Тексты воспроизведены по изд.: Петровский А.В. Психология и время. С.-Пб: Питер, 2006.
Гранды российской психологииНадеюсь, что, прочитав это название, никто не будет от меня ожидать описания научного вклада или творческой биографии наших видных ученых. Подобной задаче посвящено не такое уж малое число моих книг. Нет, здесь речь пойдет о некоторых штрихах к их портретам. Не более чем беглые заметки, на которые мне дало право личное общение.
- Вы знаете, многие уверены, что вы племянник Брежнева? — ошеломил меня знакомый психолог (происходил этот разговор где-то в начале 70-х годов).
-С какой стати?
- Уж слишком быстро Вы — два года назад доцент пединститута — возглавили Отделение психологии в АПН СССР. Шутка ли — академик- секретарь в сорок четыре года от роду. Вот все теперь к Вашим бровям приглядываются, ищут сходство.
Нет, столь влиятельным родственником я похвастаться не мог. Однако в какой- то степени понимал сплетников. Уж очень быстро все произошло: в 1965 — защитил докторскую, в 1966 — профессор и завкафедрой, в феврале 1968 — избран членкором, в октябре того же года — академик-секретарь.
Ну, как это понимать? Конечно, племянник Брежнева либо Суслова. Между тем я и сам не могу понять причину моего избрания на высокий академический пост. Во всяком случае, не отношу это к моим особым заслугам — их я тогда за собой не числил. Высоких покровителей, как было упомянуто, у меня не было и в помине ни в науке, ни тем более в партийных инстанциях. Гадал и гадаю до сих пор, чем было вызвано то, что из пятидесяти претендентов на звание члена-корреспондента АПН СССР избрали двоих — Владимира Дмитриевича Небылицына (ученика Б.М. Теплова) и меня.
Кажется, президенту Академии Владимиру Михайловичу Хвостову пришлось по душе одно мое публичное выступление. Еще одна столь же слабая догадка: на столе у президента я видел мою книгу "История советской психологии" с множеством закладок. Вот и все. Так что, скорее всего это было случайное стечение обстоятельств.
Как бы то ни было, я оказался официальным руководителем Отделения, которое состояло сплошь из грандов психологии того времени. Хотя я и был избран тайным голосованием, но чувствовал — смотрят на меня с удивлением и изрядной долей скепсиса. Всем моим старшим коллегам было "за шестьдесят", а тут этот неведомо откуда на них свалившийся молодой человек. "Приняли" меня как своего не сразу и в том, что я для них оказался приемлем, смог убедиться окончательно, лишь когда меня выбрали в 1972 году на второй срок.
В последующие годы мне, к счастью, не пришлось уже доказывать, что я не брат, не сват, не племянник Леонида Ильича.
Гранды российской психологии...
Константин Николаевич Корнилов — помню его широкоплечего, с пшеничными усами, которые он по-буденовски всегда разглаживал... Я с благодарностью вспоминаю Николая Федоровича Добрынина, заведующего кафедрой, куда я пришел студентом и где в дальнейшем много лет трудился. В последующие годы я работал и часто встречался с А.Н. Леонтьевым, А.Р. Лурией, А.В. Запорожцем...
Обычно мой день начинался с телефонного звонка Александра Романовича Лурии. Он был предельно лаконичен, высказывался четко и ясно, примерно так: "Я считаю, что нужно сделать так-то и так-то... А как вы смотрите на то-то и то- то?". Я ему отвечал, он говорил: "Хорошо, мы примем меры в этом направлении". И вешал трубку. У него была американская манера общения. Буквально каждый день он начинал с короткого делового разговора с несколькими людьми.
Алексей Николаевич Леонтьев звонил вечером и разговаривал подолгу. Мой телефонный аппарат имел длинный шнур, и это позволяло мне, когда я уставал сидеть, встать и расхаживать, не отрывая трубку от уха, потом ложиться на диван и продолжать разговаривать лежа. Разговор был всегда очень интересный, отвечающий особенностям богатого духовного мира моего собеседника. Он был дипломат и делал иногда шаги отчасти компромиссные. Но важно то, что Алексей Николаевич в своей дипломатической игре неоднократно выигрывал. Например, включение в перечень дисциплин ВАКа девяти индексов по психологии — результат его дипломатических контактов с руководством, которое он сумел убедить в этом. В результате психология заняла достойное место в ряду других научных специальностей, имевших право присваивать ученую степень кандидата или доктора.
...Кстати, как уже было сказано, и А.Н. Леонтьев, и М.Г. Ярошевский, и А.В. Запорожец, и вообще все психологи старшего и среднего поколений являлись кандидатами или докторами не психологических, а педагогических наук, поскольку когда-то защищали диссертации на соискание ученой степени кандидата или доктора педагогических наук, хотя и по разделу психологии. В дипломе у всех нас значилось "доктор педагогических наук". Но в 1970 году, по представлению Алексея Николаевича, было принято решение — считать докторов и кандидатов педагогических наук, защищавших диссертации по психологии, докторами или кандидатами психологических наук. Поэтому и Запорожец, и Леонтьев, и Ярошевский, и Ананьев, и я получили возможность обрести ученую степень, отвечающую нашей специальности. Безусловно, было очень важно ввести в число "ваковских" дисциплин "психологию", а не прятать ее под общей шапкой "педагогические науки".
Надо сказать, что Алексей Николаевич в 60—70-е годы был, вне всяких сомнений, самой яркой фигурой в нашей психологической науке. Блестящий экспериментатор, к сожалению, оставивший экспериментирование в далеком довоенном прошлом, Он полностью переключился на разработку психологической теории. Здесь не место для оценки его научных достижений. Достаточно сказать, что он единственный представитель психологического клана, удостоенный высшей награды тех лет — Ленинской премии.
Однако не скрою, он поражал меня своим подчеркнутым пиететом по отношению к высокопоставленным лицам, которые были зачастую рядом с ним не более чем пигмеями.
Имя Сергея Павловича Трапезникова, ведавшего тогда в ЦК партии наукой, он произносил с нескрываемым почтением. Вот такой характерный эпизод. Идут выборы в Академию Наук СССР. Для всех очевидно, что бесспорный претендент — А.Н. Леонтьев. Звонит он мне как-то по телефону. У аппарата оказалась моя жена:
- Алексей Николаевич, почему у Вас такой минор в голосе?
- Видите ли, в чем дело. Я сейчас пришел из ЦК. Там мне сказали, что на выборы они рекомендуют профессора Ломова и мне не следует подавать документы.
- И Вы согласились?
- А что я мог сделать? Это мнение Сергея Павловича!
Как правило, моя супруга не позволяла себе в телефонных разговорах напрямую вмешиваться в обсуждение моих служебных и профессиональных проблем. Но на этот раз я не без удовольствия выслушал все то, что она крайне эмоционально высказала моему высокочтимому коллеге. Конечно, Леонтьев слишком легко пошел на поводу у партбюрократов. Эту непростительную ошибку нельзя было допустить.
Алексей Николаевич слабо оправдывался — видимо, он сам понимал, что его бесстыдно подставляют. Не в той весовой категории был другой претендент на это академическое звание. Правоту страстной женской филиппики, которая на него обрушилась, он не мог опровергнуть, но и преодолеть стереотип подчинения партийной дисциплине был не в силах...
Прошло двадцать лет с того дня, когда я стоял в почетном карауле у гроба Леонтьева. Запомнилось вот что. Когда "почетный караул" был уже отозван, и к телу покойного собирались подойти его близкие для последнего прощания, их опередили слепоглухонемые, которых пестовал и опекал Алексей Николаевич. Зрелище было шокирующее, но вполне объяснимое. Они ощупывали лицо покойного, катали его голову из стороны в сторону. У них впервые возникла возможность "увидеть" его внешность, и в самом деле примечательную.
Предполагалось, что он мог бы без грима играть Воланда в фильме "Мастер и Маргарита". Когда он был в Канаде, газеты описывали его внешность, используя метафору "дьяволоподобный русский".
На юбилее директора Института психологии академика Анатолия Александровича Смирнова было много шуток и веселья. Профессор Горбов подарил юбиляру черепаху, дальнейшую судьбу этого презента я не знаю. Профессор Лидия Ильинична Божович преподнесла каждому видному психологу ехидную эпиграмму. На нее не обижались, но смех адресатов ее поэтических упражнений иной раз был несколько принужденным.
Алексею Николаевичу, ее старинному другу, тоже досталось. Он получил "свое":
Был когда-то Мефистофель,
Женщин этим покорял.
Старый Черт теперь он в профиль
Для любви совсем увял.Академик несколько растерялся, но вытерпел.
И все-таки, я думаю, безответственная пародистка была не совсем справедлива — на Алексея Николаевича женщины смотрели с умилением, а иной раз — с обожанием едва ли не до последних лет его жизни.
Добрые отношения складывались у меня с замечательным человеком и ученым Александром Владимировичем Запорожцем. Я сменил его на посту академика- секретаря Отделения психологии и возрастной физиологии. Встречались мы не раз и в неофициальной обстановке — у него дома, на отдыхе в Эстонии. Он был страстным рыболовом и наибольшее удовлетворение испытывал, как мне кажется, от удачного улова...
Как сейчас, вижу Александра Владимировича, сидящего в глубоком кожаном кресле, пускающего колечки дыма в потолок — мне кажется, он никогда не выпускал сигарету изо рта, — щурящего на меня свои умные, с хитринкой глаза и рассказывающего истории, которые я мог бы сейчас воспроизвести дословно.
Героем одной из них был наш общий друг, видный психолог Вольф Соломонович Мерлин. Если бы можно было присваивать звания за благородство и научную честность, его следовало бы причислить к ордену Рыцарей науки и даже присвоить ему титул командора этого ордена. Его доброта удивительнейшим образом сочеталась с бескомпромиссной требовательностью.
Александр Владимирович рассказывал, что в годы войны он руководил психологическим отделом в эвакогоспитале, задачей которого была реабилитация солдат и офицеров с травмированной психикой. Одной из лабораторий этого отдела заведовал Вольф Соломонович и, на несчастье Запорожца, сотрудником этого подразделения была Тамара Иосифовна — супруга Александра Владимировича. Дама обаятельная, умнейшая, но, увы, не очень приспособленная к выполнению малоинтересных технических обязанностей лаборанта. "Едва ли не каждый день, — вспоминал Запорожец, — в мой кабинет врывался Мерлин с требованием, чтобы я немедленно уволил эту женщину, которая вновь что-то напутала, заполняя историю болезни".
Представляю себе Александра Владимировича, философически воспринимавшего вспышки праведного гнева своего коллеги, Вечером того же дня на пороге квартиры Запорожцев появлялся Вольф Соломонович, uалантно целовал руку нерадивой лаборантке и, выложив на стол завернутые в газетную бумагу два кусочка сахара (предназначенные для его собственного стакана) — его вклад в семейное чаепитие, любезнейшим образом обсуждал с супругами злободневные проблемы военного лихолетья. На другой день сцена в кабинете шефа отдела воспроизводилась во всех деталях и практически ничем не отличалась от предыдущего разноса незадачливой сотрудницы.
Еще одно воспоминание о Вольфе Соломоновиче... Был у него ученик Женя. Жить парню было практически не на что, а учиться хотелось — он мечтал стать психологом. Вольф Соломонович взял его на кафедру лаборантом, тот исправно расписывался в ведомости, получал зарплату, которая давала ему возможность жить. И только много времени спустя узнал, что ведомость была фиктивной, а зарплату ему платил профессор Мерлин, выделяя ее из своих, весьма скудных средств. Сейчас этот "лаборант" — академик РАО, Евгений Александрович Климов.
Все, что было мною здесь сказано, — это всего лишь беглые заметки. Люди, о которых шла речь, как и те, кто не были упомянуты, заслуживают большего.
Боюсь, что рассказы о них могли бы заполнить весь объем этой книги. Однако здесь действует общая закономерность: по мере увеличения числа персонажей повествования, его содержательность неизбежно пострадает. Впрочем, о некоторых моих коллегах я дальше расскажу более подробно.
"Феномен Зейгарник" в Лейпцигской ратушеМне довелось участвовать в работе многих конгрессов и конференций психологов. В Лейпциге участников конгресса принимал в ратуше бургомистр.
Немного опоздав, я зашел в зал, когда все уже собрались. Еще в дверях я увидел странную картину — небольшую очередь, голова которой скрывалась за колонной. Подойдя поближе, я понял, в чем дело Гости поочередно подходили к маленькой старушке и приветствовали ее. Кто пожимал, а кто — предполагаю, что это были галантные французы, — целовал ее руку. Прислушался. Некий господин — американец, если судить по произношению, — грубовато, но восторженно сопроводил рукопожатие возгласом: "Удивительно! Никогда не предполагал, что вы живы, и я буду иметь честь с вами познакомиться!".
Эту старушку я хорошо знал уже много лет. Блюма Вульфовна Зейгарник — профессор факультета психологии Московского университета. Ее лицо, как всегда, слегка подергивающееся — нервный тик, — выражало смущение. Она явно не ожидала оказываемых ей почестей. Однако ничего поразительного в этом не было. Не так уж много осталось известных психологов, которые приобрели имя в науке еще в 20-е годы. Она принадлежала к их числу. Во всех психологических словарях и энциклопедиях, в какой бы стране они ни издавались, есть статья "Феномен Зейгарник" или "Зейгарник-эффект". Для Лейпцига ее появление было тоже своего рода "эффектом". Ученица и сотрудница знаменитого немецкого ученого Курта Левина незаметно возникла в парадном зале ратуши. Сам бургомистр, узнав о присутствии столь замечательной особы, подошел, чтобы лично ее приветствовать.
Что же представляет собой "феномен Зейгарник" и в чем его феноменальность? Вот как это было в далекие 20-е годы, когда Блюма Вульфовна, командированная для стажировки в Германию, работала под руководством Курта Левина.
Все началось с обеда в берлинском ресторане. Блюма Вульфовна и ее "шеф" заказали обед, состоявший из немалого числа блюд. Расторопный официант точно выполнил все пожелания. Обедающих удивило, что он, не записывая, ничего не забыл, и все было поставлено на стол. Психологи поинтересовались, как это ему удается. Тот пожал плечами — уж так он привык и без записей всегда обходится. Тогда любознательные посетители спросили кельнера: "Перед тем как мы приступили к обеду, Вы рассчитывались с клиентами, сидевшими за соседним столиком. Скажите, что они заказывали?" Официант наморщил лоб, но тщетно.
Он назвал немногие из тех блюд, коими час назад уставил стол их соседей. Этот забавный эпизод стал импульсом для исследователей. Курт Левин поручил своей сотруднице начать изучение памяти человека. Задача заключалась в том, чтобы выяснить, как влияет на запоминание завершенность или незавершенность действия. Эксперимент показал, что незаконченное действие лучше сохраняется памятью, чем то, что уже завершено. Выявленная закономерность получила название "феномен Зейгарник".
При каких только обстоятельствах ни свершаются научные открытия! Ванна Архимеда! Яблоко Ньютона! Рассказывают, что ученый Кекуле увидел сложную химическую формулу во сне, хотя долго бился над этой задачей, бодрствуя.
Не могу сказать, что натолкнуло поэта Андрея Белого на предсказание об ужасающих последствиях применения ядерного оружия. Но в одном из стихотворений, написанных в начале века, он предсказывает то, что произошло в 40-е годы. Он пишет о массовой гибели людей, о "гекатомбе", вызванной "атомной, лопнувшею бомбой". (Ударение в слове "атомной" для нашего слуха непривычное.) Наитие? Однако оказывается, что и в ресторане наитие может снизойти на человека. Уж очень редкий случай.
Когда в Германии воцарился нацизм, Курт Левин эмигрировал в Соединенные Штаты. Зейгарник вернулась на родину. Она скончалась в глубокой старости, не прерывая исследовательской работы в психологии до последних своих дней.
Ассоциация, несколько неожиданная, но, пожалуй, я позволю себе о ней сказать. Моя многолетняя сотрудница, Алла Борисовна Николаевна, к которой испытывали симпатию практически все, кто ее знал, сочетала работу в качестве ученого секретаря психологического института с высоким призванием поэтессы. Один из последних ее поэтических сборников назывался: «Что держит нас».
Название знаменательное. Держало ее в жизни многое. И та книга, которую мы затеяли с ней с ней сделать - учебник социальной психологии, - и дела домашние, и не дающие покоя наплывающие поэтические строчки, которые просились на бумагу, это явно держало ее, хотя жизнь с каждым днем, с каждой неделей ускользала от нее, и это не могли не видеть окружающие. Ее сборник стихов и ее уходящая от нас жизнь подвигли меня на два четверостишья, навеянные в равной мере мыслями о ней и памятью об эффекте Зейгарник. Эти бесхитростные стихи:
Сто лет назад в берлинском ресторане,
Где дух науки вовсе неуместен,
Никем не предусмотренный заранее,
Открыт закон, что ныне всем известен.Задачи жизни я решал не раз, Но память стерла след удачи. Так что же, Алла, держит нас? Жизнь – нерешенная задача.
К сожалению, задачи остались нерешенными, а ее жизнь ушла.
Неистовый Роланд за пределами киноэкранаВ детские годы, задолго до того, как был прочитан Дон Кихот Сервантеса, я увлекался рыцарскими романами. До сих из памяти всплывают волнующие имена Парсифаль, Лоэнгрин, вспоминается «кубок святого Грааля», подвиги странствующих искателей приключений, прославляющих своими делами Прекрасных Дам. Прочитал я и «Песню о Роланде». В памяти почему-то сохранилось название его меча: «Дюрандаль» и Ронсевальского ущелья, где Роланд в Х11 веке ратоборствовал. Впоследствии Ариосто написал роман «Неистовый Роланд», в котором вернулся к похождениям знаменитого рыцаря. «Роланд» и «Ролан» это, по сути, одно и то же имя – проблема перевода. Я не один год общался и, смею утверждать, дружил с человеком, в характере которого нередко проступали черты героя Ронсевальского ущелья, его тёзки. Звали его Ролан Антонович Быков.
Позвонили в дверь. Я увидел перед собой человека в лихо надвинутой на лоб кепке. Признаюсь, я забыл, что назначил именно на это время встречу с Роланом Быковым. Пришлось извиниться. Гость прошел в кабинет, а я отправился в другую комнату переодеваться. Я спросил моих малышей, знают ли они, кто там в кабинете сидит?
Никакого интереса к посетителю они не проявили — им всегда были безразличны все эти писатели, аспиранты, профессора, которые появлялись в кабинете деда. Тогда им было сказано: "Там сидит Бармалей. Вообще-то говоря, он кот Базилио, но он волшебник и умеет кошачьи усики превращать в длинные усы Бармалея. А вот сегодня он самый обыкновенный человек, видите, вон там, в передней его кепка лежит?". Ребятишки из комнаты мгновенно испарились. Зайдя в кабинет, я убедился, что мой авторитет как воспитателя в глазах моего гостя, по всей вероятности, пострадал. Внучата сидели на ковре, бесцеремонно и крайне невежливо смотрели на Быкова.
Вероятно, они ожидали, что он вот сейчас превратится в кота Базилио, вспрыгнет на письменный стол и замяукает. Отсюда назидание — быть осторожнее и заранее прослеживать результаты своих выдумок, когда имеешь дело с детьми, отличающимися излишней доверчивостью.
Наше знакомство с Роланом Антоновичем началось c того, что он пришел просить меня, чтобы я согласился стать консультантом при создании его фильма "Чучело". Я дал согласие, поскольку знал, что для режиссера картины это был последний шанс получить поддержку представителя Академии педагогических наук СССР, к тому же оснащенного учеными степенями и званиями.
Предшествующие попытки заручиться поддержкой моих коллег кончились для Быкова плачевно, никто не хотел связывать себя с фильмом, "порочащим советскую школу". Нет нужды пересказывать фильм, предполагаю, большинству его удалось посмотреть.
Быков задолго стал готовиться к съемкам. Перед ним стояла сложнейшая задача: найти юную актрису, которая органично вписалась бы в его замысел. Как он сам говорил, ему удалось выполнить это после того, как перед его глазами прошло тринадцать тысяч школьниц. Время было летнее. На линейке выстраивались пионеры, и так — лагерь за лагерем, лагерь за лагерем. Сначала отбирались те, кто имел необходимые внешние данные, отвечавшие представлению режиссера об облике героини фильма. Затем с ними Быков беседовал, стремясь разглядеть то, что за этой внешностью скрывается. Его опытный острый взгляд позволял сделать нечто вроде рентгеновского снимка души тех, кого зрители увидят на экране. Между тем, сама героиня, Лена Бессольцева, была задумана как доверчивая, незащищенная, честная, бесхитростная, наивная, находчивая, открытая натура. Легко ли высветить такие качества у возможных претенденток на роль.
Одни были начисто лишены тех качеств, в которых нуждался режиссер, другие были наивны, но за этими наивными глазами, увы, просвечивала глупость. Третьи были открыты и находчивы, но с хорошо выстроенной "психологической защитой". Помимо всего прочего, героиня будущего фильма должна была быть способной к перевоплощению — важнейшему качеству актера. Быков долго не мог собрать в одном человеке все эти необходимые составляющие. И все-таки он сделал безошибочный выбор: в фильме снялась Кристина Орбакайте.
Так же скрупулезно подбирались и другие артисты. Многие запомнили — я в этом убежден — директрису школы, стоящую в дверях, с деланной, фальшивой, педагогически-регламентированной улыбочкой, встречавшую учеников перед началом занятий. Вот как была подобрана актриса на эту роль. Быков зашел в театр областного города, где снималась картина, и спросил у одного из сотрудников: "Какую актрису обычно приглашают в президиум во время торжественных собраний?". Ее указали. Опять безошибочное решение, она получила роль в картине.
"Чучело" снимали в весьма странное время. Это был переходный период от Брежнева к Андропову, и от Андропова к Черненко. Вроде что-то тогда менялось, но, похоже, все-таки оставалось неизменным. В фильме школа показывалась такой, какая она была в действительности, а не так, как ее было принято изображать. Дети не были безгрешными ангелами, и учителя не очень-то понимали детей, — все это никак не вписывалось в идеализированный образ школы "развитого социализма". Следовательно, творение Быкова для высоких инстанций было откровенной крамолой. "Как это может быть, чтобы в советской школе допускалась травля ребенка его товарищами, пионерами?" — возмущалась одна влиятельная дама, командовавшая Московским метро. Да и сам "Великий парт-князь Московский", Гришин, давил на руководство Мосфильма, требуя укротить Ролана Быкова. Одним словом, в точности так же, как школьники травили Лену Бессольцеву, партийные власти травили создателя фильма. Его детищу грозили уничтожением, объявляя режиссера клеветником и злобным очернителем всей системы народного просвещения. Вот в этих обстоятельствах мы вступили в борьбу за спасение "Чучела".
"Лена Бессольцева — это я", — сказал мне Быков. У руководства Мосфильма
была возможность "прищучить" непокорного художника по чисто формальным основаниям. По договору со студией картина должна была быть односерийной, а не в двух сериях, какой ее сделал режиссер. От него потребовали сократить фильм более чем на треть. Помню ночь, когда мы сидели с Роланом у меня дома и мучительно думали, что же можно выбросить из фильма, не порвав его тонкую художественную ткань. Не только что треть, но даже пятиминутного эпизода нельзя было лишиться, не нарушив психологическую достоверность этой киноленты. В конце концов решили ничего не выбрасывать, а продолжать борьбу.
Между тем, директор Мосфильма, бывший комиссар милиции, Сизов, вызвал Быкова к себе "на ковер" и потребовал немедленно приступить к сокращению метража кинокартины. Последовал такой диалог:
Сизов: Ролан, фильм нужно сокращать, больше я тебе повторять не намерен. Быков: Не стану.
Сизов: Ролан, хуже будет, я пошлю в твою монтажную какого-нибудь режиссера, и он сократит ленту. Ты же понимаешь, что он может вырезать из картины что-то для тебя особенно важное и ценное, лучше сделай это сам.
«Неистовый Роланд» почувствовал, что вокруг него смыкаются стены Ронсевальского ущелья.
Диалог был продолжен.
Быков: Он не придет в мою монтажную.
Сизов: Как так?
Быков: Очень просто! Я его убью.
Сизов посмотрел на режиссера и, по-видимому, понял: и в самом деле убьет.
Он кое-что знал о характере подчиненного.
Борьба за сохранение фильма продолжалась...
Мне, с помощью моего коллеги Михаила Ивановича Кондакова, удалось убедить тогдашнего министра просвещения Михаила Алексеевича Прокофьева посмотреть фильм. К счастью, мы имели дело с умным человеком. Картина получила путевку в жизнь (недавно М.И. Кондаков рассказал мне, что председатель Госкино Ермаш устроил тогда сцену Прокофьеву за неуместную поддержку идеологически ошибочного кинофильма).
Нас, конечно, огорчала мелкая и злобная месть Госкино — картина пошла в прокат минимальным числом копий. Впрочем, чего можно было ожидать от искусства, которым руководили "полицмейстеры". Для них было безразлично, чем управлять: театром или прачечной — лишь бы дали порулить. Ролан Антонович как-то рассказал о забавном эпизоде. Некий начальник над искусством потребовал, чтобы ему показали какой-то фильм. Подчиненный объяснил, что в настоящее время у него на руках нет ни одной копии картины. Последовал надменный ответ: "Если нет копий, то дайте оригинал".
Другими словами, он, по-видимому, понятия не имел, что оригинал фильма — это негатив. Как бы то ни было, появление "Чучела" на экране было победой, доставшейся в тяжелых боях.
Я был убежден, что с окончанием работы над фильмом завершатся мое знакомство и общение с Быковым. Сошлись на встречных маршрутах, побыли вместе, поработали, повоевали и разойдемся в разные стороны. У него будут свои заботы, у меня — свои. Как это ни удивительно, такого развития событий не последовало. Мы остались друзьями на все последующие годы. Дружили домами, бывали друг у друга в гостях. Особое удовольствие я получал от общения с супругой Быкова — Еленой Всеволодовной Санаевой, умнейшей, обаятельной женщиной, поистине добрым ангелом Быкова.
С ним было весьма занятно ездить по городу в машине, практически все его узнавали.
Едем по Петровке, надо свернуть на бульвары. Постовой милиционер показывает только прямо, никаких поворотов. Машина останавливается.
Милиционер возвышается над крышей, шофер ему что-то объясняет. Ролан Антонович сидит рядом с водителем:
- Миленький! Посмотри на меня!
Милиционер соблаговолил заглянуть в машину:
- А, Ролан Быков, можете ехать! — и делает отмашку в сторону бульваров.
Без малейшего преувеличения скажу: Ролан Быков, — яркий и интересный социальный психолог, уникальный знаток и философ детства.
Обычно он обещал прийти ко мне часов эдак к восьми вечера, однако приходил к одиннадцати, и не раз мы расставались, когда уже светало. Для меня особенно интересными были его опыты психологической реконструкции театральных пьес и кинокартин. Я всегда стремился включиться и внести свою лепту в, творимую им социальную психологию искусства. Иногда это мне удавалось, но угнаться за Быковым не было дано никому. Вот, к примеру, его психологическая реконструкция знаменитой сцены в гоголевском "Ревизоре", где чиновники несут какую-то откровенную чепуху, пытаясь объяснить друг другу возможную причину появления в городе "сановника" из Санкт-Петербурга с "высочайшим поручением". "Чем объяснить, — рассуждает Быков, — что они дают такие бессмысленные объяснения? Уж не такие они глупые, эти хапуги и прохиндеи. Объяснение одно — страх. Но это еще не ответ. Чем страх вызван? Вот в чем вопрос. У меня складывается такое впечатление, что они боятся не только ревизора, но и выяснения своей причастности к его приезду по "Высочайшему повелению". Чиновник из Петербурга, насколько я знаю, мог приехать с важным поручением в губернский город, наконец, в уездный, но уж никак не в заштатный городишко с его "Тяпкиными-Тяпкиными", "добчинскими" и "бобчинскими". Выдаю гипотезу. Все эти "отцы города" могли написать доносы друг на друга и, прежде всего, на городничего в Санкт-Петербург. Такое редкостное стечение жалоб и ябед, действительно, могло вызвать неожиданный эффект: назначение чрезвычайной ревизии. Тогда понятно: им необходимо было найти любые, даже самые дурацкие объяснения, лишь бы не выплыла причастность каждого из них к угрозе для всех".
Недоказуемо, но и неопровержимо! Но уж во всяком случае, это небезынтересный ход мыслей Быкова. И в самом деле, появление петербургского чиновника в этом забытом Богом и людьми медвежьем углу представляется невероятным. Я был в Устюжне, городке в Вологодской области, в самом начале 50-х годов. Покосившиеся деревянные домики, серые обвалившиеся заборы, улочки, которые так и не замостили с гоголевских времен. Казалось, что из-за угла вот-вот выйдет Держиморда или Свистунов. Как же надо было испугаться, чтобы поверить в приезд особы из Петербурга. Кстати, академик Сигурд Оттович Шмидт рассказывал мне, что в Вологодских архивах один наш коллега раскопал запись, что в городе Устюжне в 20-е годы прошлого века появился некий господин с мальтийским крестом в петлице, жил в гостинице, не платил, чем вызвал беспокойство и пристальное внимание властей.
Психологический анализ феноменов кинематографа, осуществляемый Быковым, не мог не поражать точностью оценок и новизной трактовки, творческим переосмыслением многократно увиденного на экране.
Как-то Быков в нашем разговоре выстроил концепцию эволюции образа главного героя в советском кино. Изначально это простой рабочий паренек, идущий в революцию. К примеру, Максим у Козинцева и Трауберга. Рядом с ним плюгавый интеллигент, меньшевик или обуржуазившийся легальный марксист. Это для контраста и усиления эффекта. Затем вчерашние полуграмотные мастеровые выходят в полководцы и директора банков. Одним словом, облагороженная и доведенная до возможного правдоподобия материализация идеи "кухарки, управляющей государством". Затем на экране появляется вереница "простых советских людей", которые и рекорды ставят, и под гармошку вприсядку пройдутся, и тому же хлипкому интеллигенту жару дадут. Тем более он, возможно, "враг народа". Эти роли, полюбившиеся зрителю, исполняли замечательные актеры: Крючков, Алейников, Андреев и другие кумиры 30—50-х годов.
Ролан прав, ребята с моего двора стремились походить на Ваню Курского в исполнении Алейникова. Помню опасный инцидент. Мой приятель мило пошутил. В переполненном трамвае он громко сказал: "Тебе что? Советская власть не нравится?". Окружающие могли не знать, что это всего лишь воспроизведение реплики Вани Курского из фильма "Большая жизнь". Шутка мальчишеская, хотя и опасная. Но мы и были тогда мальчишками.
Где-то уже в 50-е главный киногерой, пожалуй, начинает осознавать, что для управления государством надо учиться. Он идет в вечернюю школу ("Весна на Заречной улице"). И вот тогда только рядом с пастухами, доярками, шахтерами, сталеварами и "Сашей с Уралмаша" начинает появляться на широком экране фигура интеллигента ("Журбины"). Он уже не путается под ногами у рабочего класса и тем более отнюдь не "враг народа". Как помнится, Быков считал, что новый главный герой утвердился на экране с появлением кинокартины "Девять дней одного года", где роль молодого физика сыграл обаятельный актер Алексей Баталов.
Примерно так представлялась моему другу магистральная линия становления
главного героя нашего киноискусства. Он, конечно, понимал, что были у этого пути различные ответвления и тупики.
Не оставался у гостя в долгу и хозяин, зараженный увлекательной идеей реконструкции истории кинематографа, предлагая свою версию на суд мэтру. Правда, в отличие от него я обратился к трансформации образа героини в советском киноискусстве, затронув, так сказать, женскую тему. Конечно, особую линию образовало развитие образа женщины-солдата: Анка-пулеметчица, Марютка из фильма "Сорок первый", Комиссар из "Оптимистической трагедии" — всех не перечислить. Побочные линии, главным образом, выявлялись в музыкальных кинокомедиях. Однако магистральный маршрут у женщин был тот же, что и у мужчин — "светлый путь" (фильм Г. Александрова так и был назван) от простой работницы до государственного человека, депутата, директора и уж никак не "кухарки" в роли управленца. Однако случилось, как мне представляется, нечто, ставшее неожиданным и непредвиденным: "светлый путь", как оказалось, вел в тупик. И это оборвало линию развития образа "советской героини".
Это разрушение связано с появлением очень хорошего и более чем популярного фильма "Москва слезам не верит". Предполагаю, что ни сценарист, ни режиссер и сегодня не осмысливают сюжет фильма таким, каким его вижу я. Впрочем, в этом нет ничего удивительного. В психологии различают "поступок" и "деяние". Предельно упрощая, поясню. Деяние — это поступок, рассматриваемый вкупе с его последствиями — "злодеяние", "благодеяние", к примеру. То, что создатели кинокартины разобрали рельсы "светлого пути", ни злодеянием, ни благодеянием не было. Это стало естественным результатом развития социальных процессов, который зафиксировали и объективно показали талантливые кинематографисты.
Вспомним фабулу фильма. Судьба трех простых работниц. Одна стремится к сладкой жизни и терпит фиаско, связавшись со спившейся знаменитостью. Вторая обретает доброго мужа — простого и бесхитростного, — шесть соток за городом, маленький домик, скромное благоденствие. Раньше бы сказали "мещанское благополучие". Третья проходит классический "светлый путь" и становится директором завода. Вот уж кто по всем канонам советского кино на вершине удачи и имеет все основания быть счастливой. Тут и полагалось поставить точку и возвестить титрами конец фильма. Ан нет!
Оказывается, личное для не выдуманной, а вполне реальной советской женщины куда важнее общественного, а официальное признание — ничто перед крахом мира ее интимных чувств. Это было, на мой взгляд, потрясением идеологических основ нашего кино. Вот и сидит этот несчастный "красный директор" на кончике стула и который день ждет, когда выйдет из маленького запоя бросивший ее по причине мелких амбиций мужчина. Так кто же идет дальше по "светлому пути"? Директор? Депутат? Делегатка? Нет, награжденная тихим семейным счастьем женщина, обрабатывающая свой садово-огородный участок.
Правда, в разговоре я свернул с обсуждения темы "Советская женщина и кино" и вступил на другую опасную дорожку... Опасную тем, что рискую вызвать гнев моих возможных читательниц, предложив несколько неожиданную, по всей вероятности, для них трактовку образа подлинного героя фильма — Гоши.
Для многих женщин Гоша — своего рода кумир. К тому же играл его все тот же неотразимый Алексей Баталов. Он на работе в НИИ едва ли не ключевая фигура и кому надо может физиономию "пощупать", защищая слабого. И дочку героини научит варить борщ. Он заботлив, решителен, умел — настоящий мужчина! "Горушка", на которую женщине, отвыкшей от ласки и заботы, так хочется опереться. Все это так. И я не хотел бы даже попытаться развеять известную женскую мечту о встрече с "настоящим мужчиной". И все-таки... я высказал Ролану опасение, что Гоша — это все же еще одно воплощение темы "героя" в нашем кино. Но уж очень странный поворот сделали авторы фильма.
Наверное, в своем НИИ Гоша — высококвалифицированный, все умеющий создать своими умными руками, — действительно фигура весьма заметная. Не обойтись же ученым без налаженных, не дающих сбоя приборов, исправно работающей аппаратуры и т.п. Однако не льстят ли безбожно на пикнике все эти профессора и членкоры, когда приписывают ему едва ли не решающую роль в их научных свершениях. Впрочем, Гоша это лестью не считает — он себе цену знает.
То, что герой женщин не уважает, — это лежит на поверхности и не требует доказательств. Вот те "заповеди", которым он, по всей вероятности, следует: женщина не может быть главой семьи и уж во всяком случае не может зарабатывать больше супруга, да еще в чем-то перечить ему. Все это под страхом разрыва с ней. Прощение она должна заслужить смирением, что и происходит в конце фильма. Да и в самом деле, не даст же она ему снова уйти в запой.
Трудно ей придется в дальнейшем — не простит он жене, что она директор комбината, а он всего лишь мастер, хотя и высоко ценимый.
Все эти непопулярные критические соображения я закончил вопросом к Быкову: не думает ли он, что апофеоз темы "героя" в нашем кинематографе — создание образа мещанина в рабочей спецовке, самодостаточного, амбициозного, хотя и весьма привлекательного.
Ролан спросил меня, не боюсь ли я своим очернительством кумира испортить отношения с "прекрасным полом". Пришлось признаться, что боюсь и шутя попросить его дать "подписку о неразглашении" моих посягательств.
Эту психологическую интерпретацию чудесного фильма "Москва слезам не верит" я как-то рассказывал за столом в компании, где был один кинодеятель.
— Мы, конечно, понимаем, что эта кинокартина — волшебная сказка с заведомо счастливым концом. Этим она, в первую очередь, дорога для зрителей. Вы берете под сомнение этот happy end?
— Я бы сказал, это не столько happy end, сколько возможный "end of happiness"
- возможный конец счастью героини. Только представьте, что ее назначают министром. Простит ли ей Гоша этот непродуманный мезальянс? Сомневаюсь! Помню поэтические строчки: "Ходит птичка весело по тропинке бедствий, не предвидя для себя никаких последствий".
- Мрачную Вы рисуете перспективу.
- Ничего страшного. Это все-таки кино, а не жизнь. Да минует нас и наших близких чаша сия!
Я не кинокритик и могу ошибаться. Однако, случись в те годы такая оценка, вышедшая из-под пера какого-нибудь влиятельного киноведа, кто знает, где оказался бы фильм: в кинотеатрах или "на полке". Не припомню, как Ролан Антонович отнесся к предложенной мною интерпретации фильма, слишком много было за это время у нас разговоров и дискуссий.
Еще одно обращение к социально-психологическим проблемам.
Меня всегда интересовала психология творчества. Очевидно, не случайно появление ее на многих страницах этой книги. Беседы с Быковым позволили многое понять. Особенно интересным было обсуждение того, как происходила эволюция психологии зрителя.
В 30—40-е годы, как считал мой собеседник, "массовый зритель" отличался удивительной непосредственностью. Он не очень-то различал персонажа фильма и артиста, который воплощал его образ на экране. В фильме "Ленин в 1918 году" фигурировал "шпик", — появление этого отвратительного субъекта в кадре порождало глухую ненависть в кинозале. Каждый готов был бы с ним расправиться. Но экран есть экран — после окончания киноволшебства перед зрителем было только белое полотно. Поэтому, как рассказывал Ролан Антонович, ударная группа зрителей, выяснив местожительство актера, слишком уж достоверно передавшего все мерзостные черты "шпика", отправилось его бить. К счастью, он не был обнаружен — ушли, побив стекла. Не правда ли, редкостный способ оценки актерского мастерства?
История, на взгляд нашего современника, удивительная — все-таки за полвека кинозритель научился отличать художественный образ, роль — от артиста, ее исполняющего. Но и недавние времена могли приносить сюрпризы. Мне, к примеру, известен случай, когда в качестве "кинокритика", дающего оценку популярности фильма, выступил... московский водопровод.
Это случилось во время показа по телевидению фильма "Семнадцать мгновений весны". Об этом мне рассказал один из создателей сериала — Татьяна Лиознова.
Первую серию москвичи посмотрели без каких-либо последствий для городского коммунального хозяйства. Зато вторая могла обернуться драматическими событиями.
В этот вечер можно было выглянуть в окно, чтобы убедиться, что на улице пусто, нет прохожих. Но в этом особой беды не было — все сидели у телевизоров... Опасным оказалось другое. Вода в городскую водопроводную сеть подается под определенным давлением с учетом ее "забора" в то или иное время суток. Однако в этот час никто не принимал душ, не стирал, не мыл посуду, не кипятил чайник. Все не могли оторвать глаз от Тихонова-Штирлица. Если бы не расторопность диспетчеров, трубы не выдержали бы давления, и Москва осталась бы без воды. К счастью, обошлось.
Не перечесть, о чем мы только ни говорили, оторвавшись от грустных размышлений о судьбе "Чучела" и путях его спасения от цензурных гонений.
Трудно найти более банальное заявление, если сказать, что Ролан Быков — мастер перевоплощения. В самом деле: Бармалей и Никита Сергеевич Хрущев, еврей-жестянщик из фильма "Комиссар" и русский партизан из фильма "Проверка на дорогах"! Все такие разные, непохожие друг на друга, неповторимые. Но меня поражают его перевоплощения другого рода.
Ролан Антонович Быков всегда был многолик: режиссер, артист, поэт, художник, философ и психолог детства, общественный деятель, знаток русского фольклора, способный читать лекции на филологическом факультете любого университета. Перечень можно продолжить. Позволю себе обобщение: российская культура конца XX века не знает другой, столь же неповторимой личности. Многогранность личности человека обедняет рассказ о нем - так много остается недосказанного...
В октябре 1998 года Ролан Антонович Быков ушел из жизни. Незадолго перед смертью он крестился. Его духовным отцом стал священник Александр Борисов, последователь Александра Меня. Отпевали Ролана в церкви Козьмы и Демьяна, что наискосок от здания бывшего Моссовета. В храме было очень мало людей, только самые близкие, родные и друзья покойного, да несколько случайно забредших туда в эти часы молящихся. Служил отец Александр. Достойные слова над гробом достойного человека. Потом было многолюдье в Доме кино, бесчисленная череда людей, где мимо покойного шли и его друзья, и его недруги. Для всех было ясно, что прощаются с великим артистом. А что чувствовал каждый, о том ведает только Бог. Было разительно отличие того, что происходило в этом огромном зале от скорбной тишины, царившей в храме.
На кладбище я не поехал — был очень простужен, явно болен. Я стоял на углу Васильевской улицы. Ждал машину, которая должна была за мной заехать в условленное время. На тротуаре мокли цветы, веточки зелени, оставшиеся здесь после выноса тела.
Я увидел, как от центрального подъезда ко мне бежит какой-то человек. Руки его как-то странно болтались не в такт его шагам. Подойдя ко мне, он спросил:
- Увезли?
-Увезли.
- Куда?
- На Новодевичье кладбище.
- На Новодевичье? Нет, я их не догоню.
- Не сомневаюсь, что не догоните.
Он потоптался около меня. На нем была старая шинель и фуражка военного образца.
Новый вопрос:
- Вы не знаете, где будут поминки?
- Не знаю.
- Может, в каком-нибудь кафе рядом с Новодевичьим? Нет, он туда не пойдет. Он, наверное, в каком-нибудь ресторане будет. Сказывали, гроб у него палисандрового дерева с бронзовыми ручками. Нет, в такую, какую-нибудь забегаловку не пойдет. Вы точно не знаете, где будут поминки?
Я был несколько ошарашен обсуждением вопроса, куда "пойдет", а куда "не пойдет" покойник. Вообще-то я знал, где будут поминки — на Чистых прудах, в Центре Ролана Быкова, но делиться этой информацией с моим собеседником не собирался.
-А зачем Вам знать, где поминки?
- Я там хочу выступить.
- Вы знали Ролана Антоновича?
- Конечно, знал. Он мне подписал фотографию, когда я был у него на концерте.
Вслед за этим он достал из кармана шинели, по-видимому, заранее приготовленную в качестве "пропуска" на поминальный ужин открытку с портретом Быкова. На обороте я разглядел знакомую подпись.
- Вы, наверное, военный?
- Да, я служил в военизированной охране. ВОХР, может, слышали?
Я, конечно, слышал и знал, что ВОХР было весьма "полезное" учреждение НКВД и МГБ. Мой собеседник вдруг повернулся и быстро побежал к подъезду, очевидно, в надежде получить нужные ему сведения у какого-нибудь более информированного человека.
Подъехала моя машина. Садясь рядом с водителем, я подумал: "Нет Ролана, не расскажешь ему и не посмеешься над трагикомическим финалом этого тяжелого мрачного дня".
На развитие сайта
