Э.В.Ильенков

ТРИ ПИСЬМА С ФРОНТА

Э.В.Ильенков на развалинах Рейхстага

В 1984 г. друзьям и ученикам выдающегося российского философа Э.В.Ильенкова удалось опубликовать сборник его избранных трудов, который, по предложению (условию?) издателей, получил название "Искусство и коммунистический идеал". Предисловие к сборнику написал патриарх отечественной диалектики Мих.Лифшиц. Там он упоминает, в частности, о том, что, будучи сугубо мирным человеком, артиллерист гвардии лейтенант Великой Отечественной Э.В.Ильенков протащил на себе свою пушку до Берлина. Позволим себе добавить: Эвальд Васильевич был не просто мирным человеком, а человеком с обостренным "чувством мира", морально не совместимым с ужасами войны. Один из его учеников С.Н.Мареев вспоминал, что однажды застал Ильенкова в Институте философии на Волхонке плачущим. Он спросил учителя: "Кто-то умер?". "Нет", - ответил тот. - "Китайцы напали на Вьетнам". . . .Ильенков, как и многие его боевые товарищи, прошел войну геройски. Но ему потребовался дополнительный героизм, чтобы примирить себя с потоками праведно и не праведно пролитой крови, осознать ее не только историческую, но и личную цену.

С фронта Э.В.Ильенков писал удивительные письма девушке по имени Ирина. Три из них мы публикуем, воспроизводя их тексты по изданию: Драма советской философии. Эвальд Васильевич Ильенков (Книга – диалог). Москва, 1997.

Владимир Кудрявцев

5.1.44.

Иринка, здравствуй!

Сегодня вручили мне твое письмо от 25-го – со сказкой. подают и улыбаются – вот тебе, говорят, долгожданное. Догадываются, что за такая товарищ О. Маленький твой подарок до меня не доехал. Какой-то чересчур подозрительный цензор взял на память. Только одна золотистая паутинка случайно приклеилась к конверту. . .
Ни разу я так не грустил и не радовался от писем, как сегодня от твоего. Бедная моя, ты болела, оказывается, и все думала обо мне. Ну, ты смотри не грусти! Это, верно, всегда так.

Теперь мы, кажется, переменились ролями – я уж тебя утешаю. Хоть не большой я в этом деле мастер. . . Трудно это. Да и стоит ли? Она, любовь, ведь и в том, «чтобы мучиться от разлук, чтобы помнить при расставании боль сведенных на шее рук». . .

А зато, как радостна будет встреча. А она будет. . . Сталь и крепка только тогда, когда ее, бедную, – из жаркого пламени – да в ледяную воду. . . да еще и молотом. Потерпи, зато будешь крепкой и красивой. Ромео с Джульеттой, Франческа с Паоло, Изольда с Тристаном – счастье, хоть и со страданием у них, а не в мирном топком болоте.

Ты не помнишь вагнеровского «Тристана»? Вот что я бы хотел послушать вместе с тобой (о нем очень хорошо написал Р. Роллан – в той книжке, что лежала месяц назад у тебя на столе).
Обязательно послушаем его и вспомнятся эти дни. Там особенно сильный эпизод – «ожидание Изольды» – оно мне вспомнилось, когда я читал твое письмо. И вот вдали появляется корабль. Дальше, правда, слишком грустно.

Может быть, конечно, ты и права, когда себя «нехорошей» называешь. Человек так устроен, что чаще жалеет о том, что чего-то не сделал, чем о том, что сделал что-то. А вообще-то говоря, я больше «нехороший». Ты понимаешь.

Но это уж такая область, где рассуждения не помогают, а только мучают понапрасну и я зря начал философствовать.

Если плохо сказал – прости.

Обязательно присылай свою фотокарточку. Я много бумаги перепортил – все пытаюсь нарисовать тебя. Получается хоть и похоже – но – не то . не Иринка. . .

Живу я по-прежнему. Посижу на занятиях, а потом отправляюсь домой – сны смотреть. Как в кино.

Вот что забавно. Я за эти два с половиной года начал забывать школу. Другое ее заслонило – университет, армия. А вот ты мне так ее напомнила! Снятся мне сейчас всякие глупости.

Да и вообще-то я плохо представляю, как это могло бы быть, что мы с тобой незнакомы.

Так-то, товарищ младший лейтенант. Я тут обрядился, наконец, по-человечески; Шинель хорошую получил, валенки, рукавицы и прочее. Хожу, как ведьмедь. Это ты скажи моим. Им я не пишу, как-то нет охоты.

Жду письма с твоей фотокарточкой. Только боюсь, опять тот цензор, что успел влюбиться в твои волосы, опять не пропустит. . .

25.1.44.

Вот и все. Теперь я не боюсь тебе писать все, как тогда, несколько часов назад. Это – последнее – уже никогда не покажется глупым.

Так стало все пусто, просто. Как будто прозвучал «подъем», и из красивого сна попал в яркий свет, делающий все до боли ясным.

Вот, Ирина, случилось то, что и должно было случиться. Я сдался легко? – да. Это уж я такой. Теперь я тебе расскажу про себя и ты поймешь, почему.

Если бы ты сказала все что угодно, равнодушное, злое – я бы не ушел. Но ты сказала, что не веришь больше в меня. А это самое страшное. Ведь меня не за что больше любить. У меня было только одно хорошее, за что меня могли любить, – это та самая слепая и очень, наверное, глупая верность тому, что люблю. Это у меня было самое лучшее. А ты полюбила меня не за это. Значит ты ошиблась. Больше у меня ничего хорошего, честное слово, нет.

Я, Иринка, очень плохо приспособленный к нашей жизни человек. Я не могу жить так легко, как многие мои друзья. Те удовольствия, то нехитрое счастье, которое они, постоянно встречая на дороге, испытывают, и бывают им довольны, мне непонятны. Я им завидую. Для них счастье бывает здесь, в жизни, и осязаемо, реально. А я всегда все приносил в жертву далекой и глупой, несбыточной мечте. Мне из-за этого очень тоскливо бывало, когда задумывался. Но мечте изменить был не в силах. И по своему был счастлив. Был, Был, Был!!! Я всегда был такой. До тебя были другие стремления и мечты, и я всегда больше жил будущим, чем настоящим. В тебе впервые мечта и жизнь были вместе. С тобой я испытал минуты, впервые в жизни, про которые я не думал – скорее бы прошли – для того, чтобы быть ближе во времени к лучшему.

А сейчас – страшно и пусто, пусто. Мечты нет. Ушла. А кругом – что я могу найти хорошего?

Для меня только и осталось одно теперь – отбывать повинность жизни, как говорит Шопенгауэр, с надеждой на то, что м.б. да и встретится когда-нибудь островок хоть какого-нибудь счастья.

Даже сейчас, неисправимый осел, я пишу, а сам в душе надеюсь – а вдруг еще не все. Прости меня, я не затем пишу, чтобы сохранить какие-то надежды на отступление – не затем. Это уж я такой, нездешний.

Но зачем, зачем ты такая хорошая и родная, не поняла меня, отняла у меня мечту? Зачем ты не могла обмануть меня? Ведь я бы скоро уже уехал и может не вернулся бы. Тебе ведь ничего не стоило обмануть! А теперь я уезжаю с такой болью, за тебя, за то, чему бы я принес с радостью в жертву все-все. Лучше бы ты сказала, что не любишь, чем хоть чуть усомнилась в моей верности и любви. Здесь уже я бессилен. Можно вернуть ушедшую любовь, но никогда – веру, если она хоть раз поколебалась.

Больно, больно. Ведь я так тебя любил! Может быть, ты вспомнишь когда-нибудь, может быть увидишь, что была не права и жестока.

Ирка, Иринка, родная, прощай! Вспомни меня потом хоть раз, когда будешь любить кого-нибудь, кто будет лучше меня. Такого не люби никогда больше. Ты слишком хорошая для такого как я. Вспомни меня, ленивого, который жил больше будущим, а выйти на улицу не хотел, чтобы встретить.

Если бы ты стала моей – я не знаю, был бы я счастливее, чем так, только мечтая об этом, и стремясь.

Иринка, родная, до боли любимая, прощай!

6 ноябрь 1944.

Ирка, ура, ура, ура!!! Ты в Москве!!!

Сижу и смеюсь без причины, а этого уже давно не было. Были одни огорчения да трудности, ничем не скрашиваемые, а теперь, хоть путь мой дальнейший во сто раз труднее, я буду идти с легкой душой, зная, что ты дома, что тебе не грозят нелепые злые случайности.

Теперь слушай, буду рассказывать о себе. В Запасном, где я служил, я решил больше не быть, и вырваться, хоть в штрафную. Особенно это решение я поставил себе в задачу после письма о гибели Яшки, и письма твоего, которое ты адресовала в Москву, и которое я получил одновременно.

И вот я вырвался. С треском.

И вот я на маленьком кусочке земли, который немцы отчаянно пытаются отбить обратно, чуя, что этот кусочек земли на берегу одной реки недалеко от Варшавы, к северу, явится роковым для всего Reich’а.

День и ночь – огонь. Снаряды, скрипуны, пули. Мы лазим по траншеям, сырым, мокрым, холодным, живем в ящиках, глубоко под землей. Пушки наши, зарытые в землю, стоят, спрятав свои длинные стволы в высохшую траву и ждут тигров, пантер, и прочих зверюшек. На нашем участке этих чудовищ уже неделю нет. Они рычат все где-то в стороне.

Так и течет жизнь моя, под землей, под несмолкаемую музыку, какой больше ни в одном концерте не услышишь. А началась моя жизнь на переднем крае так. Решили выкатывать пушки днем. Я с комбатом вылез на высоту, смотрю, ищу место для позиций. Немцы лазают совсем близко – а в бинокль смотришь – совсем рядом. нашли место. Очень любопытно. Вызвал орудие, и только машина отцепила его и начала отъезжать – как зашуршат над головой фрицевы снаряды. Один рванул метрах в 7 от меня, в соседнем колене траншеи, аж оглох. Остальные пушки ставили ночью.

И вот потянулись дни подземной жизни. Сегодня отправился я (это уже, вернее вчера вечером, сейчас ночь), в тыл, а возвращался в полной темноте. А траншеи спутать легко. А тут еще не выглянешь, фриц сыпет веером трассирующие пули, вот и иди целые километры по траншее, по щиколотку в воде, а выглянешь – красиво. Ракеты фриц жжет беспрерывно, как во дни салютов в Москве. Правее горят пожары. Ухают орудия. Шел, шел, да не туда зашел. Пришел домой злой, за шиворотом песок, в сапогах вода. И вот – подают письмо. Я от радости чуть не задохся! Ирка, Ирка, ура!!!

Ну вот и все. Воюю я третью неделю.

Привык быстро. Даже начал устраивать забавы – такого рода, как в школе, на букву С., боюсь цензура заподозрит в этом слове недоброе, потому не пишу

Пришел к нам вчера один работник войскового тыла, и пошли мы с ним по делам. Кругом спокойно, и небо даже голубое, даже пули не свистят. Только вдали грохочет. А он дрожит как овечкин хвост! И очень старательно обходит фрицев, которые лежат у нас в траншеях. Я приметил это. Вот перешагнул я через последнего фрица (а он следом за мной), сел да крикнул ему – ложись! Он взвизгнул так пронзительно, будто его в холодную воду опустили, да на оскаленного в предсмертной улыбке фрица – бах – и лежит, глаза закрыл, рот открыл и дрожит. Ну, сейчас же раззвонили мы по связи всем – хохочут над бедным доктором.

Скорее пиши мне, хоть левой рукой, я не обижусь, если почерк будет не красивым! Выздоравливай скорей! И никуда не уезжай. А я в Москву приеду! Ты мне тоже счастье все время приносишь, я теперь за себя спокоен!

Вот черт фриц! Как нарочно, зафугасил тяжелый, аж лампа погасла.

Ну всего! Жди меня! Пиши сейчас же!

Р.S. Да! Только не вздумай рассказывать все это дома! Я их более дипломатично информировал. А то они – старички, будут ночей не спать. Я, кстати, гвардеец.