Педагог Александр Асмолов — о том, как государство пытается захватить умы детей и что родители могут этому противопоставить21.04.2022Государство в России все сильнее пытается влиять на детей уже не только через школы, но и через детские сады. На занятия с оружием и рассказами о войне туда приходят участники «СВО» и наемники ЧВК «Вагнер», школьные учебники переписывают в угоду политической конъюнктуре, в учебную программу ввели политинформацию в виде «Разговоров о важном». При этом в России стали отбирать детей у несогласных, а российские власти и лично Владимира Путина обвиняют в насильственном вывозе украинских детей с занятых российскими войсками территорий.Доктор психологических наук, профессор, академик Российской академии образования
Александр Асмолов рассказал Republic, как можно защитить детей и их психику от государственного давления, как с ними безопасно говорить о войне, оставаясь при этом честными, и как быть педагогам, которые не хотят отказываться от гуманистических принципов в работе. Основатель современной системы образования в России поделился своим видением будущего страны и объяснил, какие возможности на него влиять у нас остались.
«Режим испытывает глубинный страх»— Официальная риторика российского режима — защита детей и семейных ценностей, именно ее использовали в пропаганде голосования за изменение Конституции, ею пытаются оправдывать войну с Украиной. При этом сейчас мы наблюдаем громкие случаи с отъемом детей у инакомыслящих. Это произошло с семьей Алексея Москалева из Тульской области или с Натальей Филоновой из Улан-Удэ. Такие ситуации происходили и с хабаровскими протестующими. Сейчас российские власти обвиняют в том, что они насильно вывозили украинских детей. На днях Нюта Федермессер рассказала о гибели от истощения семерых детей в психоневрологическом интернате № 10 Санкт-Петербурга. Как педагог и создатель гуманистической системы образования в России, с какими чувствами вы за всем этим наблюдаете?— В истории культуры часто обсуждается такая вещь, которая называется «преступлением против человечества». И вы знаете, что был целый ряд судов, которые ставили вопрос и говорили о преступлениях против человечества. Рефлексия таких ситуаций, которые происходят в тех кейсах, которые вы описали, заставляет меня задуматься о том, что в культуре, когда историки будут оценивать наше с вами время (и не только историки, а ближайшие наши с вами современники), будет введен особого рода диагноз «преступление против детства». Потому что преступление против детства выступает как маркер того, идет ли культура в эволюции по пути очеловечивания или она идет по пути расчеловечивания. Преступления против детства по сути дела являются тем психологическим рентгеном, который помогает понять ментальную ситуацию в обществе и оценить эту ситуацию. Вот этот момент я бы хотел зафиксировать в нашем разговоре.
— Почему режим в России так демонстративно переступает через декларируемые им же семейные ценности и защиту детей? Это началось с закона «Димы Яковлева», когда иностранцам запретили усыновлять российских сирот, и теперь дети все чаще становятся разменной монетой для власти.— Мы с вами каждый раз сталкиваемся с тем, что между декларациями, заявлениями и реальными действиями пролегает огромная пропасть. В течение многих десятилетий в Советском Союзе, в России складывалось двоемыслие, когда мы говорили одно, а подразумевали другое. Я напомню, как об этом почти юмористически сказал один замечательный филолог, по поводу слов Маяковского «Мы говорим — Ленин, подразумеваем — партия, мы говорим — партия, подразумеваем — Ленин». И далее он продолжил: «И так всегда — говорим одно, а подразумеваем другое». В этой ситуации мы исторически оказываемся уже в который раз. И в который раз на тех или иных стягах и знаменах вроде бы провозглашаются гуманистические ценности, а вместо этого мы сталкиваемся с проявлениями расчеловечивания и чудовищного зла.
Эти проявления становятся более жестокими в тех случаях, когда мы видим, что тот или иной режим, как сегодня это происходит в России, прежде всего на бессознательном уровне, испытывает глубинный страх. Чем больше этот страх, тем больше проявляются различные формы политической, социальной и индивидуальной агрессии. Я бы не стал сейчас проводить границы между политическим, социальным и индивидуальным поведением различных личностей. Эти уровни друг друга магнетизируют и поддерживают. Но если мы сталкиваемся с личностью, склонной к насилию, но при этом облеченной властью, эта агрессия проявляется еще более жестко.
Перед нами, если угодно, эпидемия ненависти и агрессии, которая в буквальном смысле захлестывает все вокруг. В этой ситуации любые декларации являются примером формулы «Благими намерениями выстлана дорога в ад». Это то, с чем мы сталкиваемся, когда видим, что даже детский рисунок приводит репрессивную структуру в столь необуздаемый страх, в столь бесконечный ужас, что даже в детях она видит угрозу. Эта жестокость может происходить тогда и только тогда, когда за ней стоят вытесненные в бессознательное глубинные комплексы, связанные со страхом.
— В этих делах по отъему детей участвует не абстрактная власть, а конкретные чиновники, полицейские, педагоги школ, приютов, судьи. Это от страха одни пишут доносы, а другие мучают взрослых и детей?— Я еще раз хочу обратить внимание на то, что сказал: подобного рода мощный страх проявляется и на политическом, и на бытовом уровне. В том числе и у тех людей, которые в действиях государства видят для себя возможность сделать его валютой для продвижения по своей службе. Как вы хорошо знаете, ради этого многие, и не только чиновники, в буквальном смысле выступают «папее Папы Римского» — более агрессивно, более жестко, чем это декларируется на самых высоких уровнях. Они стремятся угодить [начальству], угадать, и в данном случае, как сказала одна моя коллега, не изобретена мощная вакцинация «антиугодина», которая помогла бы справиться с поведением этих людей. Мы видим это на самых разных уровнях. Они не просто боятся, и не только боятся. Они видят в этом страхе шанс подняться вверх, в одном случае используя доносы как культурное орудие ликвидации собственного комплекса неполноценности, в другом — как возможность продвинуться вверх по социальной и карьерной лестнице.
— Есть ли шанс, что учительница, которая написала донос на школьницу за рисунок, способна ужаснуться тому, к какой трагедии привел ее поступок, и пожалеет о нем?— Я очень осторожен в подобного рода ситуациях, когда речь идет о конкретных людях. Я не видел ни одного факта, который бы подтвердил, что эта учительница сделала донос. Об этом говорят, на это ссылаются, но каждый раз мы можем приговорить человека, которого в буквальном смысле этого слова система использовала для решения подобного рода задач. В связи с этим я не считаю для себя этичным обсуждать поведение данного человека.
Но если говорить о явлении, то мы имеем дело, как я неоднократно говорил, с особым уровнем закрытого сознания, которое и в социологии, и в психологии относится к фанатичному. Фанатик вряд ли раскается в своих действиях. Более того, для сознания фанатиков всегда характерно бегство от выбора, у них всегда есть склонность поклоняться тем или иным символам, фанатики по своей природе — идолопоклонники. Для них подобного рода действия — это, если угодно, принесение в жертву ради своей правоты. После этого многие из них еще более убеждаются в своей правоте. Закрытое сознание фанатиков вряд ли могут пробить стрелы совести и раскаяния.
— Как общаться с близкими людьми, родственниками, которые стали такими фанатиками? Стоит ли пытаться переубеждать их, разговаривая о политике и войне, или остается общаться только на бытовые темы, чтобы избежать конфликтов?— Когда мы имеем дело с той или иной социальной болезнью, в каждом индивидуальном случае важно понимать, насколько далеко зашла эта болезнь. В тех случаях, когда мы видим, что есть возможности для того, чтобы в ходе общения у людей открывались глаза, надо осторожно, мягко и деликатно, но вести это обсуждение. Не стоит ставить на других крест только потому, что они оказались жертвами массового социального гипноза.
Безусловно, российская пропаганда является одной из очень мощных пропагандистских машин. Поэтому вопрос в том, насколько хорошо вы знаете этого человека, каковы мотивы его поведения и насколько вы для него значимы. Если вы для него значимы, если вы для него «значимый другой», если он в вас влюблен, то любовь переделает любые гипнозы и любую пропаганду.
— Как-то один из российских учителей рассказал о проведенном им эксперименте: на уроке по изучению сталинизма он дал ученикам задание написать донос. В итоге только один из 16 школьников отказался это сделать, а еще один ученик написал донос на самого учителя. О чем говорит этот эксперимент?— Подобного рода ситуация, как мы хорошо знаем, прежде всего характеризует поведение людей в авторитарных системах, и еще более она характерна для тоталитарных систем. Как подсказывал гениальный психолог и психоаналитик Бруно Беттельгейм, тоталитарность становится оправданием потери души, потому что она дает спокойствие, стабильность и уверенность. То же самое происходит во многих ситуациях подобного рода.
Та же конкретная ситуация, о которой вы говорите, напоминает мне страшную игру, которую описывал Рэй Брэдбери, этот рассказ в одних переводах называется «Вельд», в других «Детская комната». Когда вдруг мы предлагаем детям играть в такие формы, когда они выступают как доносчики или как тюремщики, эта позиция рождает самые страшные формы поведения. Это явление известно психологии и социальной психологии особенно со времен великолепного эксперимента Зимбардо. Не так давно вышла его книга, описывающая все эти феномены, «Эффект Люцифера». Это очень точное попадание по отношению к тем ситуациям, которые волнуют и вас, и меня, и к той ситуации, которая произошла в школе, где детям вдруг предложили стать доносчиками, оказаться в роли Павликов Морозовых, доносителей, которые, действуя в интересах системы, теряют личность и близких людей.
— С педагогической точки зрения полезно ли обсудить с учениками произошедшее? В каком случае такой эксперимент может считаться эффективным?— В самое последнее время в школе моего друга и коллеги Евгения Ямбурга одна за другой ставятся удивительные ценностные вещи. Это спектакли, уникальные театральные действия, связанные в том числе с проживанием трагедий Холокоста и сталинских репрессий. Драмы, которые разыгрывают сами дети, помогают отрефлексировать то, каких глубин может достичь человекопадение. Но любые формы коммуникации с детьми, которые являются чисто речевыми, вербальными в стиле менторской инструкции «напиши донос», с педагогической точки зрения являются абсурдом.
— Этот эксперимент все же показал, как легко в России снова приучаются быть доносчиками, причем с детства?— Поскольку каждый раз ученик привыкает выполнять инструкции учителя, судить о детях, считать их доносчиками только потому, что большинство из них написало доносы, категорически нельзя. Они не доносчики. В поле ролевого поведения в школе, где в ответ на задание учителя, на инструкцию учителя, которые при императивной логике нашей школы воспринимаются порой не как приглашение к диалогу, а чаще всего в силу авторитарного стиля поведения как приказ, они выполнят эту инструкцию. Можно ли на этой основе судить об их мотивации, ценностях и личности? Это очень серьезный вопрос. С моей точки зрения, подобного рода оценка этих детей является огромным психологическим риском.
— Что делать учителям, которые вынуждены работать в поставленных условиях, но хотят сохранить в своей работе следование гуманистическим идеалам? Не уходить же им из профессии, оставив детей наедине с государственной системой?— Может ли врач, даже если ситуация вокруг невероятно сложная и болезнь угрожает ему самому, оставить больного? По всем законам человечности, конечно, нет. Может ли учитель, видящий больное общество, которое скатывается в пучину фанатизма, сказать: «Лучше я отойду в сторону, лучше я не буду принимать в этом никакого участия»? Это тяжелейший вопрос личностного выбора для каждого человека. В том числе и для такой тяжелой профессии, как профессия учителя. Вместе с тем мы должны знать, что в Конституции России наложено табу на идеологизацию и милитаризацию школ. Мы должны четко понимать, что происходящие события идут вразрез даже с Конституцией. Это вряд ли даст кому-то поддержку, но знание этих фактов иногда должно быть в фокусе сознания.
Второй момент: вы хорошо помните правило в самолетах, когда происходит кризис — прежде всего надень маску на самого себя, а потом на ребенка. Это же правило действует сегодня и в нашей культуре по отношению к родителям и по отношению к учителям. Прежде всего нужно понимать, насколько ты сам в этой ситуации ценностного кризиса, потери смыслов и гуманитарной катастрофы можешь найти смысл и выстоять. И если мы находим эти смыслы, если понимаем, ради чего живем, тогда мы можем общаться с детьми, не оказываясь «над пропастью во лжи».
Как существуют миноискатели, точно так же и наши дети, начиная с самого раннего возраста — уникальные лжеискатели, фальшеискатели, то есть они четко понимают фальшь взрослых, видят ее, и с самых ранних лет знают, когда идет двойная игра.
Особенно это свойственно возрасту, который психологи называют «возрастом бури и натиска». Сейчас его границы меняются, но классически это подростковый возраст, в котором детям свойственен нигилизм и протест. В ситуациях, когда дети видят фальшивое поведение учителей или родителей, они обретают еще большую силу своего нигилизма, который может выразиться в самых разных формах протестного, часто неадекватного поведения, и это надо четко понимать. Сегодня мы столкнулись с ситуацией, когда кризис возраста и кризис культуры начинают взаимоусиливать друг друга.
— Сейчас воспитательный процесс в российских школах все больше уходит в сторону милитаризации и культа смерти. Детей приучают участвовать в мемориальных мероприятиях, похоронах, в классах устанавливают парты «героев СВО». Ребенка могут поставить около такой парты, чтобы он рассказывал о погибшем отце. Возможно ли в этих условиях сохранить в детях любовь и устремленность к жизни?— Любая милитаризация — это расчеловечивание, и в свое время я сделал все, чтоб курс, который назывался НВП («начальная военная подготовка») в 1989–1990 году был заменен курсом ОБЖ («основы безопасности жизнедеятельности»). Что такое НВП? Это перманентная подготовка детей к войне, к тому, что смерть другого человека является нормой. Пока будут практики, которые будут насаждать убийство другого человека как норму, мы будем с вами оказываться в огромном количестве трагедийных ситуаций.
— Многие родители не понимают, как сейчас разговаривать с детьми о войне и политике, чтобы их семьи не постигла участь Москалевых. Можно ли безопасно говорить о происходящем и оставаться при этом честными?— Вряд ли хоть один человек может дать рецепт при ответе на подобного рода сложнейший вопрос, поскольку нельзя при всей общности ситуации мерить среднюю температуру по стране. Это все очень разные ситуации. Вместе с тем не случайно я говорил о правиле самолета. Если родитель сам для себя знает решение, как действовать в этой кризисной ситуации, поможет только общение с ребенком, только совместные дела с ребенком, только четкое объяснение ему своего видения ситуации и передачи своей боли. Причем с рассказом о ситуации с ребенком, испугавшим власть своим детским рисунком, что повлекло самые трагичные последствия. Взрослый должен привести подобного рода ситуации, рассказать, что они существуют. Он может говорить: вот есть такие ситуации, у меня они вызывают отторжение по тем-то и тем-то причинам. Не надо говорить прямолинейно — война это плохо, война эта справедливая или несправедливая. С ребенком надо разбирать конкретные ситуации и через передачу своего переживания этих ситуаций передавать те смыслы, которые в тебе есть.
— Взявшись за умы будущих поколений, не слишком ли, по вашему мнению, оптимистично на свое будущее смотрит российская власть?
— Прежде всего любой режим, любая власть для того, чтобы быть властью, уверяет себя: я всерьез и надолго. Этот оптимизм относится к глубинным формам психологической защиты в поведении любой власти в любых странах, в том числе авторитарного или тоталитарного типа. Когда авторитарная и тоталитарная власть вдруг четко понимает, я бы сказал, мудро понимает, что одним из ключевых институтов социализации является образование, она вспоминает об образовании и бросает все силы, чтобы попытаться воспитать не граждан, как это делается в гражданском обществе, а подданных. При этом она действует по формуле «умные нам не надобны, надобны верные», как это было сказано у Стругацких.
Вместе с тем любые сегодняшние потуги выстроить полную систему обезличивания, унификации и жесткой стандартизации — одна программа, один учебник, одна форма — и превращения детей в солдат Урфина Джюса обречены на неудачу. Почему? Все дело в том, что с педагогической точки зрения власть, а именно система просвещения, действует теми технологиями, которые затрагивают только поверхностные слои поведения детей и не затрагивают их глубинные ценности и мотивы поведения.
Мы видим, как на уровне такого канала ненависти в нашей стране, какой создает телевидение, которое я называю фабрикой «телененавидения», огромное количество людей действительно являются телеоблученными людьми. Но что касается наших детей, наших школьников, то здесь ситуация резко меняется. Дело заключается в том, что новым феноменом нашей культуры в сетевом мире является то, что ведущей для воспитания детей все более становится не взрослая культура, а подростковая и детская субкультура. Дети становятся все более и более восприимчивыми к соцсетям, к сверстникам, и через это идут их трансляции и ценности.
«С немцами происходило во многом то же, что происходит сегодня с нами»— Пока что у власти в России не получается заставить общество его активно поддерживать, люди все же привыкли насколько возможно дистанцироваться от государства и поменьше с ним контактировать. В военкоматы очередей нет, на войну забирать приходится силой, подкупом и обманом. Может ли власть с помощью насилия сделать из людей своих активных соучастников?— Мы видим, как за достаточно короткие сроки целые страны, оказавшись в условиях тоталитарных либо авторитарных режимов, проводили переплавку личности. Когда вы почитаете книги Ремарка о том, что происходило в Германии, в частности, его гениальную книжку «Земля обетованная», то вы увидите, что с немцами происходило во многом то же, что происходит сегодня с нами. Так же уехавшие поливали грязью оставшихся, так же оставшиеся искали пути выхода и тому подобное.
Я говорю о том, что в разные исторические периоды люди оказывались в ситуациях очень похожих, хотя и не аналогичных нашей сегодняшней ситуации. Поэтому за какой период произойдет катализация фанатичного сознания. С какой скоростью люди превратятся в большинство, которое не только молчит, но и приемлет ценности репрессий, насилия и доноса, предсказать сложно: каждый раз временные сроки разные. Никто не скажет, какие мы здесь имеем перспективы.
— После Второй мировой войны образование менялось в сторону гуманистических ценностей и демократизации. После долгого существования дисциплинарной модели в советскую школу пришли гуманистически ориентированные педагоги-новаторы. Есть ли вероятность, что после окончания этой войны в России будет что-то подобное? И есть ли смысл об этом сейчас говорить?— Знаете, мне очень трудно объективно говорить, я участник процесса трансформации в образовании страны и сделал все для того, чтобы в ней появились гуманистические ценности и вариативное образование. Сделал все, чтобы недрессурная педагогика, неавторитарная педагогика, нешовинистическая педагогика появлялась и развивалась в нашей стране. Но это эволюционно очень долгий процесс. Я всегда вспоминаю фразу Наума Коржавина о том, что смерть России рождается в педагогических институтах. За этой фразой стоит и то понимание, насколько педвузы, готовящие учителей как людей, готовящих других людей, ответственны за происходящие в стране события.
В России при всех трансформациях осталось всего 35–36 педагогических вузов, и это тоже очень любопытный процесс, поскольку престиж профессии учителя резко упал. Вместе с тем среди учителей столь много поверивших в гуманистические ценности, в вариативное образование, в то, что ребенок должен быть соавтором образования, а не пассивным его объектом и своего рода Буратино. Таких учителей сегодня немало, они есть, они действуют, и я их люблю и в них верю.
— Такие учителя работают по всей России или это все-таки столичная история?— Они работают по всей России, они работают везде, от Камчатки до Калининграда.
— Многие люди признавались, что благодаря нескольким вашим интервью, которые вы дали журналистам за этот год и два месяца войны, находили утешение и смысл продолжать жить, им становилось легче. А педагоги из регионов до сих пор говорят, что созданные вами стандарты образования — это те документы, которыми они, педагоги, пока еще могут себя защитить. Вас это обнадеживает?— Важно, что коллеги это говорят, потому что, отвечая на ваш вопрос — им [людям во власти] быстро не обойти созданные моей группой стандарты, понимаете? Не обойти, не получается у них. Они их меняют, что-то делают. Но ни стандарты, ни «дошколку» они быстро не поменяют, этот процесс у них идет медленно. Поэтому еще в ответ на ваш вопрос — мы успели за эти годы, годы перестройки, и годы, которые я называю «ренессансом 90-х», многое сделать. И те люди, которые это видели, еще живы, и главное, у нас благодаря этому выросло непоротое поколение, тоже очень точный термин, и выпороть его уже достаточно сложно.
Я говорю о тех, кому сегодня 15, 17, 25, 30, 35 лет. Многие из них родились в замечательные годы, когда все менялось. В 1988 году я стал главным психологом гособразования России в комитете СССР, и главная моя задача была — взращивать практических психологов как «мастеров по неодинаковости». Главное понимать, что наше общество сложное, а не простое. А за непонимание сложности общества и его упрощение всегда ждет расплата.
— Как аналитик, который занимается образами будущего, какие их варианты вы видите сейчас?— Я всегда говорю, что культура может двигаться от «культуры полезности» к «культуре достоинства», и поэтому нам необходима стратегия образования, которая помогает делать так, чтобы ценность человечности стала главной. Когда-то был замечательный детский мультфильм, он назывался «Баранкин, будь человеком». Так вот, какими бы ни были образы будущего, нам необходимо то будущее, где человек обладает человечностью, а люди остаются людьми и не превращаются в нелюдей. Вот что я могу сказать по этому очень общему и трагедийному вопросу.
Вместе с тем я являюсь, как я говорю, эволюционным оптимистом. Когда я вижу огромное количество зрителей на разных спектаклях, таких как «Нюрнбергский процесс», «Душа моя Павел» или посвященный жизни Сергея Образцова спектакль в театре Образцова, когда я вижу лица зрителей, я говорю, что в нашей стране есть будущее, и никакие репрессии не лишат нас этого будущего. И когда я вижу, насколько глубинен страх системы по отношению к людям, которые не принимают этой системы, во мне появляются некоторые зародыши оптимизма. Если система так боится людей, если она все время пытается конструировать фабрику лжи, любую правду называя фейком, подобного рода системы, как показывает жизнь, исторически недолговечны.
И второй момент — вы задали сверхважный вопрос по поводу того, какими я вижу образы будущего как аналитик, который занимается образами будущего. Я сказал ряд вещей, но хочу дополнить следующим. По сути дела, лучшими мастерами диагностики образов будущего, в которой исчезает, растворяется и упраздняется ценность личности, были мастера антиутопий — такие как Оруэлл, такие как Замятин. В их произведениях, как и в работах Стругацких, был четко показан один из ценностных принципов. Он в том, что будущее идет по пути эволюционного регресса, будущее идет по пути примитивизации, когда люди превращаются в толпу и начинает действовать принцип «незаменимых нет».
Как только вы увидите на флагах будущего принцип «незаменимых нет» — это то будущее, у которого нет будущего, и оно в буквальном смысле слова является точкой невозврата. Для этого будущего, где будет сказано «незаменимых нет», действует жесткий императив — нечувствительность к разнообразию, нечувствительность к изменениям. Это будущее, в котором ни один человек не имеет своего выражения лица. Это будущее, в котором все на одно лицо.
Другое же будущее — это будущее, где всегда есть чувствительность к изменениям и разнообразию. Почему вымерли динозавры? Потому что у них в процессе эволюции не было чувствительности к изменениям. Вымрет то общество, у которого нет чувствительности к изменениям и в котором будет отсутствовать принцип, сформулированный Альбертом Швейцером, — благоговение перед жизнью. Не перед той или иной высшей идеей, даже если ее будут называть «гуманистические ценности», ни перед тем или иным лозунгом, когда кто-то скажет: «Я знаю, как надо». А перед тем, что что бы ни было, императив ценности личности будет самым важным императивом той культуры и того будущего, в котором я бы хотел, чтобы жили наши с вами дети.
— Часть российского общества хочет такого будущего, но похоже, что сейчас она оказывается бессильна перед той, которая видит в разнообразии угрозу. Как бы мы могли приблизить образ такого будущего, что нам надо делать для того, чтобы хотя бы попытаться?— В жизни нет ничего важнее, чем ценности просвещения. И когда мастера просвещения, и Монтень, и Вольтер, и многие другие говорили, что ключевая ценность — это ценность выбора, они медленно к этому двигались. Что бы ни было, есть уникальное количество людей, которые обладают даром, талантом быть личностью. Они есть в нашем обществе. И когда мы поддерживаем их, когда мы с вами ведем сегодня этот разговор, уже сам по себе этот разговор доказывает, что мы движемся к обществу, в котором есть люди, которые могут трансформировать эту культуру так, чтобы на троне культуры была ценность личности, а не безопасности, той или иной устойчивой системы и тому подобное.
Об этом сложно говорить, но как есть нравственный императив Канта, так же и для меня нравственный императив ценности личности выше всех идей на Земле, будь это идеи гуманистов, марксистов или тем более идеи фундаменталистов. Для меня, если угодно, эти мантры, которые я произнес, а именно: резкая оппозиция принципу «незаменимых нет», который лежит в основе любого тоталитарного действия, мантра благоговения перед жизнью, перед ценностью жизни и перед неповторимостью каждого человека — вот эти линии являются для меня очень важными. Я всегда говорю, что когда в культуре нет чувствительности к изменениям, она начинает задыхаться и идет по пути примитивизации и регресса. В нашем обществе нужно говорить о ценности личности, ценности свободного выбора, о том, что не только человек делает выбор, но и выбор делает человека.
— Многим людям, которые представляют заметную часть российской культуры, пришлось уехать из России. Это и писатели, и режиссеры, и музыканты, и ученые. Смогут ли они продолжать влиять на Россию, находясь за ее пределами? Слышны ли их голоса?— Отвечу на этот вопрос символично: влиял ли на Россию «Колокол» Герцена? Я думаю, что вы знаете ответ на этот вопрос. Уже диалог с этими людьми является одним из способов поиска истины. Влиял ли на Россию Набоков, Бердяев, Рахманинов? Я могу перечислять многие из этих имен, и уже в этом ответ на ваш вопрос.
— Тем, кто уехал, и тем, кто остался, как состязаться с громким языком ненависти и расчеловечивания?— Эта инициатива должна идти от всех нас. Есть гениальная вещь, которую сформулировал Пригожин, я имею в виду лауреата Нобелевской премии (Илья Пригожин — лауреат Нобелевской премии по химии 1977 года. — Republic), создателя теории неравновесных систем и философии нестабильности. Он сказал, что в ситуации неопределенности, в ситуации динамического неравновесия даже малый сигнал может изменить движение системы. Я приветствую наше с вами общение как те малые сигналы, которые в ситуации нестабильности и неравновесия могут изменить эволюцию системы. Даже если их погасят.
Мария Литвиноваwww.republic.ru
На развитие сайта
