Идеи выдающегося советского антрополога Якова Яковлевича Рогинского (1895 – 1986) относятся к тем источникам, которые создают базу для выработки полидисциплинарного подхода к проблеме развития человека. Антропогенез в его работах предстает как самодетерминированный продуктивный процесс, в ходе которого складывается новая – культурно-исторически определенная форма живого. Однако эта форма не поддается классическому биологическому, естественно-научному объяснению - даже если абстрактно рассматривать ее в качестве органического субстрата.

Природа как бы «сговорилась» с зарождавшейся Культурой: она постепенно «стирала» инстинктивные программы поведения человека, чтобы освободить для него путь в универсальную перспективу развития на поприще культурного творчества. Соответственно, и культура «взамен» не снабдила человека готовыми механизмами жизнедеятельности. Она предпослав ему возможность для их конструирования, преобразования, освоения. Для творения себя в истории, а тем самым – и самой истории. Природа и Культура сделали общее дело: они поставили человека перед необходимостью развиваться универсально, т.е. саморазвиваться. Уже поэтому классическая оппозиция природного и культурного в развитии утрачивает свой смысл с позиций историко-генетического анализа. Это – один из принципиальных выводов, который вытекает из работ Я.Я.Рогинского. Отсюда и кредо ученого: «Антрополог должен быть биологом: важно, чтобы именно биолог отрекся от биологизирования человека».

Нельзя не упомянуть и о том, что Яков Яковлевич выучил антропологии ни одно поколение студентов-психологов МГУ. Более того, именно психологам, а не биологам, он, профессор биофака МГУ, оказывался ближе – по способу мышления. О его блистательных лекциях рассказывал мне мой учитель Василий Васильевич Давыдов. Давыдов «увлек» меня Рогинским настолько, что повороты мысли и сюжеты последнего уже не смогли не найти своего продолжения в моей докторской диссертации «Идея историзма в психологии развития» /1997/ и написанной по ее материалам книге «Психология развития человека. Основания культурно-исторического подхода» /1999/ (фргаменты книги выложены здесь,
здесь и
здесь). А позднее - в совсем, на первый взгляд, неожиданной сфере, при обосновании проекта "Развивающая педагогика оздоровления".

По-хорошему завидую тем, кому еще только предстоит встреча с высокими образцами научного, теоретического мышления, оставленными Я.Я.Рогинским. И уверен, что эта встреча оставит след в биографии каждого, кто стремиться мыслить в науке.

В.Т.Кудрявцев

ДНЕВНИКИ

Опубликовано в журн. «Человек» (1999. № 5)

Научное творчество Рогинского занимает в антропологии особое место не только по причине необычайной общей одаренности его личности, мощности научного потенциала и силе исследовательского таланта, но еще и потому, что все написанное, высказанное, достигнутое им прочно вошло в фонд отечественной науки о человеке, стало научной классикой. Его деятельность как бы лишена научных «отходов», казалось бы неизбежных в многолетней работе ученого. Это объясняется, видимо, тем, что Рогинский прежде всего ученый-мыслитель, долго и мучительно вынашивавший свои идеи, прежде чем они ложились на бумагу в виде законченных и четко сформулированных выводов, теорий, концепций.

Центральное место в научной деятельности Рогинского занимает проблема, вернее комплекс фундаментальных теоретических проблем, связанных с закономерностями эволюционного формирования человека и его рас, то есть вопросы антропогенеза и расогенеза. Именно этим процессам посвящено большинство наиболее важных его работ, которые чрезвычайно повлияли на развитие и формирование основных идей и принципов отечественной антропологии.

Еще в 1938 году в журнале «Успехи современной биологии» была напечатана статья «Проблема происхождения Homo sapiens (по данным работ последнего десятилетия)» — бесспорно, одно из самых крупных достижений автора. В ней проявились наиболее яркие стороны творчества Рогинского — острый аналитический ум, логичность и цельность теоретических построений, всесторонний охват исследуемых явлений. Привлекая данные из палеоантропологии, морфологии, анатомии, физиологии, биомеханики, археологии, этнографии, психологии, первобытной истории и других наук, анализируя и философски осмысливая все факты, Рогинский приходит к очень важному теоретическому обобщению: возникновение человека современного вида есть следствие формирования более высокой формы социальных связей (по сравнению с предшествующей стадией развития — у неандертальцев). Иными словами, появление Homo sapiens, по Рогинскому, — это закономерный объективный процесс, в основе которого — разрешение противоречий между развитием первобытной техники (особенно охотничьей) и примитивными социальными связями внутри мустьерской орды.

Рогинский и в дальнейшем продолжал разрабатывать эту концепцию, дополняя и развивая ее. Можно без преувеличения утверждать, что по своей цельности, логичности, философской глубине и оснащенности фактами эта концепция по сей день остается одним из наиболее ярких достижений отечественной антропологии.

Тесно связана с этой концепцией теория «двух скачков» (или, как именовал ее автор, «двух поворотных пунктов»), которая в свое время ожесточенно критиковалась, но Рогинский успешно ее отстоял.

В первые послевоенные годы родилось фундаментальное исследование, посвященное критическому анализу концепции полицентризма и обоснованию своей теории «широкого моноцентризма». В 1946 году оно было представлено в качестве докторской диссертации, в том же году удостоено премии им. М.В.Ломоносова, а в 1949-м издано отдельной монографией.

Это исследование посвящено одной из ключевых проблем антропогенеза и расогенеза — соотношению локальных форм неандертальского человека и современных человеческих рас, живущих на тех же территориях. Рогинский убедительно показал, что не существует соответствия по комплексу морфологических признаков между локальными формами древнейших и древних гоминид, с одной стороны, и современными человеческими расами, с другой.

Свои наиболее важные исследования по эволюционной истории человека Рогинский обобщил в монографии «Проблемы антропогенеза», выдержавшей уже два издания (1969 и 1978).

Неизмеримо велики его заслуги в области расоведения и этнической антропологии. Разработанные им методологические принципы и ныне лежат в основе исследования человеческих рас, истории их формирования, факторов расообразования, методов расового анализа, возрастной динамики расовых признаков. Рогинский — автор раздела «Расоведение (этническая антропология)» всех четырех отечественных учебников по антропологии (1941, 1955, 1963, 1978).

Нельзя, разумеется, обойти вниманием давний интерес Рогинского к психологическим проблемам, в частности к проблеме характеров и их связи с конституциональными особенностями. И не случайно, что типам характера и их значению в теории антропогенеза он отвел специальную заключительную главу в книге «Проблемы антропогенеза». Написанная с подлинным вдохновением, содержащая множество интереснейших мыслей, фактов, неожиданных сопоставлений и исторических параллелей и отмеченная глубоким проникновением в духовный мир человека, она читается с захватывающим интересом и дает богатую пищу для размышлений. Этот раздел книги ставит ряд важных проблем, пограничных между антропологией, психологией и социологией.

Сюда же можно отнести интересные и полные глубоких и оригинальных идей взгляды Рогинского на происхождение искусства. Его блестяще написанная брошюра «Об истоках возникновения искусства» (1982) поражает глубоким постижением самых сокровенных тайн человеческого творчества, а введенные им понятия «искусство-образ» и «искусство-ритм» стали новым словом в исследовании проблемы происхождения палеолитического искусства.

Вся творческая жизнь и научная деятельность Рогинского связана с Московским университетом, в стенах которого он прошел путь от студента до профессора и заведующего кафедрой антропологии. В течение многих десятилетий Рогинский вел интенсивную научно-исследовательскую работу в Институте антропологии МГУ, куда он пришел еще в 1926 году.

Научная, педагогическая и общественная деятельность Рогинского была проникнута высочайшим гуманизмом и подчинена самым благородным устремлениям. Обаяние и щедрость души привлекали к нему каждого, кому приходилось общаться с ним, пусть даже самое короткое время.

Спектр научных интересов и трудов Рогинского необычайно широк. И практически каждая из занимавших его проблем представлена целой серией публикаций, в которых или сказано новое слово, или сделаны важные теоретические обобщения, или намечены пути дальнейших исследований. А главное — каждая работа несет на себе отпечаток неповторимой авторской индивидуальности.

Все эти качества ярко проявились в дневниках Рогинского, которые он вел для себя на протяжении многих лет. Сохранилось лишь несколько тетрадей, и настоящая публикация — первая небольшая подборка расшифрованных записей.

М.И. Урысон

Наука

Охлаждающие настроения вокруг проблемы антропогенеза: с ней нечего делать, потому что от кого произошли люди — уже известно, а как произошли люди недоступно для познания.

Антрополог должен быть биологом: важно, чтобы именно биолог отрекся от биологизирования человека. В средневековом судопроизводстве все решало признание подсудимого.

Антропология, по своей сущности, не может не оказываться в центре разных мировоззрений и именно тем-то она и нестерпима.

Антропология ближе к античности, чем к средневековью, наглухо закутавшему человеческое тело в одежду.

Об антропологии как о науке, связующей природу и общество. Но как их связать? Биологи тащат человека вниз, гуманитарии — вверх. Лебедь и рак.

Все больше статей появляется в печати, где критикуется моноцентризм и другие «мои» теории. Вероятно, многое в этой критике справедливо. Но отчасти дело в том, что истина в науке должна вести к открытию новых истин, в противном случае с ней нечего делать. Бывает даже так, что ложь, которая куда-то идет — лучше, чем истина, которая не двигается с места.

Ученый вздыхает свободно, когда, изучая человека, удаляется от того, что есть в его предмете наиболее человеческого. Что осталось от человека в руинах, насыпанных песком тысячи лет назад, которые изучает археолог; что человеческого в клетках его тела, в молекулах его хромосом? А ведь настоящие победы науки именно тут.

Знание, которого добивается ученый, то есть его цель — видеть все насквозь. Это мир, ставший прозрачным, как роща без листьев.

Есть своя прочность и у инстинктов, и в разуме. Поэтому не следует думать, что инстинктивная любовь матери к ребенку всегда и неизменно прочнее, чем любовь, усиленная восхищением и мыслью.

Четыре психологии: психология-физиология, психология-история, психология-искусство, психология-философия и, наконец, психология — маленький водоворот из слов, кружение вокруг оттенков.

1978 г.

Натурфилософские размышления. В ряду наук Огюста Конта какой разительный контраст между началом и концом. В начале стоит атом с его почти ни с чем не сравнимой прочностью. В конце стоит личность, гораздо более подверженная гибели, чем общество, которое само недолговечно в ходе истории. Личность — это мыслящий тростник Паскаля, гибнущий от дуновения ветра. Но этот тростник одержим мыслию о бессмертии. Религия, искусство, наука — это иллюзии вечности плоти, образы истины. Печально объявить эту вечность обманом и тем благословить только мгновение счастья. «Мгновение вместе мы были, но вечность ничто перед ним» (Лермонтов).

Препятствия, средство, цель

Важная особенность (из многих других) процесса развития культуры: это превращение старого средства в препятствие и превращение нового, возникающего, средства в цель.

Вот почему возникновение готовой речи, сознания, общества не было чудом, то есть появлением из ничего, хотя и было качественно отлично от «предречи», «предсознания», «предобщества». Ведь без них не было бы и подлинных речи, сознания, общества, родившихся от становящихся «предформ». Последние были средствами, без которых не могли появиться первые. Эти же средства и преодолевались как препятствия! А смысл этого превращения был в том, что впереди сияло как цель рождавшееся новое средство, позволявшее выжить человечеству.

1979 г.

В учебниках психологии почему-то нет главы «привычка». Она ведь не только «замена счастья», но и замена знания. Мы привыкаем к тысяче вещей, не понимая их смысла. Почему-то нет главы «скука», «ревность», «зависть».

Философские мысли

Я часто думал о том, что нет искусства без чуда. Человек убеждается в неизбежности того... чего не может быть. Например, в том, что скорбь о смерти совпадает с гармонией чисел. Но разве это не траурный марш? Когда философия убеждает в том, что истина и любовь — одно, она — искусство, а не наука.

1958 г.

Прошлое — это время, когда я оказался сильнее, чем смерть, иначе бы меня не было; будущее, наоборот, это время, которое непременно закончится победой смерти надо мной. Человеческое безумие всегда восторженно кричит только о будущем. Потому что смертен только человек, но не человечество.

1958 г.

Странно считать философским направлением тот способ, которым человек спасается от смерти. Обломок мачты — не философия.

1958 г.

Абсолютное время — утешение философа: ночь перед казнью одинаково приближает к смерти жертву и палача: оба становятся старше на несколько часов.

1958 г.

Есть игры, имитирующие борьбу и риск, есть игры, имитирующие познание, но нет игр, которые подражали бы любви, потому что общение людей по своей внешней форме — это и есть игра в любовь, которую нельзя прервать ни на одну минуту.

1958 г.

Просвещенное человечество XX века имело на выбор три режима с заманчивой перспективой для каждого человека: при капиталистической демократии стать нищим, при сталинизме — предателем, при фашизме — трупом (с использованием в хозяйстве).

1959 г.

Потребность в правде была так велика, что когда правды не было, ее выдумывали.

То, что тебе совсем чуждо, нетрудно обдумывать, труднее — делать то, что чуждо; невозможно — любить. Вот от чего для поверхностных связей наибольшего числа людей больше всего пригодна мысль, а для глубочайших связей между немногими — любовь.

Рассудок — не единственная связь с миром. В основе искусства — чувство, вызываемое неповторимым (единичным) проявлением жизни. В основе религии — чувство, вызываемое в нас общением с бесконечным.

Неповторимому можно радоваться, его нельзя предвидеть и превратить в средство. Перед бесконечным можно смириться; с ним нельзя бороться как с препятствием. В искусстве человек тешит себя иллюзией, что он познал единичное, в религии, что он упросил бесконечность выслушать его и пощадить его жизнь.

Обычно люди не довольствуются величайшей радостью в настоящем. Они хотят частью присвоить или неуничтожаемость прошлого, или недостижимость будущего.

1960 г.

Разум может или подчинить себе страсти, или служить им. Он мог бы всего успешнее это делать в старости; однако в старости эта его способность уже не нужна.

Неповторимым восхищаются; бесконечность умаляют, изучают же все остальное.

Рассудок — средство раскрывать ошибочность чужих иллюзий.

Вольтер был прав — из малых причин проистекают большие последствия. Для устранения разногласий полезно вспомнить, как ничтожно то, что их породило.

Соединение ума и чувства — это не смесь хорошего вина пополам с плохим. Ум создает себя как нечто новое, преобразуя эмоции. Ум становится собой, только овладевая чем-то. Почему же думать, что он меньше творит себя в мире эмоций, чем в мире неодушевленной природы? Что, овладевая камнем и железом, он больше разум, чем овладевая внутренней жизнью людей.

Мне кажется, что справедливо пишут о том, что понятие, как устойчивый смысл вещей, присуще только человеку. Но, может быть, эту устойчивость нужно понимать как устойчивость в движении, то есть как понятие, ставшее субъектом суждения. А это и Б, и В, и Г, и так до бесконечности. Человек совмещает и то, и другое, и третье, и в этом — главное.

Вот человеческий путь: в себе самом или в мире вечно искать в необходимости свободу и в свободе необходимость, то есть не принимать того, что есть, а искать то, что ему противоречит и как бы требует, чтобы его создали вместо существуюшего.

1971 г.

О «мыслящем тростнике» Паскаля. Он видел все достоинство человека в его способности мыслить. Но не следует ли добавить еще способность вынести безнадежность, которую приносит мысль! Тогда высшее достоинство человека не только мысль, но и сила, позволяющая не ужаснуться этого дара.

Нас связывают высказанные нами слова. Тот, кто умеет промолчать, обеспечивает себе в будущем свободу. Но, с другой стороны, тот, кто сказал, запомнит эту минуту, а она исчезнет для того, кто промолчал.

Что более нелепо: не играть при открытом занавесе или играть при закрытом?

Нет ничего прекраснее свободы и ничего опаснее, чем свобода как предмет подражания. Ведь больше всего люди различаются друг от друга тем, для чего каждый хочет быть свободным.

Ошибка в ощущении исторического времени. Для нас настоящее — это остановка в ходе истории, а ее движение — в прошлом. На самом же деле движется только настоящее, а прошлое остановилось навеки.

1972 г.

Кто хочет долгой жизни, тот согласен жить без иллюзий.

Очевидно, что причиной зла часто бывает непреодолимость потребностей. Но ведь непреодолимы могут быть совсем разные потребности, в том числе потребность во что бы то ни стало искупить или исправить свои ошибки. Стечение обстоятельств, к несчастью, может привести и эту непреодолимость ко злу. Опасно все, что лишено гибкости.

Истина только одна, а правд столько, сколько людей.

Ложь оправдана, когда все хотят лжи.

Фанатизм — это убийство с чистой совестью.

Природа избавила нас от чрезмерного чувства благодарности. Никто не помнит бессонные ночи матерей у своей колыбели, никто не увидит людей, провожавших его в могилу.

Искусство — это «прекрасный сон» о добре. Добро — синтез любви, разума и мощи. Зло всегда возникает из его распада. Зло рождается из добра. Этот распад неизбежен в развитии общества. Прогресс состоит в приближении к новому синтезу. Полный синтез — это добро. Понятие можно было бы принять за платоновскую идею, если бы его власть над душами людей давала ему право считаться реальностью, то есть истинной сущностью.

Свобода и счастье

Есть неизбежность счастья и неизбежность горя. Думаем ли мы о свободе для своих усилий, когда неизбежность сама ведет нас к счастью. Мы ищем свободу, чтобы избавиться от неизбежности зла. Но нам нужна свобода и для того, чтобы отыскать в себе убеждение в неизбежности счастья.

Опять думал о двух путях к счастью: вечность (Паскаль) и мгновение (Стендаль). Но есть возможность их сближения. Разве не мгновение дарит нам иллюзию, что счастье вечно?

Восхищает правдивость. Но ведь счастье — это самообман.

Опять триада: истина может быть орудием мщения и ненависти и средством оправдания у любви. Истина стремится новую жизнь строить без лжи, мощь — без колебаний, а любовь — без крови.

Три типа счастья — насыщенная гордость, раскрытая истина, разделенная любовь. Это же три пути спасения от нравственной гибели.

О воле. Не рождается ли она только из борьбы чувства и разума, как сила, вооружающая разум? А может быть, воля — это и есть разум, борющийся против чувства.

Опять о моих трех типах: один убежден, что до сих пор только думали и чувствовали, но, наконец, настала пора действия; другой не сомневается, что пришло время думать; третий — чувствовать.

Кто по своему душевному складу должен строить свое «я», тот нуждается в творчестве других людей и дорожит их творчеством, а значит, и их свободой. Наоборот, человек, всегда готовый к действию, не имеет причин смотреть на людей иначе, как на препятствие или орудие; причем всего больше мешает ему именно их свобода.

Название моих трех типов характера для популяризации: недотепы, перетепы и нормотепы.

Важное условие для творчества — сочетание большой жизненной мощи с какой-нибудь ущербностью, в чем-либо; тогда все внутренние силы человека устремляются на создание того, что может заменить недостающую часть его природы.

Нечто качественно новое начинается (в психологии) не с типа, а с неповторимой личности. Типическое — это только уточнение.

Гений — это управляемое разумом безумие.

В период упадка в обществе, в полосу безвременья, все три вековых типа похожи друг на друга неизлечимой печалью. Но печаль их различна. Это безвольная покорность перед людьми, кротость, элегическое уныние у чувствительных (Жуковский, Карамзин). Это безнадежное отчаянье перед старостью, увяданием, смертью у павших духом людей воли (Баратынский). Это угрюмое колебание ума, не нашедшего своих задач и выдумывающего себе любовь и ненависть, которые ему чужды,характерное для людей интеллектуального склада, наполняющих мир преувеличениями, призраками и чудовищами (Гоголь). Наконец, «сверхчеловеческие» личности, то есть носящие в себе необъятные силы и любви, и гнева. Когда они не находят в небе бога, чтобы вступить с ним в единоборство, они бросают вызов всему человеческому и прежде всего покою (Лермонтов).

И будет спать в земле безгласно
То сердце, где кипела кровь,
Где так безумно, так напрасно
С враждой боролася любовь...

1971 г.

Дополнительное обстоятельство, усиливающее агрессивность людей воли по сравнению с людьми созерцания. Действие всегда наталкивается на препятствия, вызывающие гнев и необходимость их преодолевать. Реже мешают созерцанию, потому что созерцание редко кому мешает.

Опять о беззаконности типологии, иллюстрируемой великими людьми. Может быть, такое беззаконие оправдано, когда эти примеры служат пониманию всего человечества, то есть всей совокупности неповторимых личностей. Но тогда следует все «недостатки» этих личностей рассматривать как средства, послужившие созданию великими людьми тех творений, которыми они обогатили человечество.

Муки Паскаля, скука Флобера, мудрая ирония Монтеня, тайны Блока — все драгоценны каждый по-своему. Вот так я вижу человеческие характеры. Слабости, ущербности и пороки их личностей порождали страдания. Из страданий вырастали создания их гения.

Об ощущении свободы и несвободы воли. Во внешнем мире условие свободы — «переместимость» вещей и их отношений в соответствии с моей волей. В моем внутреннем мире — наоборот, нераздвоенность личности, цельность моих желаний, будь они чувствительными или порожденными долгом. Мешает свободе их внутреннее взаимное несогласие, борьба, без победы одного начала над другим. Иными словами, свободе мешает, когда внешний мир монолитен, и когда внутренний разрознен. Но может быть и сложнее. Прежде всего, чем внутренне богаче человек (чувством, волей, умом), тем он свободней. Далее, человек может испытывать потребность быть непостоянным, сомневающимся, капризным, непредопределенным. Он может стремиться выйти из раздвоенности (избавиться от страданий) или, наоборот, ищет ее (чтобы избавиться от скуки). Эти желания слагаются в мою волю.

Но здесь нет противоречия. У человека, вечно колеблющегося, его внутренняя жизнь обычно состоит не из отсутствия желаний, а из их смены. Тогда он подчиняется общему только что описанному правилу. А если его давит постоянное желание хоть что-нибудь пожелать? Это будет одна из разновидностей постылой свободы, «безумство пагубной свободы». Нужна кому-нибудь свобода во что бы то ни стало, то есть против мнимого закона, против истины, против природы? Как понимать тезис «свобода — это познанная необходимость». Если это абсолютная, полная, неизбежная необходимость, то для свободы воли нет места, потому что не нужна сама воля. Мир идет по своим железным законам. Лучше поэтому говорить, что свобода — это познанная неполнота необходимости. Однако жажда свободы воли так присуща человеку, что он научился ощущать ее там, где ее не существует, и принимать за свободу воли познанную необходимость: и также там, где нет стремлений, где царит безразличие, где нет ничего, кроме свободы блужданий, где нет воли. Он все готов назвать свободой.

Личность не только часть целого. Она — «монада». Она сама содержит в себе человечество в неповторимом и неполном виде (Лейбниц). Не нужно ни классифицировать гениев, ни пересчитывать их.

Бойся ранимого человека, который бросается обороняться до того, как на него напали.

Деспотизм чувствительного человека тяжелее, чем деспотизм волевого. Чувствительный капризней, волевой постояннее. Кроме того, волевой требует только послушания, а чувствительный — любви.

О свободе воли. Кажется, я правильно предпочитал говорить о психологии свободы воли, и о том, что детерминировано все, но не все предсказуемо. Сегодня ночью (9—10 сентября) старался понять, что же означает в моем сознании ощущение свободы моей воли. Может быть, добываемое с некоторым трудом, но трудом успешным и радостным совпадение того, чего я хочу, с тем, что я могу, то есть желаемого с возможным. Этому противоположно и воспринимается как насилие, полная неосуществимость моего стремления, несвобода, гнет ненавистной необходимости.

Что же делает возможным освобождение моей воли? Способность моего разума найти непредопределенность вне себя, в окружающем мире или во мне самом.

Эта непредопределенность скрывает в себе тысячи обходных путей. Обретая знание нужного из этих путей и ведущего к совпадению «хочу» и «могу», я подтверждаю Гераклита, потому что, вступая дважды а поток жизни, который через мгновение уже не тот, что был, и я сам другой.

Чувство свободы моей воли возникает, когда достигнут детерминизм в совпадении моего желания с внешним миром. Чувство несвободы рождается из полного и неустранимого противоречия между детерминизмом моей внутренней жизни и детерминизмом действительности вне меня. Оба эти детерминизма связывают меня как пленника. Но для достижения чувства свободы, которое дарит их синтез, необходима переместимость, непредопределенность и во мне, и в окружающем мире. Тогда возможен поиск, то есть творчество. Значит, надо пройти через две непредсказуемости, одну внешнюю, другую в себе самом. Кроме свободы воли есть свобода безволия.

Все детерминировано, в том числе и воля. Но она может быть непредсказуема. Обществу не безразлично, для чего ты свободен. Для лени, для бездействия, для покорности, для рабства, для произвола, для преступления. Высшая форма свободы — неповторимость для творчества. Она возможна оттого, что в окружающем мире и во мне самом неисчерпаемый источник переместимости возможностей. Не это ли имел в виду Демокрит, когда писал о гладких атомах души?

©Я.Я. Рогинский