Статья подготовлена для сб.: Обучение и развитие: современная теория и практика. Материалы XVI Чтений памяти Л.С. Выготского. Москва, 16-20 ноября 2015 г. / Под ред. В.Т. Кудрявцева: В 2 ч. Ч. 2. М.: Левъ, 2015. Календарные совпадения бывают порой удивительны. 17 ноября – дата рождения двух выдающихся российских ученых-гуманитариев – психолога Л.С. Выготского и литературоведа и мыслителя М.М. Бахтина. 120-летие Льва Семеновича – в будущем году, Михаила Михайловича – в этом. Выготский прожил 37 лет, Бахтин – почти 80. И еще штрих: Бахтин родился в семье банковского служащего, а отец Выготского, в недавнем прошлом купец поступил на работу в банк, когда сыну был год (тогда их семья перебралась из Орши в Гомель).
Уже «общим местом» стала ссылка на близость их идеей, хотя они не были знакомы друг с другом и не знали работ друг друга (о всяком случае, при жизни Выготского): парадоксальный феномен их взаимной «незамеченности» - тоже общее место в историко-научных трудах. Оба широко известны и популярны на Западе, что для отечественных гуманитариев – большая редкость. Выготский, вероятно, - чуть больше, зато, отправляясь от концепции литературоведа Бахтина, там строят работу практическую работу в таких специфических сферах, как, например, семейная терапия. А на пересечения их взглядов указывают и наши зарубежные коллеги (см., например [4]).
Конечно, они мыслили и писали по-разному, но
об одном и том же. А это намного важнее и интереснее, чем
«одно и то же», ибо свидетельствует о содержательном родстве мыслей. Можно, конечно, объединить терминологию Выготского и Бахтина, сказав: для обоих интериоризированный (вращенный вовнутрь) диалог с другими людьми, по сути, родом человеческим, и есть способ существования индивидуального сознания, механизм работы индивидуального мышления, «образ» душевной жизни. Но это, по крайней мере, сегодня почти проступает на поверхности. К тому же нечто подобное не писали и до Выготского с Бахтиным, и параллельно им, и после них (не всегда ссылаясь)?
А они – про другое: про то, как человек напряженно ищет свое самобытное место в этом диалоге, свою авторскую
реплику в нем. Реплику, в которой звучит неповторимый голос его сознания. Даже если его не услышат все участники диалога (Платон – это слишком давно, а, скажем, Умберто Эко – слишком далеко), даже если мою реплику не документирует история, ход его уже не может оставаться прежним.
В.С. Библер [1], разбирая бахтинские сюжеты (Библер, кстати, не только философски обоснованно настаивал на родстве мысли Выготского и Бахтина, но и не менее обоснованно «сроднил» ее с гегелевской), вспоминал Грибоедова: «Те же и Софья»… Не те же – уже те же, раз – Софья! Софья – конечно, ключевое действующее лицо пьесы. Но… Одно дело, когда история, представшая в образе диалога, творится «само по себе», «без сознания» (его участия) значительного круга людей, лишь проштамповываясь в их биографиях. Другое – когда ее
творит это сознание, а биография выступает как сознательный «образ жизни» человека в истории.
Для этого вовсе не нужно требовать от каждого «вклада в историю» в обычном смысле, того, чтобы миллионы людей вдруг стали «историческими личностями». Нужно просто быть личностью, которая – всегда историческая. Просто мыслить, сознавая свою сопричастность мышлению других, как бы по-разному ни протекал и во что бы ни выливался этот процесс у каждого из них. Адресовывать свое мышление им и «принимать в свой адрес» результаты их мышления. Такая взаимная адресация (взаимные «обращения», по Ф.Т. Михайлову [2]) и есть механизм творения истории личностями.
О них, о ней, о личности в человеческой истории, которая не менее активно живет внутри этой личности, чем вовне - в системе людских отношений, в ее мыслях, переживаниях, действиях, разделяемых ею с другими, размышляли и Выготский, и Бахтин. О самоотношении, самосознании личности, в пространстве которого и творится главная история современного века.
Жизне- и конкурентоспособность новейших технологий трендов напрямую зависит от того, насколько они являются медийными инструментами «выстраивания отношений» человека с самим собой и лишь по мере этого – культурными орудиями коммуникации внутри человеческого сообщества. Отсюда – и иллюзия, что, «вращиваясь вовнутрь», новые средства коммуникации меняют нас изнутри. На самом деле мы лишь фиксируем в них не всегда осознанные изменения нашего сознания и через них же осознаем эти изменения.
Что такое Интернет? Особое мировоззрение и особое «самоощущение», а не виртуализация прежнего. И особый тип организации взаимоотношений людей, а не просто его техническая инфраструктура. Но машина не производит ни того, ни другого. И никогда не произведет - на любом технологическом уровне. В создании принципиально новых «машин» обнаруживают себя скрытые тектонические сдвиги в нашем сознании, о которых мы «узнаем по плодам» - тем же «машинам».
Хотя post factum всегда можно найти предвестников из числа поэтов и писателей. В данном случае - это, к примеру, Велимир Хлебников со своим «Ради будущего», под именем которого, местами в деталях, описан самый обычный Интернет. Пусть с доставкой в радиотарелки. Или Мирослав Павич, который еще на бумаге структурировал свои произведения в формате гипертекста. Но пока не появится и не заработает «машина», все это будет выглядеть «фантазиями» или «рабочими капризами».
А дальше - типичная ситуация 'Deus ex machina'. Из «машины» выскакивает «бог осознания», которого мы туда незаметно впускаем вместе с идеей «машины». Правда, чаще в образе «черта из табакерки».
В самосознании люди чаще - читатели жизни. В своей «философии диалога» Бахтин не просто по-особому развивает одну из ключевых идей гуманитаристики XX века. «Диалог» - и, кстати, именно в материале Достоевского - ему нужен для осознания Автора внутри, который адресуется к Читателю. В то время, как создатели иных версий «диалогизма» нередко топили Автора в многоголосии. Или - в «речи Другого», как Лакан, который лишь ужесточил деперсонификацию фрейдовского ОНО (Фрейд-то его толковал в традициях науки об объектах, т.е. вполне респектабельной науки своего времени), так и не сменившего «третьего лица» на «первое», и т.д. От постмодернистской «смерти Автора» не спасет и диалогизм... А Бахтина интересует прежде всего «первое лицо», от имени которого «второе» и «третье» в любой момент могут если не заговорить, то «задуматься». Или субъект – по Выготскому. Тут уже не «параллели» Бахтина с Выготским, которые модно чертить с начала 80-х, тут пересечения - в принципиальных точках.
Искусство, согласно Выготскому - «общественная техника чувств» - техника управления «потоками переживаний» (не в смысле М. Чиксентмихайи). Бахтин, показал, что «работать» эта «техника чувств» (у Бахтина - еще и понимания) может только в режиме диалога с другим. Сделал он это независимо от Выготского, но и, не противореча ему.
Но ведь и любое искусство – в каком-то смысле «поток сознания»: автора и героя. Равно как - читателя, зрителя, слушателя, сознание которых он захватывает внутрь себя. Но поток - не обычный, характеризующий повседневные впечатления и чувства, какие бы причудливые формы они ни принимали, а направляемый образом, подконтрольный ему. Образ определяет то русло, те берега, в которое он устремится. Варьируя конструкцию берегов в соответствии с творимым образом, над сознанием можно ставить поистине удивительные эксперименты. Такие, какие ставил ирландский писатель Джеймс Джойс.
Самый известный эксперимент Джойса назывался «Улисс» и состоял из 18 серий (эпизодов). Это - роман-история одного дня, «роман-поток сознания» (как его называют литературоведы), рассказывающий о вечности на языке непредсказуемых мыслей, бурлящих переживаний, взрывных человеческих отношений, всего того, в чем обнаруживали себя дух и душа эпохи Джойса. Впрочем, «Улисс» не меньше, если не больше, рассказывает и о самих этих мыслях, переживаниях и отношениях, которые можно по-настоящему осмыслить лишь погруженными в исторически многоголосую вечность. А для этого Джойс воспроизвел в романе (как он сам выразился) «архитектуру» гомеровской «Одиссеи». Но – в перевернутом виде, превратив культурного героя Одиссея (Улисса – в латинской традиции) в рекламного агента, верную Пенелопу - в ветреную изменницу, мир – в город Дублин… Встречу Телемака с Протеем – по сути, в диалог, который ведет с самим собой один из центральных персонажей, Стивен (на это наталкивает разбор романа С.Хоружим [3])… Точнее – в полилог, где находится место и реплике Аристотеля, и слову Шекспира.
Притом что Джойс поныне остается чуть ли не самым признанным романистом в мире, он - не писатель для масс. И дело даже не в сложности изобретенной им формы при простеньких, по большей части, сюжетах. И не в культурно-образовательном уровне читателя. Я знаю весьма образованных людей, которые «сходили с дистанции» при чтении того же «Улисса» (сам удержался только со второго раза, в зрелом возрасте). А ведь в 20-40-е годы минувшего столетия Джойс был одним из самых востребованных авторов у читающей публики. Даже если отбросить ту ее часть, которую он привлек литературным эпатажем.
Дело во времени. Как известно, эпоха Джойса идентифицируется с модерном, а его произведения – с «девятым валом» модернизма. Модерн, модернизм (тем более, постмодернизм) – это, конечно, дежурные маркеры. Но если ими что-то и обозначается, то именно своеобразная «культура», где эксперименты с «потоками сознания» позволяют найти людям ключ к пониманию устройства собственного, людского, мира, своего места в нем и его истории, а благодаря этому – прикоснуться к главным тайнам самого сознания.
Такие эксперименты ставились тогда и в живописи, и в поэзии, и в музыке, и в кинематографе, и в архитектуре. Не буду приводить обширный и неоднородный список именитых «экспериментаторов» в каждой из этих сфер… Правда, за несколько десятков лет до того, как модернизм громко возвестил о себе, с «потоками сознания» блестяще экспериментировал русский писатель Ф.М. Достоевский. Не покидая почвы классицизма. Но, наверное, неслучайно то, что внятно откликнулись на эти эксперименты лишь в XX веке - гении, рожденные или проявленные временем модерна, гении, создавшие это время: Кафка, Фрейд, Бахтин… и, кстати, сам Джойс. Понимавшие, что подвластный художнику «поток сознания» обязательно вынесет в мир. И человеческое сознание станет его самосознанием.
В самосознании жизнь инвертируется, по необходимости. Порой сетуют: много «стеба», а все серьезно. Прежде всего, не соглашусь с тем, что стеб, качественный стеб - это несерьезно. Помните, у Довлатова: «Юмор - инверсия здравого смысла»? Здравый смысл - вещь хорошая, но он, во-первых, местечков, привязан к ситуации или к стандартному набору ситуаций, а, во-вторых, в этой своей привязке неповоротлив.
Иногда нужно инвертировать, перевернуть - чтобы обессмыслить то, что давно и само по себе потеряло всякий смысл, да, собственно, и значение. А массовое сознание вязнет в фантомных значениях и страдает от фантомной боли, вызванной смысловой кастрацией, как если бы операцию делали по живому и без наркоза. Инверсия не только утыкает в болячку, но и, утыкая, веселит. Это напоминает детскую игру у Выготского: ребенок плачет, как пациент, и радуется, как играющий. Об этом общекультурном значении юмора, иронии, комического и т.п. по-разному много написано в философии и специальной гуманитаристике.
Кажется трудным, чуть ли не безысходным, когда цветаевский «уровень бреда» поднимается не только над «уровнем жизни», но и уровнем стеба. Т.е., когда «бред» уже нет никакой возможности пересмеять, поскольку он сам справляется с этой задачей без помощи и лучше пересмешника. Оставшиеся без работы пересмешники впадают в отчаяние. Но здесь-то и включается резервный, объективный и безличный, механизм культуры - механизм обессмысливания утративших смысл значений, результативность которого превышает эффект усилий десятка Свифтов. И, тем не менее, именно Свифты подготавливают условия для его запуска.
Похоже, сейчас power ready indicator вовсю мигает...
1.
Библер В.С.От наукоучения - к логике культуры (Два философских введения в двадцать первый век). М., 1991.
2.
Михайлов Ф.Т. Общественное сознание и самосознание индивида. М., 1990.
3.
Хоружий С. ««Улисс»» в русском зеркале» // Джойс Дж. Собр. Соч.: В 3 томах. Т. М.., 1994.
4.
Шоттер Дж. М.М. Бахтин и Л.С. Выготский: интериоризация как «феномен границы» // Вопр. психол. 1996. № 6.
На развитие сайта
