалы защищены Законом РФ - при полном или частичном цитировании, обязательно наличие ссылки на данный сайт. Гиперссылка (для интернет- изданий) – должна быть размещена в подзаголовке или в первом абзаце материала.
