Рожденные в ГУЛАГе. Каким было детство за колючей проволокой

Осенью 1937 года в газете "Правда" была опубликована программная статья "Счастливые дети сталинской эпохи". С этого момента в жизнь советских людей прочно вошел знаменитый лозунг "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!". Но безоблачного детства были достойны не все. Пока их сверстники радовались жизни, в ГУЛАГе рождались и умирали дети, которые с момента появления на свет отбывали наказание вместе со своими матерями, а потом долгие годы носили клеймо "лагерных". О том, каким было детство за колючей проволокой, в интервью Сибирь. Реалии рассказала Татьяна Полянская, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Музея истории ГУЛАГа.

– Дети могли оказаться в ГУЛАГе в двух случаях. Первый – когда они попадали в исправительно-трудовые лагеря вместе с осужденной матерью: женщинам разрешалось брать с собой малышей в возрасте до полутора лет, – рассказывает Татьяна Полянская. – Конечно, если была возможность оставить детей родным, матери не упускали этого шанса, ведь они понимали, что их ждет, что ребенок может не перенести тягот этапа и лагерной жизни. Но если отдать малыша было некому, – а это случалось часто, особенно во времена Большого террора, когда "врагов народа" арестовывали целыми семьями, – то, выбирая между детским домом и лагерем, женщина могла принять решение взять ребенка с собой. Но все же куда больше в так называемых Домах младенца, организованных при исправительно-трудовых лагерях, было детей, родившиеся уже за колючей проволокой.

Чаще всего в ГУЛАГе рожали женщины, осужденные по уголовным статьям. Если срок заключения был длительным – 10 лет и более, то за время своего нахождения в лагере они могли забеременеть несколько раз. Дело в том, что система охраны материнства и детства – конечно, с некоторыми купюрами, – действовала и в ГУЛАГе, и в исправительно-трудовых лагерях. Поэтому так можно было избежать тяжелых работ. Женщин в положении не только переводили на относительно легкие работы, им также полагались небольшой отпуск перед родами и послеродовый отпуск. Потом, конечно же, их снова отправляли на общие работы, но пока они кормили грудью, то находились в специальных бригадах.

"Мамок" – так их называли в лагерях – несколько раз в день в определенные часы под конвоем отводили в Дом младенца, чтобы они могли покормить своих малышей. Были и другие послабления – например, в течение нескольких месяцев полагался усиленный паек. По лагерным меркам все это были серьезные льготы, и уголовницы могли забеременеть только ради них.

Среди "мамок" были и так называемые "бытовички" – просчитавшиеся бухгалтеры, осужденные за мелкое хулиганство, – в общем, женщины, совершившие легкие, не политические преступления.

Из воспоминаний Евгении Гинзбург, бывшей заключенной колымских лагерей Эльген и Таскан, работавшей несколько лет медсестрой в лагерной больнице:

"…каждые три часа, с очередным разводом, приходят "на кормежку" мамки. Среди них есть и наши, политические, рискнувшие произвести на свет эльгенское дитя. С тоскливо-вопросительным выражением лиц они заглядывают в наши двери. И не поймешь, чего они больше боятся: того, что младенец, родившийся в Эльгене, выживет, или того, что он умрет.

Однако основная масса мамок – это блатные. Каждые три часа они устраивают погром против медперсонала. Материнские чувства – отличный повод для бесчинств. С непотребной бранью врываются они в группу, проклиная нас и грозя убить или изуродовать в тот самый день, как умрет Альфредик или Элеонорочка. (Они всегда давали детям роскошные заграничные имена)".

– Женщин, осужденных за контрреволюционные преступления, среди "мамок" было, конечно же, намного меньше, но все же это не было редкостью. Осужденные по 58-й статье могли забеременеть после изнасилования. Но случалось, что женщины решались завести ребенка и по собственному желанию. Порой, уже не надеясь вернуться в семью, оставленную на свободе, потеряв надежду встретиться со своими детьми, "политические" заводили ребенка, чтобы избавиться от чувства одиночества, не оставаться одной. Об этом очень хорошо сказано в воспоминаниях Хавы Волович: она родила, чтобы рядом было любимое существо, о котором хочется заботиться.

Из воспоминаний Хавы Волович, бывшей заключенной Степлага:

"Просто до безумия, до битья головой об стенку, до смерти хотелось любви, нежности, ласки. И хотелось ребенка — существа самого родного и близкого, за которое не жаль было бы отдать жизнь.

... Ангелоподобная, с золотыми кудряшками девочка, которую я назвала Элеонорой, … родилась не в сангородке, а на отдаленном, глухом лагпункте. Нас было три мамы. Нам выделили небольшую комнатку в бараке. Клопы здесь сыпались с потолка и со стен как песок. Все ночи напролет мы их обирали с детей, защищая маленькие тельца от жгучих укусов. А днем – на работу, поручив малышей какой-нибудь актированной старушке, которая съедала оставленную детям пищу.

… Целый год я ночами стояла у постельки ребенка, обирала клопов и молилась. Молилась, чтобы бог продлил мои муки хоть на сто лет, но не разлучал с дочкой. Чтобы, пусть нищей, пусть калекой, выпустил из заключения вместе с ней. Чтобы я могла, ползая в ногах у людей и выпрашивая подаяние, вырастить и воспитать ее".

Малыши даже плакать не смели

– Сколько всего малышей появлялось на свет за колючей проволокой? Об этом можно судить по справке руководителя ГУЛАГа Георгия Добрынина за 1949 год, – продолжает Татьяна Полянская. – В целом в ИТЛ и колониях в 1949 году содержалось 2 млн 356 тысяч заключенных, из них 503 375 человек были женщинами. 9 тысяч из них были беременны, 24 тысячи имели детей.

За какие преступления они были осуждены? Больше всего было женщин, осужденных по указу о хищении государственного и общественного имущества. Этот указ 1947 года, фактически повторявший положения указа о хищении социалистической собственности от 7 августа 1932 года, остался в народной памяти как "Указ 7-8" или "Закон о трех колосках". Второй по численности группой были осужденные за бытовые и имущественные преступления. "Политических" было намного меньше, но сколько точно, сказать сложно: такие статьи, как бандитизм и контрреволюционные преступления, шли в статистике одной строкой. По данным на 1 июня 1949 года среди женщин с детьми и беременных было 3434 человека, осужденных по этим статьям.

Чтобы содержать такое количество беременных и кормящих, на одной только Колыме было создано несколько специализированных лагерей. Самый крупный находился на территории совхоза Эльген, образованного в 1934 году в тресте "Дальстрой". В отдельные годы численность "мамок" доходила в Эльгене до пяти тысяч, а для детей там был организован большой деткомбинат.



Персонал для деткомбинатов, Домов младенца или Домов ребенка набирали из числа заключенных. К работе с детьми обычно не подпускали осужденных за бандитизм, разбой или убийство. Выбирали, в основном, женщин, совершивших бытовые, имущественные или хозяйственные преступления. И, конечно же, в первую очередь старались брать женщин-специалистов, имеющих хоть какое-то медицинское образование.

Шансов найти медсестер или врачей среди женщин, осужденных за контрреволюционные преступления, было куда больше. Поэтому "политические" порой тоже могли попасть на работу с детьми. Однако необходимо подчеркнуть, что в этом случае лагерная администрация шла на нарушения. В положении об ИТЛ, изданном в 1930 году одновременно с созданием ГУЛАГа, указывалось, что осужденных за контрреволюционные преступления следует направлять на общие работы, им предписывался тяжелый физический труд. Но поскольку специалистов медицинского профиля не хватало, приходилось нарушать установленный порядок. И все-таки это было исключение, а не правило. Большинство женщин, работавших на кухне или смотревших за детьми, были "бытовички".

Как жилось малышам в Домах младенца, очень ярко описано в воспоминаниях Хавы Волович. Когда ее дочке исполнился год, Хаву перевели в специализированное лагерное отделение для беременных и кормящих, где отправили работать на лесоповал. Сама присматривать за дочкой Хава больше не могла, а условия содержания малышей в этом лагере были просто ужасными.

Из воспоминаний Хавы Волович:

"Едва только ребенок стал ходить, едва только я услышала от него первые, ласкающие слух, такие чудесные слова – "мама", "мамыця", как нас в зимнюю стужу, одетых в отрепья, посадили в теплушку и повезли в "мамочный" лагерь, где моя ангелоподобная толстушка с золотыми кудряшками вскоре превратилась в бледненькую тень с синими кругами под глазами и запекшимися губками

… За дровяную взятку няни, у которых в группе были собственные дети, пускали меня к ребенку и рано утром, перед разводом, и иногда в обеденный перерыв, и, конечно, вечером с охапкой дров. И чего только я там не насмотрелась!

Няньки из преступного мира были там не самыми худшими. Были няни из политических, которые имели там своих детей. Эти были сущим наказанием божьим. Я видела, как в семь часов утра они делали побудку малышам. Тычками, пинками поднимали их из ненагретых постелей (для "чистоты" детей одеяльцами не укрывали, а набрасывали их поверх кроваток). Толкая детей в спинки кулаками и осыпая грубой бранью, меняли распашонки, подмывали ледяной водой. А малыши даже плакать не смели. Они только кряхтели по-стариковски и – гукали.

Это страшное гуканье целыми днями неслось из детских кроваток. Дети, которым полагалось уже сидеть или ползать, лежали на спинках, поджав ножки к животу, и издавали эти странные звуки, похожие на приглушенный голубиный стон".

– Не только Хава Волович, многие матери вспоминали, что персонал в Домах младенца зачастую обращался с детьми крайне жестоко. Причем жаловались они не только на уголовниц или "бытовичек", но и на "политических".

Триста детских смертей в год

– Почему медсестры, няни и воспитательницы из числа заключенных порой вели себя, как садистки? Дело в том, что очень часто у работавших в Домах младенца женщин был свой ребенок, который содержался там же. И они заботились только о своем малыше, не обращая внимания на остальных детей. Съедали их кашу, и детки страдали от недоедания. Но что самое главное, сотрудников в Домах младенца в принципе было недостаточно, чтобы обеспечить нормальный уход.

Из-за острой нехватки персонала няни и воспитатели были вынуждены прибегать к негуманным способам обращения с малышами. В воспоминаниях описано немало таких случаев. Например, когда детей сажали на горшки, они часами сидели, привязанные к стульчикам, чтобы пеленки и штанишки оставались чистыми, и в результате страдали выпадениями прямой кишки. Это не единичный пример. Высокая смертность среди малышей в Домах младенца прежде всего была связана с таким халатным, равнодушным отношением к чужим детям. В разные годы существования ГУЛАГа смертность варьировалась от 10 до 50 процентов.

Из воспоминаний Хавы Волович:

"На группу из семнадцати детей полагалась одна няня. Ей нужно было убирать палату, одевать и мыть детей, кормить их, топить печи, ходить на всякие субботники в зоне и, главное, содержать палату в чистоте. Стараясь облегчить свой труд и выкроить себе немного свободного времени, такая няня "рационализировала", изобретала всякие штуки, чтобы до минимума сократить время, отпущенное на уход за детьми. Например, кормление, на котором я присутствовала однажды и даже пыталась помочь.

Из кухни няня принесла пылающую жаром кашу. Разложив ее по мисочкам, она выхватила из кроватки первого попавшегося ребенка, загнула ему руки назад, привязала их полотенцем к туловищу и стала, как индюка, напихивать горячей кашей, ложку за ложкой, не оставляя ему времени глотать. И это, не стесняясь постороннего человека. Значит, такая "рационализация" была узаконена. Так вот почему при сравнительно высокой рождаемости в этом приюте было так много свободных мест. Триста детских смертей в год еще в довоенное время! А сколько их было в войну!"

– Не успевая даже нормально покормить детей, женщины, работавшие в Домах младенца, конечно же, не могли проводить с ними хоть какие-то занятия, обучать, играть в развивающие игры. На все это просто не было времени. Поэтому по уровню развития лагерные малыши, как правило, очень сильно отставали от своих сверстников, воспитывавшихся в семье.

Из воспоминаний Евгении Гинзбург:

"По бараку сновали, ковыляли, визжа, хохоча и заливаясь слезами, душ тридцать ребят в том возрасте, в каком был мой Васька, когда нас разлучили. Каждый отстаивал свое место под колымским солнцем в неустанной борьбе с другими. Они нещадно лупили друг друга по головам, вцеплялись один другому в волосы, кусались…

… Нет, грех сказать, чтобы их морили голодом. Кормили досыта и, по тогдашним моим понятиям, кажется, даже вкусно. Но почему-то все они ели, как маленькие лагерники: сосредоточенно, торопливо, старательно вытирая свои жестяные миски куском хлеба, а то и просто языком. Бросались в глаза их не по возрасту координированные движения. Но когда я сказала об этом Ане, она горько махнула рукой.

– Что вы! Это только за едой! Борьба за существование. А вот на горшок мало кто просится. Не приучены. Да и вообще их уровень развития… Ну, сами увидите…

Это я поняла на другой день. Да, внешне они все мучительно напоминали мне Ваську в том возрасте, когда его разлучили со мной. Но только внешне. Васька в свои четыре года шпарил наизусть огромные куски из Чуковского и Маршака, разбирался в марках машин, рисовал отличные дредноуты и кремлевскую башню со звездами. А эти!

– Что это, Аня? Они еще не говорят?

Да, только некоторые четырехлетки произносили отдельные несвязные слова. Преобладали нечленораздельные вопли, мимика, драки.

– Откуда же им говорить? Кто их учил? Кого они слышали? – с бесстрастной интонацией объясняла мне Аня. – В грудниковой группе они ведь все время просто лежат на своих койках. Никто их на руки не берет, хоть лопни от крика. Запрещено на руки брать. Только менять мокрые пеленки. Если их, конечно, хватает. В ползунковой группе они все толпятся в манежах, ползают, смотри только, не убили бы друг друга или глаза не выкололи. А сейчас – сами видите. Дай бог успеть всех накормить да на горшки высадить.

– Надо с ними занятия проводить. Песни… Стихи… Сказки им рассказывать…

– Попробуйте! У меня так к концу дня еле сил хватает до нар доползти. Не до сказок…"

Закупка молока и детского питания – сложно и затратно

– Компенсировать недостаток внимания со стороны персонала Домов младенца могло бы общение с родными матерями. Но женщины имели возможность видеться со своими детьми только до тех пор, пока кормили грудью. Такое решение было обусловлено прежде всего экономическими соображениями. Закупать молоко или детское питание – это могло быть сложно и затратно, особенно в таких отдаленных районах, как Колыма. Дешевле и проще было разрешить грудное вскармливание.

Из воспоминаний Товы Перельштейн (Рубман), бывшей заключенной колымского лагеря Эльген:

"…сразу после родов ребенка забирали в детский дом, но матери давали возможность кормить его пять раз в сутки грудью — не из гуманных соображений, а исключительно в целях экономии средств на детское питание. … Кормящих матерей назначали на "непроизводительные" работы недалеко от бараков лагеря. Поскольку такие работы ценились ниже, чем "производительные", им не выдавали обмундирование, подходящее для сезонов года, и вообще давали одежду "второго сорта", то есть рваную, уже изношенную другими. А ведь Колыма находится в полярной зоне, где отсутствие теплой одежды может стоить человеку жизни.

Пять раз в день "мамки" проходили поверки, пересчеты и обыски, прежде чем могли входить в детский дом и кормить своих младенцев. Работали они тяжело, стараясь во что бы то ни стало выполнить норму: без выполнения нормы на сто процентов "мамку" не отпускали на кормление".

– Если судить по воспоминаниям, редкие дети пользовались грудным материнским молоком больше 2-3 месяцев. Для этого у женщин должны были быть другие условия жизни. А сразу по окончании послеродового отпуска "мамок" снова отправляли на тяжелые работы, питание было скудным, и, конечно же, все это не способствовало длительной лактации.

Из воспоминаний Евгении Гинзбург:

"Несколько раз в день раздается специальный сигнал с вахты.

– На кормежку!

И те же закутанные в тряпье бесполые фигуры, разобравшись по пяти, торопливо топают под охраной тех же дубленых полушубков в деткомбинат, где каждой выдается на руки ее младенец. Перед младенцем стоит замысловатая задача – вытянуть несколько капель молочка из груди той, которая питается эльгенской паечкой, а работает на мелиорации. Обычно уже через несколько недель лагерные врачи констатируют "прекращение лактации", и мамка отправляется в этап на лесоповал или сенокос, а младенцу предлагается отстаивать свое право на жизнь при помощи бутылочек "Бе-риса" и "Це-риса".

Нехватка материнского молока была еще одной из причин высокой смертности в Домах младенца.

Из воспоминаний Евгении Гинзбург:

"Эпидемия поноса упорно не шла на убыль. Грудники умирали пачками, хоть их старательно лечили и вольные, и заключенные врачи. Но условия, в каких вынашивались эти дети, тюрьмы, горечь материнского молока, да и климат Эльгена – все это делало свое дело. Главная беда в том, что и этого, прогоркшего от горя материнского молока было мало и с каждым днем становилось меньше. Редкие счастливцы пользовались материнской грудью два-три месяца. Остальные все были искусственниками. А для борьбы с токсической диспепсией не было ничего более важного, чем хоть несколько капель женского молока.

…Кроватки младенцев стоят впритирку. Их так много, что если непрерывно перепеленывать всех подряд, то к первому вернешься не раньше, чем часа через полтора. А все подопрели, исхудали, извелись криком. Одни пищат жалобно и тоненько, уже не рассчитывая на результат. Другие орут отчаянно и дерзко, активно отстаивают себя. А некоторые уже не кричат. Только стонут, как взрослые".

Лишь в редких случаях молоко у женщин сохранялось надолго. Но даже грудное вскармливание могло не спасти малыша, что доказывает пример Хавы Волович: ее дочка умерла, когда ей было уже больше года.

Из воспоминаний Хавы Волович:

"Моя Лелька стала таять еще быстрей. … При свиданиях я обнаруживала на ее тельце синяки. Никогда не забуду, как, цепляясь за мою шею, она исхудалой ручонкой показывала на дверь и стонала: "Мамыця, домой!" Она не забывала клоповника, в котором увидела свет и была все время с мамой.

… Маленькая Элеонора, которой был год и три месяца, вскоре почувствовала, что ее мольбы о "доме" – бесполезны. Она перестала тянуться ко мне при встречах, а молча отворачивалась. Закусив губенки недавно появившимися зубами так, что на подбородок стекали капельки крови, она тихо лежала в своей кроватке, ни о чем уже не моля и ничего не желая. Только в последний день своей жизни, когда я взяла ее на руки (мне было позволено кормить ее грудью), она, глядя расширенными глазами куда-то в сторону, стала слабенькими кулачками колотить меня по лицу, щипать и кусать грудь. А затем показала рукой на кроватку.

Вечером, когда я пришла с охапкой дров в группу, кроватка ее уже была пуста. Я нашла ее в морге голенькой, среди трупов взрослых лагерников. В этом мире она прожила всего год и четыре месяца и умерла 3 марта 1944 года.

Я не знаю, где ее могилка. Меня не пустили за зону, чтобы я могла похоронить ее своими руками. Я очистила от снега крыши двух корпусов дома младенца и заработала три пайки хлеба. Я отдала их, вместе со своими двумя, за гробик и за отдельную могилку. Мой бесконвойный бригадир отвез гробик на кладбище и взамен принес мне оттуда крестообразную еловую веточку, похожую на распятие.

Вот и вся история о том, как я совершила самое тяжкое преступление, единственный раз в жизни став матерью".

Загадочное слово "мама"

– Информацию о том, сколько детей погибали в ГУЛАГе в довоенный и военный периоды, найти не удалось. Ну, судя по документам о смертности в Домах младенца в лагерях и колониях с 1947 по 1957 год, которые хранятся в Государственном архиве РФ, наибольшая смертность в то десятилетие пришлась на 1947 год. Из среднесписочного количества детей – а это 15 тысяч 188 человек, – за год умерло 6233 ребенка. На тысячу детей умерло 409, более 40%. 1947 год был голодным годом по всей стране, в дальнейшем смертность уменьшалась. Всплески смертности в Домах младенца соответствовали всплескам смертности в принципе по стране.

Из воспоминаний Евгении Гинзбург:

"Эта пятимесячная дочка двадцатилетней матери-бытовички уже давно лежала здесь, в изоляторе, и каждая дежурная при передаче смены говорила: "Ну, эта, наверное, сегодня…"

А она все теплилась. Скелетик, обтянутый стариковской морщинистой кожей. А лицо… Лицо у этой девочки было такое, что ее прозвали Пиковой Дамой. Восьмидесятилетнее лицо, умное, насмешливое, ироническое. Как будто все-все было понятно ей, на короткий миг брошенной в нашу зону. В зону злобы и смерти.

Я колола ее большим шприцем, а она не плакала. Только чуть покряхтывала и в упор смотрела на меня своими всеведущими старушечьими глазами. Умерла она перед самым рассветом, близко к тому рубежу, когда на безжизненном фоне белой ночи Эльгена начинают мелькать неясные розоватые блики.

Мертвая – она опять стала младенцем. Разгладились морщины, закрылись глаза, преждевременно постигшие все тайны. Лежал изможденный мертвый ребенок".

– Как только женщина переставала кормить грудью, она могла потерять возможность хоть иногда, украдкой видеть своего ребенка. Ведь закон защищал женщину, лишь пока она была беременна или выкармливала. Когда заканчивалась лактация, ее могли отправить в другое лагерное отделение. Очень редко заключенные весь срок своего наказания отбывали на одном месте. Матерей в любой момент могли перебросить с одного объекта на другой, а это огромные расстояния, если речь, к примеру, о Колыме, где между лагерными отделениями и пунктами могло быть несколько сотен километров.

Ни лагерную администрацию, ни персонал Дома младенца совершенно не волновало, что женщина фактически полностью разрывала связь со своим ребенком. Ни о матерях, ни о детях никто не беспокоился. Если малыш оставался в Доме младенца в Эльгене, а мать отправляли в Магадан или Оймякон, шансов увидеть своего ребенка у нее уже фактически не было.

Из воспоминаний Евгении Гинзбург:

"Однажды я все-таки попробовала осуществить свой план занятия по развитию речи. Раздобыв огрызок карандаша и кусок бумаги, я нарисовала ребятам классический домик с двумя окошками и трубой, из которой валил дым.

Первыми отреагировали на мое начинание Стасик и Верочка, четырехлетние близнецы, больше всех остальных напоминавшие "материковых" детей. Аня говорила мне, что их мать Соня – чистая бытовичка, не блатная, а какая-то просчитавшаяся бухгалтерша, спокойная, хорошая женщина средних лет – работала в нашей лагерной прачечной, то есть на одной из самых привилегированных лагерных работ. Раза два-три в месяц она, пользуясь знакомством с вохровцами, которых она по блату обстирывала, пробиралась в деткомбинат. Здесь она, тихо всхлипывая, расчесывала осколком гребешка Стасику и Верочке волосики и совала им в рот, вынимая из кармана, ядовито-розовые леденцы. На воле Соня была бездетна, а тут, от случайной связи, сразу пара.

– Так что детей своих она обожает. Да вот перед самым вашим приходом погорела бедняжка. На связи с вольнягой попалась. Так что сейчас она загремела на самый дальний сенокосный этап. С детьми разлучили, – рассказывает Аня...

А я сразу вспоминаю, что Стасик и Верочка – единственные из всей группы знают загадочное слово "мама". А сейчас, когда маму отправили, они иногда повторяют это слово с грустно-вопросительной интонацией и при этом недоуменно оглядываются вокруг.

– Посмотри, – сказала я Стасику, показывая ему нарисованный мною домик, – что это такое?

– Барак, – довольно четко ответил мальчик.

Несколькими движениями карандаша я усадила у домика кошку. Но ее не узнал никто, даже Стасик. Не видели они никогда такого редкостного зверя. Тогда я обвела домик идиллическим традиционным забором.

– А это что?

– Зона! Зона! – радостно закричала Верочка и захлопала в ладоши".

– Со временем детей в ГУЛАГе становилось все меньше, ведь многих беременных и женщин с детьми освобождали по амнистии – и в 1945 году, и в 1947. Однако расходы на их содержание все равно оставались большими. В докладе, подготовленном Георгием Добрыниным в 1949 году, подсчитаны и средства, которые ГУЛАГ был вынужден тратить на содержание детей.

По закону ребенок мог находиться в лагерных Домах младенца до 4-летнего возраста. Как выясняется, с экономической точки зрения это было полным крахом. В докладе Добрынина приведены точные цифры, в какую огромную сумму обходился один ребенок в день и в год. Поэтому в 1949 году был принят новый закон, по которому дети могли оставаться в лагере не до четырех, а до двух лет.

"Радости от встречи с "мамой" они не испытывали"

– Гуманным или нет было это решение – большой вопрос. С одной стороны, раньше ребенок до четырех лет все-таки находился недалеко от мамы. И, как правило, женщины – конечно, не уголовницы, которые рожали и навсегда забывали о своем ребенке, а те, что мечтали стать матерями, – находили способ увидеться со своим малышом, хоть немного с ним пообщаться… С другой стороны, к двум годам ребенок все равно уже был полностью разлучен с матерью, у нее не было возможности нормально видеться и общаться с ним. А в детском доме "на воле", условия, для малыша как правило были более комфортными.

Однако далеко не всегда в детских домах было лучше, чем в лагере. Музей ГУЛАГа записал воспоминания живого свидетеля тех лет, Елены Владимировны Марковой. Она работала медсестрой в Доме младенца в каторжном отделении Воркутлага. Хотя режим в каторжном отделении был наиболее жесткий, тем не менее, там тоже рождались дети. И вот как раз там, в Воркутлаге, в Доме младенца были совсем другие условия.

Сработал человеческий фактор: директором Дома младенца была назначена женщина, которая по собственной воле уехала из центра страны на Воркуту, поскольку ее муж был осужден по политическим мотивам и находился в Воркутлаге. Она была врачом, и ее устроили работать директором Дома младенца. И там она навела полный порядок. Дети были накормлены – директор доставала им молоко, качественные продукты. Тщательно отбирала персонал, следила, чтобы за малышами был хороший уход. Она всей душой прикипела к этим детям.

У Елены Владимировны сохранились и фотографии, и письма от этих детей. Когда им исполнилось 4 годика, их отправили в детские дома Наркомпросса в центр страны. И там из румяных, здоровых малышей, которыми они были в каторжном отделении Воркутлага, они превратились в худеньких, измученных детей. На фотографиях, сделанных в ГУЛАГе, они не выглядели как как лагерные дети, а на более поздних снимках наглядно видно, что в детдомах за ними ухаживали намного хуже. Поэтому я и говорю, что не понятно, гуманным было решение сократить срок пребывания детей в ГУЛАГе до двух лет или нет, – рассказывает Татьяна Полянская.



Из воспоминаний Жака Росси, бывшего заключенного Норильлага:

"Принудительные отправки лагерных детей планируются и проводятся, как настоящие военные операции — так, чтобы противник был захвачен врасплох. Чаще всего это происходит глубокой ночью. Но редко удается избежать душераздирающих сцен, когда ошалелые мамки бросаются на надзирателей, на колючую проволоку заграждения. Зона долго сотрясается от воплей".

– По закону, перед тем, как детей отправляли в детские дома Наркомпросса, их могли забрать родственники, оставшиеся на свободе. Случалось, что приезжала, например, бабушка, забирала внука или внучку к себе домой, и они все вместе дожидались, пока мама вернется из лагеря. Забрать малышей мог также отец или другие родственники. Но тут все зависело от их расторопности – нужно было вовремя уладить все формальные процедуры. Многое зависело и от отношения лагерной администрации к этому вопросу.

И, конечно же, родственникам нужно было обладать немалым мужеством, чтобы решиться забрать "лагерного" ребенка, если его мать была осуждена за контрреволюционные преступления. Потенциальных опекунов тщательно проверяли "на предмет выявления компрометирующих данных". Если удавалось получить разрешение на опеку, за семьей устанавливали наблюдение. И все же было достаточно случаев, когда детей отдавали родным, а не в детский дом.

К сожалению, далеко не всегда это было идеальным решением проблемы. В воспоминаниях Тамары Петкович "Жизнь – сапожок непарный" рассказано, чем это могло обернуться. Тамара была заключенной, у нее завязались отношения с лагерным врачом. Когда родился ребенок, отец забрал сына к себе. Тамара сама дала согласие, что он заберет малыша. У этого мужчины уже была семья, но его жена приняла ребенка мужа. И когда Тамару освободили, она пыталась вернуть сына, но не получилось. Малыш уже подрос и привык к новой семье. К папиной жене, своей мачехе, он относился, как к родной матери, она тоже его любила. В итоге Тамаре так и не удалось наладить с сыном нормальные отношения, они остались натянутыми. Ситуация была очень сложной и трагичной для обеих сторон.

Если ребенка никто не забирал, и он попадал в детдом, то мог навсегда остаться без матери. В личном деле женщин ставилась пометка о том, что ребенка направили в детдом, однако пункт назначения там не указывался.

И все же многим матерям удавалось отыскать своих детей после освобождения. Здесь опять-таки большую роль играл человеческий фактор. В фондах музея ГУЛАГа хранятся письма, которые писали воспитательница и директор одного детского дома. Они сами установили связь с женщиной, которая как жена изменника Родины была отправлена в Акмолинский лагерь жён изменников Родины (АЛЖИР). Ее сын попал в детский дом, еще не умея ни читать, ни писать. И тогда воспитательница с директором начали сами писать письма матери от имени малыша, и продолжали их отправлять, пока он сам не научился писать. Бывали и такие удивительные случаи. А могло быть наоборот. Например, фамилию ребенка могли перепутать при передаче в детский дом, и тогда мать лишалась шанса его найти. Так случилось с Евгенией Гинзбург – она очень долго не могла отыскать сына из-за того, что в детдоме неправильно записали его фамилию.

Иногда фамилии детям меняли намеренно. Специального приказа или закона об обязательной смене фамилий не было, но порой рьяные руководители занимались этим на местах. Все это дополнительно затрудняло поиски.

Но что самое трагичное, если матери и удавалось отыскать своего ребенка, то далеко не всегда получалось найти с ним общий язык. Дети, росшие сначала в Доме младенца, а потом в детдоме, просто не знали, что такое "мама". Это слово ассоциировалось у них с нянями и воспитателями, и при встрече с реальными матерями они не кидались им в объятия. Многие дети, родившиеся в лагере, вспоминали, что радости от встречи с "мамой" они не испытывали. Они просто не понимали, как себя вести с незнакомой женщиной. Требовалось огромное терпение, чтобы наладить взаимоотношения, разрушенные бесчеловечной системой, существовавшей в ГУЛАГе.

Марина Аронова
www.severreal.org

---

На развитие сайта
​