200 лет назад,  5 мая 1813 г. в Копенгагене родился философ Серен Обю Кьеркегор. В русскоязычных источниках существует несколько вариантов написания его фамилии.  По мнению некоторых специалистов, ближе всего к датскому произношению – Кергегор (Kierkegaard). Историки философии зачисляют его в провозвестники то ли экзистенциализма, то ли персонализма, то ли еще, богу ведомо, какого «изма». Начал читать его параллельно с Гегелем и Кантом, а также Сартром, лет в 20 – глазами студента-психолога, и тогда пришел к выводу, что «корнем» он ни к чему не прививается. Набор имен определялся тем, что я только-только приступил к изучению проблематики творчества (до сих пор не отступил), и меня не отпускала тема его антиномий, которая эти имена связывает.  

Наверное, имеет смысл сопоставлять Кьеркегора с другими философскими писателями. Я уже как-то оговаривал различие между ними и философами среди тех, кого можно назвать мыслителями. Если очень грубо: философы излагают (и  мыслят) свою философию (если она у них есть) в категориях, а философские писатели – в аллегориях. Это не значит, что одно ремесло стоит над другим. Классическим философским писателем был Мишель Монтень. Августин Блаженный – великий философский писатель. Да и «жанр» уходит началом, как всегда, куда-то в Платона… Так вот, у Кьеркегора, если сравнивать его с «близкими по жанру», не  было ни «программного», манифестного пережевывания юношеских зубных болей, как у Ницше, ни наивного торжества ниспровергателя гегелевского рационализма на философском велосипеде, который изобретен задолго до тебя, как у Шопенгауэра. Кьеркегор для этого обладал слишком мощной рефлексией, изначальной мыслительной зрелостью.  Настолько, что отчаянье, страх, трепет рассказывали о себе не на языке глубокомысленных междометий, а очень «членораздельных», содержательных, насыщенных понятий, до которых последующим «философам жизни» было, как до кантовских звезд над головой.

Кстати, интересный нюанс. Доподлинно известно, что в числе молодых слушателей лекций Шеллинга в Берлине были двое, одно из которых звали Серен Кьеркегор, а другого – Фридрих Энгельс. Нет сведений о том, что они как-то непосредственно пересеклись в битком набитой аудитории (Кьеркегору пришлось немного проплыть на лекции по морю) или общались после. Но факт, что каждый из них покинул аудиторию со «своим Шеллингом». Это трудно не заметить по текстам. 

Долговязый очкарик, «меланхоличный датчанин», студенческо-гамлетовский тип, вырванный из жизни, чтобы думать о ней (а как иначе думать?)… Мальчишки с улицы  дразнили Кьеркегора ‘Enten – eller’ - «Или – или», где-то услышав название его знаменитой книги. Той самой, в которой «экзистенция» впервые была произнесена как ключевое философское слово.  

Наверное, это некое «знаковое» счастье для философа – носить уличное прозвище по имени своей книги. Если вспомнить А.М.Пятигорского и  согласиться с тем, что философия – тот редкий случай, когда дело, даже у же сделанное, не оторвешь от сделавшего и его личности.  

Болезнь и смерть… Одна может привести к другой. Но смерть для христианина Кьеркегора – не конец, а начало чего-то другого. Страшнее смерти – «смертельная болезнь», отчаяние, за которым нет ничего. Если, конечно, от него не исцелиться, что посильно только христианину. Смерть не лечится, но она не безысходна. Безысходно отчаяние, но от него можно вылечиться. Верой и философией. Любой настоящей философией.  Но осознавшей себя как форма врачевания в книге Кьеркегора «Болезнь к смерти».  

Кьеркегор встретил смерть в 42 года, став жертвой эпидемии гриппа, который дал осложнение на сердце, и без того разрушенное распрями с официальной церковью.  Еще бы не было этих распрей… 

Далее делаю объемную выписку из «Болезни к смерти», чтобы читатель сам прочувствовал накал полемики, высоту духовного эшелона, который занял автор и великолепие его слога:

«Скажем же, наконец, напрямик, что так называемое христианское общество (в котором, если считать на миллионы, все люди — добрые христиане, так что можно насчитать столько же, ровно столько же христиан, сколько вообще родилось людей) — это не просто жалкое издание христианства, полное фантастических опечаток и нелепых пропусков и длиннот, — оно скорее является злоупотреблением христианством: оно его профанирует. Если в малой стране едва рождаются три поэта на поколение, то уж в священниках там нет недостатка, их стадо превышает возможность занятости. В связи с поэтом говорят о призвании, но в глазах толпы людей (а стало быть, христиан), чтобы быть священником, достаточно сдать экзамен. Однако же истинный священник — случай еще более редкий, чем истинный поэт, и однако же, само слово "призвание" по происхождению своему лежит в компетенции религиозного. Но когда речь идет о том, чтобы быть поэтом, общество настаивает на призвании, видит в этом величие. Напротив, быть священником для толпы людей идеи, это попросту и без малейшей тайны inpurisnaturabilis ("вполне естественно", то есть здесь: "без околичностей, без уверток" (лат.)), (а стало быть, христиан!), лишенных всякой возвышающей средство зарабатывать на жизнь. Здесь призвание сводится к церковному приходу; говорят о том, чтобы получить этот приход означает одновременно призвание и церковный приход): но иметь призвание. ну что же! разве не говорят и об этом, когда упоминают о призвании-вакансии в министерстве!

Увы! Сами злоключения этого слова в христианстве символизируют у нас всю судьбу христианства. Несчастье не в том, что о нем не говорят (точно так же как несчастье тут — не в том, что священников не хватает), но в том, что о нем говорят таким образом, что в конце концов толпа больше не думает об этом (точно так же как эта же толпа вкладывает не больше смысла в то, чтобы быть священником, чем в то, чтобы быть вполне земным купцом, нотариусом, переплетчиком, ветеринаром и так далее), ибо священное и возвышенное перестали производить впечатление, о них даже говорят как о чем-то устаревшем, вошедшем в обиход бог весть когда, так же как и многое другое. Что же удивительного в том, что наши люди — раз уж они не чувствуют возможности защиты своего собственного отношения — ощущают необходимость защищать христианство!

Но, по крайней мере, это должно быть важно для священников, пасущих верующих! И для верующих, которые верят! Но верить — это как любить, эти два состояния настолько похожи, что, по сути, в том, что касается воодушевления, самый влюбленный из влюбленных — всего лишь подросток рядом с верующим. Поглядите на человека, который любит. Кому неизвестно, что он способен беспрерывно, день за днем, с утра до вечера и с вечера до утра, говорить о своей любви! Но кто из вас поверил бы, что ему пришло в голову говорить, как все обычные люди! что он не отвернулся бы с отвращением, если бы ему пришлось доказывать в трех пунктах, что в его любви все же есть некий смысл! …Почти как это делает священник, когда он доказывает в трех пунктах действенность молитв, — ведь они настолько упали в цене, что есть нужда в трех пунктах, чтобы они могли вновь обрести хоть немного престижа, — или же, что также похоже, но еще немного смешнее, — когда в трех пунктах доказывают, что молитва есть блаженство, превосходящее всякое понимание. О дорогой, бесценный Анти-климакус! (псевдоним Кьеркегора, под которым написана  книга. –

Владимир Кудрявцев

). Говорить, что нечто, превосходящее понимание, доказывается тремя основаниями, каковые, если они хоть чего-то стоят, не должны ведь превосходить понимание, но, напротив, должны окончательно убедить его в той очевидности, что это блаженство его не превосходит; как если бы, действительно, основания не попадали всегда в сферу досягаемости разума! Однако для того, что лежит в сфере досягаемости разума, — и для того, кто в это верит, — такие три основания оказались бы столь же лишенными смысла, как для вывесок таверн — три бутылки или три оленя! Но продолжим: что внушило бы влюбленному мысль доказательно защищать свою любовь, признавая тем самым, что эта любовь для него — не абсолют, высший абсолют! Как поверить в то, что он думает об этой любви вперемежку с враждебными возражениями и что отсюда и рождается его доказательная защита; иначе говоря, как поверить, что он способен или готов признать, что он вовсе не влюблен, признать, что он не таков? Попробуйте предложите ему держаться этого языка, — понятно, что он примет вас за сумасшедшего, а если, помимо того что он влюблен, он также хоть немного психолог, будьте уверены, что он заподозрит автора предложения в том, что тот никогда не знал любви, или же в том, что тот хочет, чтобы влюбленный невольно предал свою любовь, отказался от нее. ее же защищая! Разве тут нет ослепительного доказательства того, что влюбленному, истинному влюбленному, никогда бы не пригнало в голову доказывать свою любовь в трех пунктах или же защищать ее; ибо больше, чем все эти пункты вместе, и больше, чем любая защита, значит то, что он просто любит.

А тот, кто доказывает и доказательно защищает это, вовсе не .любит, но притворяется таковым и, к несчастью или же к счастью, делает это так глупо, что лишь выдает тем самым свой недостаток любви.
 
И точно так же речь идет о христианстве, когда о верующих священниках говорят, что они <защищают> христианство или же окружают его основаниями; однако если при этом они не растворяют его в понятии, желая спекулятивно поместить его туда, та это называют проповедью, и христианство весьма высоко ставит такой род проповеди. и ее слушателей. Вот почему христианство столь далеко от того, чем оно себя называет, а большая часть людей настолько лишена духовности, что в строгом христианском смысле нельзя вообще считать их жизнь грехом.» 

1849 год, но какой-то болезненно узнаваемый. Разве что, безгрешных стало больше, – им в колоннах маршировать во главе с почти что святыми.  А круги поэтов, философов и пастырей сжимаются до точек. Призваниям - не место на рынке современных профессий.  Зачем они безгрешным и святым?