Сегодня исполняется ровно сорок лет со дня смерти Александра Ивановича Мещерякова.

Весной один режиссер (пока фильм не снят, не буду называть его фамилию) предложил мне снять необычный фильм - документальный и нарративный. Нарративность, как он пояснил, заключается в том, что я письменно отвечаю на его вопросы, не воспроизводя их в своём тексте. Я это раньше практиковал, как "скрытое интервью". Среди вопросов, к моему удивлению, было много философских. Ничего себе фильм - с целыми кусками откровенно
философского текста!

Ну что ж, тем интереснее. Ровно месяц назад, 30 сентября, я отправил режиссtру материалы для нарративного сценария фильма. Назвал - "Наследие", а уж как будет называться фильм, не знаю. Деление текста на "образы" вместо глав предложено режиссёром.

Мне кажется, в годовщину смерти А.И.Мещерякова сделать большую рассылку моего текста "Наследие" вполне уместно. В ходе работы над этим текстом я как бы заново переосмыслил свою жизнь...

А.В.Суворов

30 октября 2014

ОБРАЗ ПЕРВЫЙ
ДОБРОЕ МЕСТО

Когда речь заходит о слепоглухоНЕМЫХ и слепоГЛУХИХ, прежде всего необходимо различить РАНО и ПОЗДНО оглохших.

РАНО оглохшие дети - которые утратили слух раньше, до формирования устной словесной речи. Раньше, до овладения родным, в нашем случае - русским, языком. При сенсорной норме, то есть при нормальном медицинском состоянии всех органов чувств, и в интересующем нас контексте - прежде всего органа слуха, - при сенсорной норме родным языком овладевают, по наблюдениям Корнея Ивановича Чуковского, в возрасте «От двух до пяти» (как и называется соответствующий классический труд Чуковского). Если глухота наступает раньше двух лет, ребёнок не успевает овладеть родным языком в форме устной речи. Если глухота наступает в пределах двух - пяти лет, родная речь в устной форме, начав было формироваться, деградирует, распадается. Словом, из-за того, что при ранней глухоте родная словесная устная речь не успевает сформироваться и закрепиться в качестве основного средства общения, к глухоте присоединяется немота.

ПОЗДНО оглохшие дети - которые утратили слух позже, после формирования и закрепления устной словесной речи. В этом случае немота может не наступить. Речь ребёнка - так называемая сохранная.
В обоих случаях - и при ранней, и при поздней глухоте, - имеется в виду такая утрата слуха, которая существенно затрудняет или делает невозможным восприятие речи на слух. При поздней глухоте ребёнок - глухой, никак не глухоНЕМОЙ. С разбегу, по привычке, бездумно, обзывать таких людей глухоНЕМЫМИ не только неточно, но и очень обидно.

Я, во всяком случае, всегда протестовал, когда меня обзывали слепоглухоНЕМЫМ. И сильно обижался, если человек продолжал обзываться, злостно игнорируя разницу между рано-и позднооглохшими, между глухонемыми и глухими.

Я - позднооглохший слепой. Резкое падение зрения было замечено на четвёртом году жизни. Резкое падение слуха у меня заметили на десятом году. И я долгое время достаточно видел, чтобы обходиться без ориентировочной трости слепых. Однако цвета, равно как и самый крупный шрифт, никогда не различал. Какое-то время и остаточный слух, если я не волновался, позволял воспринимать устную речь нормальной громкости на близком расстоянии. Но где-то к четырнадцати годам восприятие речи на слух, за неиспользованием, окончательно растренировалось. Сохранилась только более/менее разборчивая устная речь, которой я пользовался постоянно, обращаясь к слышащим окружающим... А слышащее окружение у меня всегда преобладало - педагоги, друзья, коллеги, родственники... Это - важнейший фактор сохранности устной речи. Без постоянного активного общения со слышащими, без постоянного обращения к слышащим вслух, устная речь неизбежно распадается и при поздней глухоте, даже наступившей в зрелом возрасте.

И зрение, и слух у меня с возрастом медленно ухудшались.

Сейчас я не всегда уверенно могу сказать, особенно при дневном свете, даже при всегда задёрнутых шторах, включён ли в моей комнате какой-либо источник света, - люстра, бра, компьютерный монитор. Дорогу перед собой совсем не вижу. Без ориентировочной трости могу обходиться только в небольших помещениях, - например, в квартире.

На улице - ни в коем случае.

И сейчас я не тугоухий, как большую часть жизни, а глухой. Как говорится, «на голое ухо», то есть без слуховых аппаратов, внешние звуки до меня не доходят практически совсем. Зато окружающих могут весьма раздражать звуки моей жизнедеятельности, - тяжёлая неуверенная походка с плохим равновесием, возня на кухне, протестующие вопли стульев и их родственников под моей стокилограммовой тушей... Так что даже если ни с какими слуховыми аппаратами ты не поймёшь устной речи, аппараты нужны всё равно, - хотя бы чтобы контролировать шумы собственной жизнедеятельности, по возможности их уменьшая. Иначе и смех, и грех, и - иногда - хоть святых выноси.

Сначала - с трехмесячного до трехлетнего возраста - были ясли. Потом - с трёх до семи - детский сад. Обычные ясли, обычный садик для «обычных» детей, которых не существует: самое обычное - это необычность каждого ребёнка. С семи лет - из-за светоощущения, то есть практической слепоты, - республиканская школа-интернат для слепых и слабовидящих детей в родном Фрунзе, ныне Бишкеке, столице Кыргызстана. А когда на десятом году жизни добавилась прогрессирующая тугоухость, с одиннадцати лет - детский дом для слепоглухонемых в Загорске (ныне - Сергиев Посад).

Меня постоянно спрашивают, вижу ли сны. Обычно отвечаю, что академик, физиолог Иван Петрович Павлов экспериментально доказал наличие сновидений у собак. Неужели слепые проще собак? А если серьёзно, чего нет и никогда не было в чувственном опыте наяву, тому неоткуда взяться и во сне. Я наяву никогда не различал цвета - и не различаю их во сне. Однако долгое время различал контуры окружающих предметов. Сейчас не различаю. Но во сне иногда эта способность возвращается...

Помню себя примерно с трёх лет, - стало быть, зрячим себя не помню, если вообще когда-то был (врачи не знают причины слепоты, как и глухоты; вроде бы ни с того ни с сего ослеп, а через шесть лет - так же вроде бы ни с того ни с сего оглох). Более/менее слышащим себя помню - звуки духового оркестра на танцплощадках, похоронах и демонстрациях, поющую мне в самое ухо маму... Учительницу на уроке истории, слишком отчётливо, - так что, кажется, с отвращением, - произносящую слово «царь»...

Помню себя с трёх лет - и, разумеется, помню, как меня впервые привезли в школу слепых. К несчастью, рано, - 30 августа, а не 1 сентября, - и двухдневное тоскливое ожидание начала занятий, на фоне острейшей тоски по маме, с которой так надолго разлучили впервые, - раз и навсегда испортило моё первое впечатление от первой школы. В первые же эти два дня я в школе слепых стал изгоем, - и остался им до перевода в детдом в подмосковном Загорске.

В Загорск меня отвезли после полутора недель в пятом классе школы слепых. На двенадцатом году жизни. У мамы на руках был восьмимесячный младший брат, и она попросила соседку, проводницу поезда Фрунзе - Москва, отвезти меня в Загорск. Привезла она меня туда 13 сентября 1964 года. Там повезло, - психологи знают, как важно первое впечатление вообще, а тем более в детстве: в первые же секунды я почувствовал это новое место ДОБРЫМ. Вокруг были удивительно добрые люди. По первой просьбе мне достали из чемодана мою любимую игрушку - заводной асфальтовый каток. Несмотря на то, что было воскресенье, и библиотека не работала, мне по первой просьбе нашли брайлевскую книжку. Правда, я её читал и хорошо помнил, - «Чапаёнок», - но, покорённый добротой окружающих людей, согласился потерпеть до утра понедельника, до открытия библиотеки.
А то, что я, разумеется, скучал по маме - приняли сочувственно. С пониманием.

Потом было всякое, но первоначальное ощущение «доброго места» выжило, и с ним выжил, как личность - я.

Два этажа, полуподвальный - цокольный, где всегда были столовая, раздевалка и душевая. Предполагалось это на пятьдесят воспитанников, но их число очень скоро дошло до шестидесяти, и дальше - просто девать было некуда. Поэтому ни о каких отдельных комнатах для воспитанников не приходилось и мечтать. На втором этаже, точно над спортивным залом - комната, которую всегда называли «Биологическим кабинетом». Четыре стеклянных шкафа, в них - несколько чучел, - потому, очевидно, и «биологический». В двух внешних стенах - по два широких окна. И на этом прямоугольнике - двенадцать обыкновенных однотумбовых письменных столов. Три таких стола - собственно, класс, то есть в «биологическом кабинете» располагалось на самом деле четыре класса - четыре учебные группы по три воспитанника в каждой. Столы каждой группы были сдвинуты С-образно так, чтобы педагог, сидя внутри этой буквы С, мог дотянуться до любого из трёх своих учеников. Наш «биологический кабинет» был самым густонаселённым. Четыре учебные группы. Ещё в двух таких же по площади комнатах - по три группы, ещё в одной поменьше - две. Двенадцать учебных групп. Остальные пять - совсем маленькие - «малышовые»: дошкольное отделение. Три кроватки, маленькие столики и стульчики (не помню сколько и как расположенных), шкаф, один нормальный письменный стол для педагога и пара нормальных стульев... Я любил ходить в гости в малышовые группы - болтать с педагогами, общаться под их присмотром с малышами...

Спальни для школьников - по шесть - семь кроватей. В последние годы моя спальня была самая маленькая - четыре кровати. Вместо пятой кровати стояла обычная школьная парта, за которой по вечерам работал я. Писал на брайлевской машинке школьные сочинения и прочее разное... Такое рабочее место помимо класса во всём детдоме было только у меня. Как у единственного «писучего» - постоянно пишущего. В обычном платяном шкафу в спальне у меня были аж две полки с уже накопившимися брайлевскими рукописями. Колыбель моего литературного творчества...

Впрочем, на самом деле, конечно, единственным из нас был каждый.

Другой будущий студент МГУ, Юрий Михайлович Лернер (умер 26 сентября 2003), для меня просто Юрка, самый из нас четверых толерантный, добродушный, мудро избегавший ссор, - он! ещё будучи в детдоме, окончил Народный университет по скульптуре. И его скульптурная мастерская находилась на лестничной площадке между вторым этажом и чердаком. Вход на эту лестницу закрывала калитка, забранная металлической сеткой. Она запиралась висячим замком, и ключ - у Юрки.

Сергей Алексеевич Сироткин был самый из нас технарь... Он программировал обучающую машину «Одема» (меня тоже научил), а в студенческие годы чинил даже телетактор - весьма сложный и капризный прибор для общения сразу с группой слепоглухих.
Ну, а единственная в четвёрке будущих студентов девушка, Наталья Николаевна Корнеева (по мужу Крылатова), была очень весёлой, остроумной... не в обиду будь сказано - зазнайкой. Потому что считала себя мудрой бабушкой по сравнению с нами, вредными мальчишками. В детдоме последние годы была комсоргом, а в МГУ выбрала этическую психологию - что-то про нравственность. Уж очень мы, мальчишки, были безнравственными. Особенно я, которого Ильенков заставлял дарить ей цветы, купленные им в подземных переходах во время прогулок со мной.

Однако из нас четверых единственным начальником стал во взрослости Сироткин, а Наташа - замечательной мамой и затем бабушкой. Напророчила себе в детстве! Из нас, однокашников, внуки не состоялись, а ведь Наташа была права, всегда и во всём права, вот только неправильным был тон, которого мы ей и не прощали. Особенно я не терпел. Ну, как видно с высоты шестидесяти с лишним лет, обычные сложности между юношами и девушками... Зато чисто житейски она, пожалуй, самая счастливая из нас. У неё единственной получился дом - семья.

Вот так. В тесноте, да не в обиде. Это здание мне часто снится до сих пор, в самых причудливых сочетаниях с другими фрагментами и персонажами из моей жизни. например:

* * *

Что тут за здание? Что тут за лестница?
Мама, ты вдруг перед ней ослабела.
Если бы сзади под мышки, чудесница,
Я не держал тебя - на пол бы села.
Взял тебя на руки. Девочкой маленькой
Словно, - прильнула ко мне, обняла.
Хоть по размерам осталась ты старенькой,
Не показалась ты мне тяжела.
Я без проблем тебя, лёгкую, бережно
В комнату внёс на втором этаже.
И без моей ты стояла уверенно
Помощи - в мире: котором уже?
Видно, подъём тебе новый посмертно
Трудно давался. Ты в сон мой пришла.
Это любви моей сила, наверно,
К Новому Свету тебя подняла.

31 декабря 1998

Это мне приснилось, как я мамину душу из детдомовского вестибюля внёс в ДБиологический кабинет» моего отрочества. Начитался Даниила Андреева - помог ей таким образом подняться на очередной уровень посмертного Света. Уж кто-кто, а моя мама, конечно, в Светлых Мирах, пускай и сказочных, - поскольку всерьёз, разумеется, ни во что такое не верю, но в порядке ненаучной фантастики почему бы не допустить... А фантастику всякую, и научную и ненаучную, всегда любил. И сейчас не оторвёшь за уши, в ущерб всем, даже самым срочным, делам.

К зданию детдома прилегала довольно обширная (учитывая, что детдом находился в центре города) территория. Альвин Валентинович Апраушев, бывший директором детдома с 1968 по 1986 год, прекрасно благоустроил территорию. Цветники и декоративные деревья и кусты перед фасадом, небольшой фруктовый сад, огород, теплица, качели, игровая площадка с каруселью, горкой, верандой, где я летом опять же устраивался писать на свежем воздухе... Разнообразная живность - кролики, целая птицеферма, небольшое стадо овец, даже козёл... Овчарка Тайга, а потом пёс Огонёк борзой породы... Удобные скамейки со спинками на солнышке и в тени...

Детдом был второй моей школой. А в первой, школе слепых, конечно, помню и первую учительницу - Галину Ильиничну Торпезову, и первую воспитательницу - Екатерину Васильевну (фамилию так и не запомнил).
И помню, как всю первую четверть в первом классе школы слепых не давался мне брайлевский алфавит, - мама со мной позанималась на осенних каникулах, и к Новому 1961 году я осилил эту премудрость, а к концу первого учебного года оказался единственным первоклассником, попросившим домой на каникулы брайлевские книги. Писали мы в школе слепых на брайлевских приборах тупыми грифелями, которые всё время точили о цементный или бетонный пол школьного крыльца. Выдавливать брайлевские точки я любил. Брайлевский прибор, как и все виды пишущих машинок, окончательно вытеснил из моей жизни только компьютер с брайлевским дисплеем.

С брайлевской машинкой впервые познакомился в Загорске, но она громоздкая, в поездки всегда брал с собой прибор и грифель. И всегда считал и считаю, что образование слепых, не умеющих писать на приборе, - неполноценно. В детдоме у каждого ученика была своя брайлевская машинка, и овладевать прибором и грифелем вроде как не требовалось. Но это всё равно, что владеть клавиатурой пишущей машинки либо компьютера, и не уметь писать от руки, ручкой. Такого зрячего трудно признать полноценно грамотным. Так и слепого, не владеющего прибором. Мне сейчас этот навык не нужен, но он при мне, и сломайся вся моя техника - прибор выручит.

Однако совершенно революционную, во всяком случае для меня судьбоносную, роль в Загорском детдоме сыграли «зрячие» пишущие машинки. Энтузиастом обучения «зрячей» машинописи был Апраушев. У каждого сколько-нибудь «продвинутого» ученика была персональная не только брайлевская, но и «зрячая» пишущая машинка (у большинства, в том числе у меня, марки «Башкирия», уфимского производства, а у Корнеевой, Лернера и Сироткина - «Украина», из Киева). Уезжая на летние каникулы, мы сдавали их на хранение в технический кабинет. Всех нас Апраушев обучил «слепому» - десятипальцевому - методу печати. Во-первых, благодаря этому навыку я мог самостоятельно перепечатывать «по-зрячему» свои труды. То есть был в своём творчестве максимально самостоятелен ещё в доисторические - докомпьютерные - времена. Во-вторых, владея в совершенстве «зрячей» пишущей машинкой, я легко, можно сказать играючи, овладел и обычной компьютерной клавиатурой, - равно как, владея брайлевской пишущей машинкой, без проблем овладел и её компьютерным аналогом (на котором - на органайзере Pronto, - лёжа в постели, работаю ночь напролёт прямо сейчас).

И всё равно - да здравствует брайлевский прибор, то есть умение писать по Брайлю от руки! Основа основ. И да здравствуют пишущие машинки - как брайлевская, так и «зрячая», - два мостика к компьютеру с брайлевским дисплеем! А компьютер - незаменимая техническая основа творческого равенства инвалидов и здоровых.
Необходимейшее ТСР - Техническое Средство Реабилитации.

Владея брайлевским прибором, овладеть брайлевской машинкой было легко. А на клавиши «зрячей» машинки Апраушев наклеил брайлевские буквы, вставил через ряды клавиш бумажку - чтобы не путать, где место правой руки, а где левой. Наклейки вскоре стёрлись, но я уже всё помнил...

Основной парк всяческой техники - не только машинок, - находился, разумеется, в «биологическом кабинете». Тут учились все четверо будущих слепоглухих студентов.

Лепили в детдоме в основном из пластилина, но это больше в малышовых группах. Мне сразу стало скучно, как только меня попробовали заставить вылепить морковку и огурец. Ещё до детдома я лепил надстройки на четырехколёсной дощечке от какого-то конструктора, превращая дощечку то в грузовик, то в автобус, а тут вдруг полезли с морковкой и огурцом... Вот лего-конструктор - другое дело, и железная дорога, даже монорельсовая! Играя с монорельсовыми поездами, я воображал себя в швейцарских Альпах, а также вспоминал подвесную железную дорогу в Алма-Ате.
Россияне всегда отплёвывались от родного идиотского законодательства, - что при царе Горохе, что при Советской Власти, что, вот присылают по электронной почте сейчас. Мало ли что инвалиды с детства! Всё равно на пенсию по инвалидности извольте заработать. Получив паспорт, при инвалидности первой группы следовало отработать год, а при инвалидности второй - два. А если возможности отработать нет - что ж, так и оставаться без пенсии? Вроде как не инвалид?

У нас на пенсию зарабатывали надомным производством булавок. Это был надомный участок местного УПП ВОС - Учебно-Производственного Предприятия Всероссийского Общества Слепых. УПП располагалось первые лет десять с лишним совсем рядом - через улицу Рыбную, напротив детдома. Там нам выделили инструктора - главного в булавочной мастерской, помещение под которую выделил, в свою очередь, детдом. Инструктор отвечал за доставку с предприятия оборудования и сырья, за учёт, товарный вид и сдачу на предприятие готовой продукции. И ещё инструктор должен был следить за тем, чтобы воспитанники продукцию друг у друфа не воровали - чем больше сдашь, тем больше получка. Сдельная оплата. Мне это было скучно, я делал мало, да и сделанное у меня воровали... Когда зарабатывать на пенсию мне по малолетству было рано, а булавочное производство только налаживали, я из любопытства попробовал, быстро всему научился, ненадолго увлёкся, охладел... Пора зарабатывать пенсию, а меня от булавок давно тошнит. Ну и ладно, я забыл дорогу в булавочную мастерскую, на УПП только числился в работниках, а Апраушев и не заставляет: «Пиши стихи!» Стал студентом, никуда не делись - оформили пенсию и без этой булавочной каторги.
Девочки зарабатывали на пенсию шитьём наволочек, простыней и ещё чего-то на электрических швейных машинках. Ещё на особом токарном станке вытачивали деревянные кружочки для кукольных глаз - кукол производили на фабрике игрушек, к этим кружочкам прилаживали грузики, сами кружочки в голове куклы проволочками крепились к глазам куклы изнутри её головы. Положишь куклу - грузик в её голове поднимается к макушке, а глаза закрываются; поднимешь куклу - грузик внутри головы опускается ко рту, глаза открываются. Мне вытачивать кружочки нравилось гораздо больше, чем делать булавки, но я был оформлен на УПП, а не на фабрике игрушек.

Образ моего загорского детства в целом - это прежде всего ощущение доброго места. Такого места, где меня бесспорно очень любили. Там я взял себе в названные бабушки самую пожилую учительницу - Валентину Сергеевну Гусеву. В названные отцы - Апраушева, который всячески поощрял: «Пиши стихи!», я кроме всего прочего сочинял на него эпиграммы, а он сравнивал меня с тем самым козлом, которого Апраушев год кормил с ладошки, и вдруг этот козёл начал бодаться... Приезжая при каждой возможности в гости к уже старенькому Апраушеву, я ему про всё это рассказывал, и мы от души хохотали.
Меня любили, как и каждого из всех остальных, но без уравниловки - единственным был и чувствовал себя каждый. Когда меня привезли в детдом, он существовал меньше года (открылся в октябре 1963). Всё новое, сплошной эксперимент, и - никакой казёнщины. Сейчас понимаю, что я там был счастлив, как только можно быть счастливым...

ОБРАЗ ВТОРОЙ
ДУХОВНЫЙ ОТЕЦ

Детдомовское счастье продолжилось на Психологическом факультете Московского государственного университета имени М.В.Ломоносова (на Психфаке МГУ). И первым предвестником студенческого детства стал приход в мою жизнь одного из величайших мыслителей XX века, доктора философских наук, Эвальда Васильевича Ильенкова.

Эвальд Васильевич был другом Александра Ивановича Мещерякова, основателя Загорского детдома, заведующего лабораторией обучения и изучения слепоглухонемых детей Научно-исследовательского института дефектологии Академии педагогических наук СССР. В мае 1971 года Александр Иванович защитился на соискание учёной степени доктора психологических наук. А Эвальд Васильевич свою докторскую диссертацию на тему «К вопросу о природе мышления» защитил, догадываюсь, весной 1968 года. Никак не позже, - потому что иначе Александр Иванович не мог бы привезти его в Загорский детдом. Ведь перед защитой - узнал я в своё время по себе, - жуткая круглосуточная гонка, ни минуты свободной, какие уж тут поездки к детям... Если только ты с ними не работаешь непосредственно, как работал Александр Иванович... (Я тоже совмещал подготовку к защите докторской диссертации с поездками в детские лагеря).

Я точно знаю, что Эвальд Васильевич защитил докторскую диссертацию в 1968 году. И твёрдо помню, что мы с ним познакомились в последнюю пятницу мая того же года. Значит, защита не могла состояться позже апреля - середины мая. Иначе Александр Иванович раньше привёз бы Эвальда Васильевича в Загорск. Экспериментальную группу слепоглухонемых детей в москве, при лаборатории Александра Ивановича, Эвальд Васильевич навещал давно.

В последнюю пятницу мая 1968 года нам, слепоглухим старшеклассникам, раздали размноженную на брайлевской машинке анкету из четырнадцати вопросов. И попросили заполнить после обеда. Все разделались быстро, а я - никак. На каждый вопрос отвечал подробнейшим образом, аж надоело, хоть и интересно. Хотел прерваться, погулять во дворе - не пускают: Валентина Сергеевна говорит, что мою анкету с нетерпением ждут. За противоположным столом в моей группе кто-то сидит, пахнет крепким табаком; я в пор(дке перерыва - туда, а оно сбежало при моём приближении. Валентина Сергеевна говорит, что со мной не хотят знакомиться, пока я не заполню анкету... Провозился два часа - с обеда до полдника, накатал четыре зрячих страницы через один - минимальный - интервал между строк.

Потом я узнал, что это была анкета, которую заполнил Карл Маркс, опубликованная в 31 томе второго издания сочинений Маркса и Энгельса под заголовком «Исповедь». Сейчас я приложил «Исповедь» Маркса к данному тексту, а прямо сюда, в текст, вставляю вопросы без ответов Маркса, которые (вопросы) мне пришлось до тошноты мусолить два часа в последнюю пятницу мая 1968 года.

Заполнял я анкету сразу «по-зрячему», без брайлевского черновика. Ответы мои вряд ли где-то сохранились. Теперь попробую их припомнить, то есть вновь, через сорок шесть лет, заполнить анкету Маркса. Итак...


1. Достоинство, которое Вы больше всего цените в людях

1.1. Простота, потому что это была высшая похвала в устах моей мамы: простой, хоть и директор - о В.В.Давыдове, например; простой, хоть и учёный - о самом Ильенкове, о Мещерякове... То есть, прежде всего - не чванливый, не надменный, не зазнайка, ни перед кем не задирающий нос.

в мужчине
в женщине

Тут я, наверное, подробно объяснил, что не вижу разницы. Главное - люди. Человеческое равноправие. И с какой стати мужчинам расшаркиваться перед женщинами?

Мне было на момент заполнения анкеты Маркса неполных пятнадцать лет, и я был абсолютно девствен не только физически, но и информационно, то есть, хоть и «проходил» по школьной программе «Анатомию и физиологию человека», умудрился остаться в полном неведении относительно анатомо-физиологических различий полов. Ещё много позже этим своим невежеством не раз подавал поводы для прямо-таки гомерического смеха.

2. Ваша отличительная черта

2.1. Сейчас бы я написал - доверчивость и обидчивость. Скорее всего, нечто подобное и тогда было... Я действительно с детства, как это определяла мама, «не понимал шуток» - и потому был повышенно, нередко вздорно, обидчив; время от времени это проявлялось у меня всю жизнь. Одновременно - самокритичен до мнительности: если обо мне как-то отзываются, сначала прикидывал, насколько это справедливо, и если находил справедливым - признавал, а если не соглашался - лез в бутылку. Так что одно другому и третьему не мешало - самокритичность, доверчивость и обидчивость. Что касается доверчивости, я мог запросто выболтать кому угодно любые секреты, заработав за это ещё в детдоме прозвище «трепло». Признав за собой такой порок, я научился абсолютно искреннему равнодушию к чужим секретам - практически не имея своих.

3. Ваше любимое занятие

3.1. Разумеется - с восьми лет и на всю жизнь - читать. И всё с этим связанное, в том числе виршеплётство.

4. Недостаток, который внушает Вам наибольшее отвращение

4.1. Недобрый юмор, зубоскальство, издевательство, глумление, - то, что сейчас я чаще называю «самоутверждением за чужой счёт». Поэтому на всю жизнь главной для меня стала проблема человеческого достоинства, его сохранения, защиты, - я слишком часто, со школы слепых, чувствовал себя униженным, и всяческое унижение стало во многом ассоциироваться для меня с бесчеловечностью, а достоинство - с человечностью... Здесь - начало магистрального пути моих будущих психологических исследований.

5. Недостаток, который Вы скорее всего склонны извинить

5.1. «Легковерие», - написал Маркс, и я к нему присоединяюсь. Наивность; тем более, что мне самому-то сей недостаток всегда был свойствен в высшей степени. Как-то мне передали характеристику Бориса Михайловича Бим-Бада: «Сочетание потрясающей наивности с бездонной душевной глубиной». Я принял это за похвалу.
«Потрясающая наивность» и в студенческие годы была у меня ещё поистине детская. Например, Эвальд Васильевич часто приносил нам гостинцы из магазина «Дары природы», что на Комсомольском проспекте напротив станции метро «Фрунзенская». Мандарины, апельсины, кедровые орехи в шишках, грецкие... Грецкие орехи я тогда грыз зубами. Эвальд Васильевич, застав меня за этим занятием, спросил:

- Сколько у тебя зубов?

Я так хорошо знал анатомию, что тут же начал, сбиваясь, пересчитывать свои зубы языком... После этого случая запомнил, что при полном комплекте зубов у взрослого человека бывает роэно тридцать два, ни больше ни меньше. У меня, юного крокодила, на тот момент ещё не хватало не то двух, не то всех четырёх зубов мудрости. Соответственно и мудрости был великий дефицит.
А Эвальд Васильевич намекал на то, что, сколько бы ни было у меня зубов, на месте сломанных о грецкий орех новые уже не вырастут...

6. Ваше представление о счастье/о несчастье

6.1. Творческая полноценность. Творчество на самом высоком общечеловеческом уровне. Творческий, личностный рост. Позже это преобразовалось в любовь к детям - как существам, растущим не только физически, но, главное, личностно.

Не помню, как формулировал в пятнадцать лет, но вообще-то, соответственно, несчастьем всегда для меня было прозябание.

Иными словами, счастье - иметь смысл жизни, творческий, любовь к детям, - тем самым - жить.

Несчастье - бессмысленно, по-животному существовать, прозябать.

7. Ваша антипатия

7.1. Маркс ответил: «Мартин Таппер».

Я в пятнадцать лет столь чётко назвать по имени свою «антипатию» не мог. Скорее всего, я пытался «танцевать от печки» - от более понятного термина «симпатия». Если симпатия - приязнь, то антипатия - неприязнь. Если моя отличительная черта - доверчивость вплоть до «потрясающей наивности», то я беззащитен перед обманщиками, лжецами; следовательно, моя «антипатия» - лживость, фальшивость, лицемерие.

Через много лет, уже не раз перечитав «Исповедь» Маркса, я мог бы в подражание ему сказать, что мои «антипатии» - те или иные индивидуумы, которых мне даже не хочется признавать за личности. Общее между, по крайней мере, главными моими «антипатиями» - самоутверждение за чужой счёт, то есть это, прежде всего - завистники. Одно с другим связано: завистник никогда не призн~ается себе самому, что он завидует; следовательно, он лжёт прежде всего самому себе, а уж другим - и подавно.

Где-то в 1975 году я спросил у Эвальда Васильевича, как заслужить «почётную ненависть».

- Для этого нужно сделать что-то по-настоящему серьёзное, общезначимое, - ответил он.

- А как быть, если я не могу врать, не способен, а правду говорить
нельзя?

- Великий турецкий поэт и коммунист Назым Хикмет, отсидевший в турецкой тюрьме много лет, на этот вопрос отвечал так: «Врать не надо, но надо знать, кто заслуживает правду».

Хикмет похоронен в Москве, на Новодевичьем кладбище, где-то недалеко от урны самого Эвальда Васильевича...

8. Ваш любимый герой/Ваша любимая героиня

8.1. Не могу припомнить и даже предположить, кого я мог назвать своими симпатиями - любимыми героем и героиней - в неполных пятнадцать лет... Я тогда был искренним революционным романтиком, и в любимые герои вполне мог попасть Ленин - я и тогда считал, что от скромности не помру, и сравнивать себя ни с кем не стеснялся. А вообще-то, у меня была «большая сказка» - игра-фантазирование, в которой главного героя звали, конечно же, Александр Васильевич Суворов... Любимой героиней я мог бы честно назвать свою маму... В более зрелом возрасте любимым героем стал, разумеется, мой духовный отец, Эвальд Васильевич Ильенков, а уж мама в качестве любимой героини - вне сравнения.

9. Ваши любимые поэты

9.1. Тогда я мог назвать Лермонтова, Некрасова и Маяковского, а немного позже и на всю жизнь пьедестал самого любимого поэта занял Твардовский.

Когда мы уже были студентами, нам устроили поход на Новодевичье кладбище, специально к могиле учителя Скороходовой и Мещерякова, профессора Ивана Афанасьевича Соколянского. Корнеева купила цветы Соколянскому на всю нашу группу, я деньги, как назло, забыл. По пути к могиле Соколянского мы с Эвальдом Васильевичем свернули к могиле Твардовского. Я склонился к надгробной плите, повернув голову к Эвальду Васильевичу, а в другой руке - букетик... Эвальд Васильевич разрешил:

- Клади.

И я положил букетик, предназначенный Соколянскому - на могилу Твардовского.

Наташа устроила скандал. Эвальд Васильевич битый вечер проговорил с ней, объясняя, что Соколянского я не знаю, а Твардовский мне очень близок как поэт и, следовательно, личность.

10. Ваш любимый прозаик

10.1. Кажется, на тот момент были ранний Гоголь («Вечера на хуторе близ Диканьки», «Тарас Бульба», «Вий») и Иван Антонович Ефремов, особенно «Туманность Андромеды»; когда издали по Брайлю «Час быка», этот роман Ефремова стал одной из моих настольных книг. Позже любимым «прозаиком» стал, разумеется, Ильенков, подобно тому как Маркс назвал Дидро, и, думаю, на том же основании. Ильенков ведь не только великий мыслитель, но и блестящий публицист, замечательный стилист.


11. Ваш любимый цветок

11.1. Ну тут я, бесспорно, должен был назвать тюльпан, потому что каждый год 30 апреля мы с «маминой работой» (её трудовым коллективом) ездили в горы за тюльпанами. Одно из очень ярких впечатлений детства. Мне говорили, что тюльпаны красные. Потом я узнал, что бывают и другие. А в детстве - только красные.

12. Ваше любимое блюдо

12.1. Я всегда был почти всеядным, и легче назвать нелюбимое - каша-малаша интернатская, а также больничная, что обычно давали на завтрак. Гречку и перловку тоже никогда не приветствовал. А любимые?.. Ну, наверное, мамины коронные блюда, которые больше некому приготовить. Это, кроме окрошки, самодельные пельмени, самодельные манты, вареники с творогом или картошкой, беляши, пирожки с капустой или картошкой, мамины салаты - оливье и рыбный, а летом - неизменные, наряду с окрошкой и зелёным - щавелевым - борщом, помидоры с огурцами и репчатым луком...

13. Ваше любимое изречение

13.1. Вряд ли у меня такое было в пятнадцать лет, да затрудняюсь и сейчас. Ну, что-то, наверное, высосал из пальца. А в более зрелом возрасте главным источником «изречений» стали, вместо Библии, стихи Твардовского. На все случаи жизни.

Например, я как-то выучил наизусть и при первой же встрече продекламировал Ильенкову:

Я сам дознаюсь, доищусь
До всех своих просчётов.
Я их припомню наизусть -
Не по готовым нотам.
Мне проку нет - я сам большой -
В смешной самозащите.
Не стойте только над душой,
Над ухом не дышите.

- Твои? - Спросил Эвальд Васильевич.

- Ну что вы! Твардовский!

- Мог бы то же самое о себе сказать и ты. И точно так же. Уж очень тебе созвучно.

Или вот ещё - чем не изречение:

А что ж ты, собственно, хотел?
Ты думал, счастье - шутки?

Вообще же за любимое изречение жизни сойдёт, пожалуй: «Не хлебом единым жив человек» (всё-таки Библия, «Экклезиаст», как просветил меня в своём знаменитом письме Ильенков), или поговорка, которую, сколько себя помню, часто твержу: «Не было печали - черти накачали»...

14. Ваш любимый девиз

14.1. В неполные пятнадцать лет - не помню, был ли такой. А в студенческие годы - и на всю остальную жизнь - девизом стало двустишие Твардовского:

Жёсткие сроки - отличные сроки,

Если иных нам уже не дано.

Правда, с годами следовать этому девизу всё труднее и труднее, - устал... Уговариваю себя, что, собственно, всё главное сделано, никому ничего не должен... Но тут не без лукавства - есть весьма серьёзные невыполненные обязательства...

* * *

Между полдником и ужином - уроки, а после ужина - старшеклассников за телетактор (устройство для одновременного общения с несколькими слепоглухими). В последнюю пятницу мая 1968 года в «биологическом кабинете» стоял телетактор, рассчитанный на десять слепоглухих. Мы сидели вокруг центрального пульта, за которым помещался тот, который со всеми нами беседовал… Модернизироэанная половинка этого телетактора через три года выручила и студенческую четвёрку.

За центральный пульт телетактора с клавиатурой «зрячей» пишущей машинки сел тот самый (судя по крепкому запаху табака) дядя, которого я «ловил» днём, устав заполнять анкету. Дядя начал нажимать клавиши центрального пульта, а в шеститочиях под нашими пальцами замелькали брайлевские буквы.

Дядя представился философом, доктором философских наук, учёным. Назвался Эвальдом Васильевичем. И спросил, знаем ли мы, что такое философия.

Наступила заминка. Никто не хотел позориться. Я тоже не хотел, но зато не прочь был опозорить других. И сообщил, что если учителя не могут ответить на какой-то мой вопрос, они говорят: «Не философствуй!» Если мне скучно учиться, и я пытаюсь объяснить учителю, как мне было бы интереснее, меня тоже часто обрывают: «Не философствуй!» Видимо, - коварно подытожил я, - философия - это что-то плохое, способ выворачивать всё наизнанку.

- Это не философия, - сказал Эвальд Васильевич. - Это софистика. Софисты в Древней Греции выдавали себя за учителей мудрости, а на самом деле учили как раз выворачивать истину наизнанку.

Учителя, которых я так беспардонно «заложил», сидели тут же, за нашими спинами. Позже учительница истории не выдержала, попеняла мне:

- Мы же не философы, что ж ты нас перед настоящим философом опозорил...

- А не философы, так и не говорите о том, чего не знаете, - дерзко (или нагло, - кому как больше нравится) ответил я.

Но должен в скобках подчеркнуть, что в другой школе мне такая дерзость не сошла бы с рук. А тут - по-матерински попеняли, и никогда больше не поминали философию в спорах со мной.

Развенчав софистику, Эвальд Васильевич стал рассказывать про то, что же такое настоящая философия. Это - мать всех наук: наука о мышлении. Сначала философы размышляли обо всём. Потом выделились те, кто размышлял преимущественно о природе. Так родилась физика (fizis - природа). Потом выделились те, кто размышлял о количестве, о числах, - родилась математика. Астрономия стала преимущественно размышлять о звёздах, геометрия - землемерие, - о пространственных формах, и так далее до тех пор, пока на долю собственно философии не осталось размышлять о самом размышлении. О способах размышления, способах получения знаний, то есть о той или иной логике.

Метафизической или диалектической.

Эта первая и единственная лекция Ильенкова о предмете философии мне как-то хорошо запомнилась. Потом будущих четырёх студентов освободили от занятий, и мы проговорили с Ильенковым всю субботу и первую половину воскресенья, пока им с Александром Ивановичем не пришло время возвращаться в Москву. Тех бесед не помню, - мы хаотично высасывали из пальцев «умные» вопросы, Ильенков терпеливо отвечал...

Эта игра в «умные» вопросы продолжалась довольно долго. Была она, конечно, скучной, тягомотной. Но однажды, беседуя с нами уже в Москве, уже со студентами, Ильенков, как обычно, попросил спрашивать, а Лернер сказал, что нужны стеллажи - негде хранить учебную литературу. Конечно, меня, библиотекаря четвёрки, это беспокоило больше всех, но разве это философский вопрос?.. А Эвальд Васильевич сказал, что вот проблема стеллажей - самая что ни на есть философская, конкретная проблема, а прочее всё, что мы высасывали из пальцев - пустые абстракции.

Я не обиделся. Наоборот, испытал огромное облегчение. В этот момент для меня открылось практическое значение философии, как умения грамотно размышлять о вполне конкретных проблемах, трудностях. То, что, увы, остаётся тайной за семью печатями для подавляющего большинства студентов, становящихся, как их называет в своих работах Ильенков, «подслеповатыми специалистами». На языке марксистской философии такая «подслеповатость» называется ПРОФЕССИОНАЛЬНЫМ КРЕТИНИЗМОМ. Забавно, что именно практику и противопоставляют философии те, которым невдомёк, что НЕТ НИЧЕГО ПРАКТИЧНЕЕ ХОРОШЕЙ ТЕОРИИ. Вот именно - хорошей... А нередко, констатирует Ильенков, «в удручённую неудачами голову хищно вцепляется» именно плохая. (См. статью «Философия и молодость» в книге «Философия и культура», М., ПОЛИТИЗДАТ, 1991.)

* * *

Ильенков появлялся в Загорске, обычно вместе с Мещеряковым, как мог часто, но исчезал иногда на несколько месяцев. Я всегда его ждал... Когда четвёрку слепоглухих перевели в Москву для обучения на факультете психологии МГУ, Ильенков бывал у нас часто, иногда ежедневно. Он жил рядом с метро Проспект Маркса (ныне - Охотный ряд), на углу улицы Горького и проезда МХАТ (ныне - Тверской и Камергерского то ли проезда, то ли переулка, не знаю точно), напротив Центрального телеграфа. Нас поселили в экспериментальной школе глухих на Кропоткинской набережной, дом №1, рядом со станцией метро Парк культуры радиальная. Ехать Ильенкову до нас - всего три перегона на метро, а от Института философии Академии наук СССР, где он работал, вообще один перегон (институт находится в соседнем здании, перпендикулярно торец в торец к музею изобразительных искусств имени А.С.Пушкина, рядом с метро Кропоткинская). Мы, особенно я, часто бывали у Ильенкова дома.

Ещё в студенческие годы для нас перепечатали на брайлевских машинках некоторые основные произведения Ильенкова - «Об идолах и идеалах», «Диалектическую логику», ряд статей, в том числе о педагогике Мещерякова. Я всё это изучал в основном после смерти Ильенкова, а пока он был жив, больше общался с ним лично. Масштаб личности Ильенкова мне раскрывался постепенно, к сожалению, после его смерти, и именно посмертно, изучая его работы, я и стал его духовным сыном.

Я различаю три вида сыновства/отцовства.

1. Генетическое - так называемые родной сын, родной отец. Физическое родство. При этом может не быть никакой ни душевной, ни тем более духовной близости. Между мной и моим физическим отцом её и не было.

2. Душевное или «названное» сыновство/отцовство. Независимо от физического родства, может быть душевная, эмоциональная близость. Душевно я был очень близок с мамой, называл её своим другом. При жизни Ильенкова между нами была преимущественно душевная близость, с элементами духовной, - постольку, поскольку я ещё при жизни автора знал его работы, дорос до них. Позже я к таким отношениям применил термин «названное отцовство/сыновство», по аналогии с побратимами - названными братьями. Таковы мои сейчас отношения с Олегом Гуровым. Есть ли между мной и Олегом духовная близость - трудно сказать; слава Богу, что, бесспорно, духовного антагонизма нет. А так - Олег позволяет мне называть себя «сынок», а меня он зовёт по имени - паспортному (Саша) или лесному (ёжик). Ну да, как говорится, хоть горшком назови, только в печь не ставь... Главное, мы душевно, то есть эмоционально, на уровне чувств, бесспорно близки.

3. Духовное отцовство/сыновство характеризуется духовной, то есть мировоззренческой, близостью. Изучая работы Ильенкова, я проникся их духом, и в этом смысле стал духовным сыном их автора. В ильенковской философии я дома; в любой другой - в гостях. Марксизм для меня существует прежде всего в Ильенковской версии. И Маркса, и Ленина, и Спинозу я читал «глазами Ильенкова», воспринимал и осмысливал с позиций Ильенкова. Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель и Фейербах мне известны в ильенковской интерпретации. Для меня Ильенков - та «печка», от которой я танцую все мои теоретические танцы и в философии, и в психологии, и в педагогике. «Настоящий марксизм» для меня - только ильенковский. Читая Маркса и Энгельса, интерпретирую их «по-ильенковски», и эта интерпретация весьма далека от официозной советской, в чём-то даже антагонистична ей. Ильенков и его единомышленники между собой были согласны в том, что в СССР на самом деле восторжествовал никакой не марксизм, а позитивизм; в споре между Лениным и Богдановым победил Богданов. Для меня в Политбюро ЦК КПСС марксистов не было.

Духовное отцовство - это духовное воплощение в духовном сыне, происходящее в процессе интериоризации, принятия духовным сыном мировоззрения, духа отца. Я, прежде всего, «принял на вооружение» ильенковскую теорию таланта, а с ней - и всё остальное содержание его творчества. Поэтому для меня главное у Ильенкова - идея благоприобретённости психики, в том числе таланта, в процессе формирования в предметной деятельности, - а не её, психики, генетической врождённости. Людьми не рождаются, а становятся в процессе жизнедеятельности, то есть в процессе деятельности личности в течение жизни, а не жизнедеятельности в смысле физиологического функционирования органов тела. Именно становление личности в процессе её человеческой, родовой, социальной жизнедеятельности, интересовало Ильенкова вообще, и в том числе - как ярчайшее подтверждение - в тифлосурдопедагогике.

Личностью не рождаются. Личностью становятся в процессе предметной деятельности, в которой воссоздаётся культура человечества как рода, а не биологического вида. Такова парадигма, таков объяснительный принцип, такова суть дела, сущность всех специальных подробностей - гносеологических, эстетических, этических. Через всё теоретическое творчество Ильенкова красной нитью, насквозь - проходит главный тезис, главная идея, подкрепляемая фактами, аргументами из любой области человеческой деятельности - от кибернетики до тифлосурдопедагогики. Я осмыслил, впитал, принял эту главную идею, а вместе с ней принял у Ильенкова абсолютно всё. Именно в смысле принятия главной идеи, а вместе с ней всего остального содержания творчества Ильенкова, я - отчасти при его жизни, но в основном после смерти - и стал его духовным сыном.
В марксизме Ильенков перенёс акцент с диктатуры пролетариата на формирование всесторонне и гармонично развитой личности, на строительство коммунизма как общества поголовной, всеобщей талантливости. Диктатура пролетариата - лишь политическая предпосылка, условие, чтобы такое строительство стало возможным. В этой предпосылке Ильенкову пришлось разочароваться. Это своё разочарование Ильенков вынужден был держать при себе, но в одном из разговоров со мной оно вырвалось.

Однажды у Ильенкова на кухне я разразился следующей тирадой. Одна из идей марксизма - постепенное, в ходе строительства коммунизма, отмирание государства как репрессивного аппарата. «Проходя» в университете курс научного коммунизма и другие, к нему примыкающие, курсы, читая «Государство и революцию» Ленина и материалы съездов КПСС, я обратил внимание, что в этих материалах всё время речь идёт о развитии и укреплении государства - пусть и с этикеткой «социалистическое». Ведь, по Ленину, любое государство - машина подавления, машина господства одних групп общества над другими, репрессивный аппарат осуществления этого господства, и этот аппарат должен постепенно отмирать по мере исчезновения необходимости в каком бы то ни было господстве. Но если государство развивать и укреплять, оно без посторонней помощи вряд ли отомрёт, - заключил я.

Ильенков слушал эти мои размышления, опустив голову, весь как-то сжавшись. А когда я добрался до заключения, что государство без посторонней помощи вряд ли отомрёт, Эвальд Васильевич вдруг вскинулся и, энергично дактилируя, подтвердил:

- Не отомрёт, с-собака!

Этим восклицанием Ильенков ясно дал понять, что он разочарован в существующем советском государстве как политической предпосылке коммунизма. Но он никогда не мог разочароваться в самом коммунизме как обществе, состоящем из всесторонне и гармонично развитых личностей - обществе поголовной талантливости. Приняв эту идею, разочароваться в ней, отказаться от неё невозможно, - разве что вместе с жизнью, что в конце концов Эвальд Васильевич и сделал, покончив с собой. Для реализации коммунистической идеи приходится искать другие политические предпосылки, - или, в качестве профессионального психолога и педагога, пытаться реализовать её независимо от каких бы то ни было «политических предпосылок».
Революция, которую Ильенков совершил в марксизме, заключается в переносе акцента с политических предпосылок коммунизма на сам коммунизм, на его психолого-педагогическое строительство. Он так и начинает свою предсмертную работу «что же такое личность?»:

«Так что же такое «личность» и откуда она берется? Вновь задать себе этот старый вопрос, обратиться к анализу понятия «личность» (именно понятия, т.е. понимания существа дела, а не термина) побуждают отнюдь не схоластические соображения. Дело в том, что ответ на этот вопрос непосредственно связан с проблемой формирования в массовом масштабе личности нового, коммунистического типа, которое стало ныне практической задачей и прямой целью общественных преобразований в странах социализма».

То есть Ильенков предлагает считать политические предпосылки для строительства коммунизма уже созданными «в странах социализма», поскольку в этих странах уже приступили к массовому формированию коммунистической личности.

Разумеется, такой радикальный перенос акцента объективно делал Ильенкова основоположником и главой целого направления в марксизме, то бишь, с официозных позиций, «ревизионистом». Поэтому, когда я, думая польстить, как-то на вечерней прогулке назвал Ильенкова - с чужих слов - «главой целого направления в марксизме», Эвальд Васильевич остановился, как вкопанный, и «прокричал» дактильно:
- Никогда не называй меня так! И всех обрывай, от кого услышишь! Помру, тогда и говорите, что хотите!..

* * *

Письмо Ильенкова ко мне от 12 августа 1974 года было ответом на моё письмо с летних каникул 1974 года, в котором я делился «недозволенными», в том числе откровенно суицидными, своими настроениями, вызванными слепоглухотой. Центральной темой, которую мы обсуждали, была проблема специфики слепоглухоты: отличаемся ли мы чем-то принципиальным от зрячеслышащих, и если да, то чем.

Подробно об этом - в моей работе «Специфика сознания при инвалидности».

Письмо Эвальда Васильевича произвело на меня громадное впечатление, я свято берёг его, перечитывал, почти выучил наизусть. Красной нитью через всю последующую мою жизнь прошёл тезис из этого письма, что нет специфически «слепоглухих» проблем, но есть более острая в экстремальных условиях, а потому более точная постановка проблем общечеловеческих, и специфические, слепоглухотой обусловленные, способы решения этих всеобщих проблем.

Этот тезис помогал мне ориентироваться в трудностях моей жизни, намечать пути преодоления этих трудностей, и в этом смысле - помогал жить и выживать. Я на всю жизнь получил ясный мировоззренческий, теоретический подход ко всевозможной специфичности/всеобщности. Я ведь всегда хотел быть полноценным не в «слепоглухих», а в общечеловеческих «пределах», и тут меня очень выручало понимание Эвальдом Васильевичем не только проблемы специфики слепоглухоты, но, прежде всего, проблемы таланта, что его можно формировать прижизненно, а не только «поддерживать» нечто существующее «от рождения». Я всегда сам хотел быть творцом своих талантов, ни Природе, ни Богу этой чести не передоверяя, и тут вся философия Ильенкова очень меня поддержала.

* * *

Называть учеником Ильенкова из всей четвёрки можно только меня. Сироткин - ярый антиильенковец, перешедший на сторону его оппонента, вульгарного материалиста Давида Израилевича Дубровского. Корнеева и Лернер в мировоззренческом отношении вообще остались индифферентны. После крушения Советской власти Сироткин ударился в православие, Корнеева - в католицизм, что как раз и утверждает меня в мысли о мировоззренческом индифферентизме обоих. Можно сказать словами Солженицына, что они до какого бы то ни было внятного мировоззрения не доросли.

По окончании МГУ мы четверо были распределены в лабораторию теоретических проблем психологии деятельности нии общей и педагогической психологии академии педагогических наук СССР. Взяли нас туда на должность младших научных сотрудников. Александр Иванович Мещеряков умер ещё 30 октября 1974, за два года и восемь месяцев до окончания нами университета. Лаборатория теоретических проблем психологии деятельности была «мозгом» института, возглавляемого другом Ильенкова, академиком Василием Васильевичем Давыдовым. Заведовал лабораторией Феликс Трофимович Михайлов, друг и близкий теоретический соратник Ильенкова и Давыдова, впоследствии академик Российской академии образования.

Мне сейчас пришло в голову, что российская педагогика умерла тогда, когда Академию педагогических наук переименовали в Академию образования. Тогда педагогика хотя бы присутствовала на вывеске, а тут исчезла с неё. Педагогики не стало, осталось образование. И с тех пор чиновники это несчастное образование корёжат кто во что горазд, а педагогической науки, можно сказать, нет...

Конечно, вывеска - всего лишь вывеска, но... иногда симптом.

Сироткин, с детства формировавшийся как чиновник, в конце концов и стал чиновником - в начале 1979 года перешёл в центральный аппарат Всероссийского общества слепых. Михайлова и Давыдова «ушли» в 1983 году, а трёх слепоглухих младших научных сотрудников изолировали в каком-то непонятном подразделении, вряд ли имеющем отношение к науке. Когда я защитил кандидатскую диссертацию, директор Психологического института РАО Виталий Владимирович Рубцов предложил мне возглавить это противоестественное подразделение, но я категорически отказался, посоветовав его расформировать, а слепоглухих сотрудников перевести в нормальные научные структуры, исходя из их научных интересов (если они есть, с усмешкой подумал я про Лернера и Крылатову). Сам я попросился в научно-исследовательскую группу психологии общения и реабилитации личности, в которой по совместительству и работаю до сих пор.
Мещеряков хотел перейти со своей лабораторией в институт Давыдова, но умер, не успев это сделать. В 1979 году, когда хоронили академика Алексея Николаевича Леонтьева, Эвальд Васильевич сказал мне:

- Теперь в психологию хлынет всякая идеалистическая грязь...

- Ну уж сразу и грязь... - усомнился я.

- Да, грязь! Я знаю ситуацию! - отрезал Ильенков.

Он знал ситуацию. Поэтому, очевидно, и ушёл из жизни через два с половиной месяца после Леонтьева.

И его предсказание сбылось через четыре года. В 1983 году на ведущие позиции в Российской науке вышел позитивизм, прежде всего в форме вульгарного материализма. Давыдова «ушли» с поста директора НИИ общей и педагогической психологии, будущего психологического института РАО, и он возглавил какую-то лабораторию в Институте дошкольного воспитания. Лабораторию Михайлова закрыли, а сам он ушёл в Институт философии АН СССР. Про судьбу тройки слепоглухих сотрудников я уже написал выше...

Короче, «Загорский эксперимент» кончился. К власти пришли те, против кого этот эксперимент был направлен в своей теоретической основе. На самом деле «Загорский эксперимент» кончился в момент окончания четвёркой университета. Дальше каждому из нас предстояло жить по-своему. Если бы Мещеряков не умер так рано, и успел в институте Давыдова создать свой отдел, который, скорее всего, назывался бы отделом тифлосурдопсихологии, судьба четвёрки могла бы сложиться как-то иначе, эксперимент продолжился бы после окончания нами МГУ... Но после смерти Мещерякова никому, даже Ильенкову, не хватило научного и личного авторитета, чтобы продолжить «Загорский эксперимент» после МГУ. Всё-таки Ильенкова воспринимали специалистом из другой области исследований, да и, насколько знаю, он принципиально не хотел ничего возглавлять, будучи старшим научным сотрудником в секторе, возглавляемом его же учеником Владиславом Александровичем Лекторским. Отказываясь от предложения Рубцова возглавить тройку слепоглухих сотрудников, я, кроме всего прочего, вполне сознательно подражал Ильенкову, тоже принципиально не желая что бы то ни было возглавлять. Лучше делать своё дело под крылышком друзей-администраторов... Но администраторы не всегда друзья, и в последние годы жизни Ильенкову, как и Мещерякову, в этом отношении крупно не повезло, когда директором института философии стал какой-то Украинцев, а директором НИИ дефектологии - Т.А.Власова...

Сменилась эпоха в науке. Острый интерес большой науки к «Загорскому эксперименту» ослаб. Сбросила «марксистскую» маску реально ведущая, господствующая позитивистская парадигма. Да и от задачи массового формирования коммунистической личности к рубежу 1970-х - 1980-х отказались на деле, оставаясь верными ей на словах. В Перестройку отказались от этой задачи и открыто. «Дело Мещерякова» утратило опору в большой науке. Не случайно книгу Мещерякова так и не переиздали ни на русском, ни на английском языках. Теперь она доступна в интернете, а в бумажном виде давным-давно - библиографическая редкость. Между тем это - классический труд, который, думаю, постоянно переиздавался бы, если бы «Загорский эксперимент» продолжился после окончания четвёркой МГУ.

В 1984 году была попытка трудоустроить нашу тройку где-нибудь в системе Всероссийского общества слепых. Мне пришлось писать письмо Черненко, которое подписали Крылатова и Лернер. Нас оставили в институте, но что с нами делать, никто не знал. Действительно быть, а не только зваться исследователем стремился один я...

Гибель Ильенкова 21 марта 1979 года я лично пережил очень тяжело.

Прежде всего, я горько раскаялся в детском хамстве, которое позволял себе в отношениях с Ильенковым. Увы, пресловутый «кризис отцов и детей» нас не миновал. Ильенков за меня беспокоился, а я рвался к самостоятельности, которую Ильенков называл «кошачьей», но без которой я бы вряд ли выжил после университета. Скучая по живому Ильенкову, я погрузился в его труды, где слышал его живой голос, - и в итоге стал-таки его духовным, а не только названным, сыном. Это духовное сыновство стало духовной, мировоззренческой основой всего моего творчества, - научно-теоретического, практически-педагогического, поэтического.

Часть II

---

На развитие сайта
​