Опубликовано: Вопросы психологии. 1995. № 3.

220 лет в кругу дисциплин, которыми славилась Российская академия наук, психологии не было. Ее ввел в этот круг в 1945 г. С. Л. Рубинштейн. Правда, имелись сведения, что в свое время, после изгнания Г. И. Челпанова из московского Психологического института, возмущенный И. П. Павлов предложил Георгию Ивановичу создать психологический отдел в своем академическом Институте физиологии. По неизвестным причинам это не состоялось.

Как-то, просматривая в Петербургском архиве Академии наук материалы по ее истории, я обнаружил любопытную папку. В ней хранилось несколько записок (датированных началом 30-х гг.) в Президиум от одного из работников НОТ (так назывались тогда учреждения, занятые научной организацией труда) с предложением создать в Академии лабораторию по изучению личности и труда ученых. Записку сопровождали различные тесты, графики, психологические профили и тому подобный материал. Переписка “нотовца” с Президиумом прервалась после того, как один из вице-президентов (В. И. Вернадский) написал свое мнение о непонимании автором специфики научного творчества. Впервые же психология заняла достойное место в высшем научном центре великой страны по инициативе и благодаря энергии Сергея Леонидовича Рубинштейна. Замысел ее разработки на уровне, адекватном критериям академической науки, возник у него вскоре после возвращения из эвакуации, куда под его началом летом 1942 г. были доставлены из блокадного Ленинграда эшелоны с преподавателями и студентами педагогического института им. А. И. Герцена. С началом, быть может, самой страшной в истории человечества блокады многомиллионного города С. Л. Рубинштейн наотрез отказался от предложений вылететь на Большую землю и добровольно взял на себя ответственность за институт, позорно брошенный его официальными руководителями. Этот немолодой, физически слабый человек проявил подлинное мужество и силу духа. В страшном декабре 1941 г. он, ослабевший от голода, пробирался по простреливаемым улицам в другой пытался тренироваться в тире, чтобы научиться стрелять, если фашисты ворвутся в город. Эти несколько блокадных месяцев он впоследствии оценил как самые личностно значимые из всего пережитого между юностью и старостью (причем более важные, как он подчеркивал, чем вся его ученая карьера). Он записал: “Из всего этого периода (зрелых лет) — одна страшная и прекрасная зима 1941/42 гг. Блокада. Испытание величия людей. Зима в Ленинграде. Жизнь на грани смерти. Ужас и красота жизни — один (каждый) за всех” [3; 420]. Величие духа людей, с которыми он остался и за которых отвечал, позволило С. Л. Рубинштейну сохранить и спасти коллектив, организовав в нечеловеческих условиях его эвакуацию.

В 1942 г. правительственные органы назначили С. Л. Рубинштейна директором оказавшегося “бесхозным” московского Психологического института. Его прежний директор К. Н. Корнилов в первые же дни войны, сдав секретарю — милейшей Вере Яковлевне Букшеванной — печать, улетел на родной Алтай. Большинство сотрудников ушло в народное ополчение, но затем по приказу Госкомитета обороны, благодаря которому была спасена наша научная элита, возвращено и эвакуировано в Ашхабад.

Занимаясь московской частью Психологического института, С. Л. Рубинштейн вынашивал замысел, изложенный им в 1943 г. в журнале “Под знаменем марксизма”. Он высоко ставил успехи наших психологов в условиях Великой Отечественной войны и, предвидя грандиозное культурное строительство в годы мира, развернул широкую панораму работ в различных сферах практики, где потребуются кадры психологов-профессионалов. “Для этого, в свою очередь, необходимо дальнейшее широкое развитие многообразных теоретических и экспериментальных исследований. В целях координации всей этой работы в органической связи с общим планированием научной работы в нашей стране необходимо укрепить нашу психологию и организационно, создав авторитетный центр — естественнее всего — в Академии наук СССР, способный планировать эту работу во всесоюзном масштабе” [3; 395].

Конечно, сама по себе реализация этого замысла, сразу же решительно повышающего общий статус психологии не только в научном сообществе, но в стране в целом, в самых различных сферах ее социальной практики, не только требовала больших организационных усилий, но и доверия к тому, кто мог бы стать лидером нового академического центра. Никто из психологов не приобрел репутацию исследователя столь крупного масштаба, как С. Л. Рубинштейн, сочетавший филигранный, притом на уровне мировой науки, анализ теоретических проблем психологии с его вплетенностью в конкретно-научную ткань. Большой известностью пользовались его вышедшие перед войной “Основы общей психологии”, удостоенные Сталинской премии. Широкая образованность позволяла ему компетентно общаться с академиками, представлявшими различные области знания. Однажды, будучи приглашенным для обсуждения своей диссертации в санаторий “Узкое”, я стал случайным свидетелем его беседы с одним из руководителей академии В. П. Волгиным, активно поддерживавшим замысел С. Л. Рубинштейна.

Избрание С. Л. Рубинштейна членом-корреспондентом АН СССР (в то время это звание было куда более редким и весомым, чем впоследствии) придало новый импульс его плану обеспечить психологии достойное место в академии. Официальное решение об этом вскоре состоялось. Как бы продолжая древнейшую традицию, психология на первых порах “ютилась” в Институте философии, тем более, что С. Л. Рубинштейн стал заместителем директора этого института, а одно время даже исполнял обязанности директора. С созданием сектора первым рядовым научным сотрудником по психологии в российской Академии наук выпало в апреле 1945 г. стать автору этих строк.

За две недели до этого я защитил диссертацию в Психологическом институте, и никаких поползновений перейти из этого института к философам у меня не было. Но по настоянию своего учителя пришлось сделать этот шаг. Вскоре С. Л. Рубинштейн призвал в состав сектора еще несколько своих бывших аспирантов (А. Г. Комм, Д. И. Красильщикову). Мы все хорошо знали друг друга по Питеру, и каждый продолжал заниматься прежними темами. Этому способствовала деловая атмосфера, и ничто не предвещало ждущих нас здесь вскоре испытаний. Это было удивительное время. Несколько недель оставалось до великой Победы, и души всех были преисполнены, несмотря на горечь поражений и потерь, радостью победы, избавлявшей от четырехлетнего кошмара, светлой надеждой на начало новой эры в истории человечества.

Не имея еще жилплощади в Москве, мы приютились, с согласия директора, в знаменитом полуподвале Психологического института. И когда настало ослепительно солнечное 9 мая, мы провели день и ночь в районе Красной площади среди восторженных толп. Из открытых на всех этажах окон американского посольства (рядом с “Националом”) неслись приветствия. Интересен эпизод (я не знаю, зафиксирован ли он историками), когда 9 мая на Красной площади прошла стихийная демонстрация под тремя знаменами союзников (советским, американским, английским). Во всяком случае, подобных демонстраций Красная площадь никогда не знала — ни прежде, ни впоследствии. Бесконечные поцелуи незнакомых людей. И танцы всю ночь под огромным, светящимся в небе профилем Сталина.

Комплектуя сектор, С. Л. Рубинштейн отчетливо понимал, что он не сможет сложиться как серьезный научный коллектив без участия видных, авторитетных исследователей, к разряду которых, естественно, не относились мы, его вчерашние аспиранты. Вместе с тем, исходя из реальных возможностей, он планировал и ближайшую и, так сказать, стратегическую линию его развития. Характеризуя первые планы, можно было бы сказать, что сразу же вырисовывались несколько линий исследований: методолого-историческое, экспериментальное (в двух направлениях — общепсихологическом и психофизиологическом) и сравнительно-психологическое.

Лидером первого направления, естественно, был сам руководитель сектора. Он работал над большим исследованием “Философские корни психологии”. Этот труд запечатлел дальнейший анализ круга проблем, касающихся природы психического и способа его изучения. В тот период с именем С. Л. Рубинштейна прочно ассоциировалась формула о единстве сознания и деятельности.

Оставалось два принципиально важных вопроса, выводящих за пределы этой формулы. Прежде всего требовалось выяснить, какова функция, наряду с явлениями сознания, огромной области неосознаваемой психической жизни. К проблеме бессознательного философы-марксисты относились в те времена подозрительно, тем более, что понятие о нем связывалось с концепцией 3. Фрейда и других, изначально считавшихся одиозными,. фигур. В своей новой работе С. Л. Рубинштейн предпринял попытку соотнести сознание с неосознаваемыми, но тем не менее все-таки психическими, а не физиологическими, явлениями, опираясь на положения, которые были выдвинуты именно теми, кого считали только физиологами, а психическими, а не физиологическими, явлениями, опираясь на положения, которые были выдвинуты именно теми, кого считали только физиологами, а именно — И. М. Сеченова и И. П. Павлова. Здесь, не говоря о существе дела (см. ниже), С. Л. Рубинштейн мог ощущать себя хотя бы в относительной безопасности перед лицом бдительных “идеологов”. Во-первых, никто не сомневался в том, что И. М. Сеченов и И. П. Павлов являются, в отличие от 3. Фрейда и других, учеными прочного материалистического закала. Во-вторых, они представляли не сомнительную в идейном плане (как тогда считалось) западную науку, а прогрессивную отечественную традицию, тем более, что Сталин назвал русский народ (наряду с другими его великими сынами) “нацией Сеченова и Павлова”. Конечно, на анализ теоретических воззрений этих исследователей С. Л. Рубинштейна направила научная ориентация. Новый поворот в его философской рефлексии о природе психического был обусловлен тем, что он сосредоточился на выяснении специфики тех психофизиологических процессов, которые регулируют жизнедеятельность организма посредством сигнальных условнорефлекторных связей. Здесь простиралась особая сфера жизненно важных явлений (таких, например, как сенсорные дифференцировки, без которых невозможна адаптация к среде), не зависящих, однако, от сознания субъекта. Сюда же относятся показания регулирующего поведение “темного” подсознательного чувства, на важность которых указывал И. М. Сеченов.

Вся эта фактура, относящаяся столь же к физиологии, сколь и к психологии, позволила С. Л. Рубинштейну развить положение о многообразии отношений между сознаваемым и неосознаваемым в сложной организации психического и тем самым выйти за пределы догмата о “диалектическом единстве сознания и деятельности”, сыгравшем в свое время решающую роль в плане утверждения в нашей психологии “деятельностного подхода”.

Другое положение появилось, как я понимаю, опять-таки под действием общей методологической ориентации на включение в психологический контекст достижений, которые было принято объяснять в физиологических терминах. Если прежде ключевым словом для С. Л. Рубинштейна служила “деятельность”, то теперь наряду с ним появляется новый принципиально важный термин — “поведение”. Он подчеркивал: “Ориентировка в окружающем и соответствующее регулирование поведения составляют реальную биологическую функцию психики (поэтому через поведение психика и подлежит прежде всего объективному научному изучению)” [3; 401]. Эти представления о соотнесении психики сознательной и неосознаваемой, о различии между деятельностью как социально исторической формой отражения, обретающей образ сознания, и поведением, которое служит исходной биологической функцией психики, вносили в рубинштейновскую программу исследований, проводимых в нашем секторе, новую струю. Сейчас мне не припомнить, при каких именно обсуждениях наших работ и на каких заседаниях это отчетливо выступало. Но ссылки на познавательную ценность “темного чувства” и сигнальных регуляций, на ориентировочную реакцию и исследовательское поведение часто упоминались в различных контекстах, и, конечно, прежде всего в связи с обсуждением теоретических проблем. Но ведь в секторе активно велась экспериментальная работа, преимущественно относящаяся к функциям органов чувств (см. ниже). Поэтому полагаю, что эти теоретические экскурсы получили резонанс и в тех конкретных методиках и фактах, которыми сектор обогатил психологическую эмпирию, в том числе непосредственно связанную с практикой.

Даже, казалось бы, весьма далекая от жгучих социальных вопросов идея детерминизма звучала политически актуально. Непреложность законов, управляющих психической жизнью, делает понятным, по И. М. Сеченову, “сознание нравственного и умственного родства между всеми людьми земного шара, к каким бы расам они ни принадлежали” [4; 223]. Над изучением творчества И. М. Сеченова как отца русской психологии вслед за С. Л. Рубинштейном работала его ученица Е. А. Будилова, а впоследствии и автор этих строк. С. Л. Рубинштейн критиковал попытки перевести сеченовскую схему на спиритуалистический язык 1.

Исторический фланг научного фронта сектора прочно закрепили работавшие в нем по совместительству два наших выдающихся исследователя — Б. Г. Ананьев и Б. М. Теплов. Первый еще перед войной защитил на кафедре у Сергея Леонидовича трехтомную “Историю психологии в России”, по мотивам которой подготовил для сектора небольшую книжку очерков на эту тему.

Выдающимся историком был Б. М. Теплов. В тот период он, отвечая на требования времени, сосредоточился на психологических воззрениях революционных демократов. Его большая статья о А. И. Герцене как психологе увидела свет в секторских “философских записках”, в ней на фактах духовного развития Герцена обсуждались именно те острые пункты психологической проблематики, которые непосредственно соотносились с нашими тогдашними теоретическими спорами: об отношении наук, изучающих организм, к познанию исторического мира, формирующего внутренний склад человека, его память и волю, об изначальной обусловленности актов сознания словом, благодаря которому за этими актами, “как за прибрежной волной”, бьется целый океан всемирной истории. Б. М. Теплов рассказал о критике сыном А. И. Герцена (ставшим физиологом) сеченовской концепции торможения, показав, что за этой чисто физиологической дискуссией просвечивал мучивший всю русскую интеллигенцию вопрос о детерминизме и свободе воли.

Вопросами истории отечественной мысли наряду с крупными учеными, о которых идет речь, занималась молодежь. Я был (и остаюсь) горячим приверженцем концепции А. А. Потебни. Его психологическим воззрениям была посвящена моя кандидатская диссертация. Защищая ее, я ввязался в спор с одним из официальных оппонентов, известным лингвистом В. В. Виноградовым. Речь шла о понятии “внутренняя форма слова”. Прослеживая путь А. А. Потебни, я убедился, что значение этого понятия у него существенно эволюционировало и под “апперцепцией в слове” (Б. М. Теплов, обсуждая мою работу, выделил этот термин как важнейший) следует понимать нечто иное, чем принято соединять с трактовкой “внутренней формы” как особого чувственного образа (например, представление о глазе (око) в слове “окно”), или этимона, который затем забывается. (Кстати, такого же традиционного понимания придерживался Л. С. Выготский в “Педагогической психологии”.) Свои возражения В. В. Виноградову я опубликовал (см. [7]). Эта дискуссия стала для меня уроком. Изучая творческий путь любого ученого, нужно прослеживать его идеогенез в целом. Нельзя судить о А. А. Потебне по его трактату “Мысль и язык”, не сопоставив с более поздней, правда, очень специальной его работой “Из записок по русской грамматике”. Равным образом до сих пор многие оценивают И. М. Сеченова по “Рефлексам головного мозга”, не ведая, что тридцать лет спустя в “Физиологии нервных центров” им были высказаны куда более революционные идеи.

Сектор психологии в Институте философии складывался как сильный методолого-исторический центр, в котором теоретические проблемы психологии (природы психики, ее биологических основ, мышления и речи и др.) исследовались на историческом опыте их осмысления в России, в связи с особенностями социокультурного развития страны. Еще раз подчеркну два момента в зарождении программы сектора. Она предполагала, что: а) методология без истории пуста и б) в историческом анализе еще не использованы резервы русской философско-психологической мысли.

Наряду с методолого-историческим направлением в секторе культивировалось, как уже сказано, два других. Это, прежде всего, психофизиологические исследования. Занимаясь анализом высших уровней сознания, С. Л. Рубинштейн был убежден в невозможности их адекватного детерминистского объяснения без опоры на исследования сенсорной сферы, чувственной ткани сознания. Над этой тематикой в секторе трудились выдающийся психофизиолог Сергей Васильевич Кравков, его сотрудники Г. К. Гуртовой и Л. И. Селецкая, а также бывший сотрудник Б. Г. Ананьева, Л. А. Шифман и аспирант А. Л. Ярбус. Среди развиваемых ими положений можно отметить наряду с установкой на изучение нервно-психических механизмов, от которых зависит адекватность отображения внешних объектов, другую установку, ведущую к использованию научных данных при решении практических задач. К классическим работам С. В. Кравкова примыкало экспериментальное изучение того, как изменяются функции зрительной системы в результате упражнений на различение цветов и форм боковыми частями сетчатки (Л. И. Селецкая), в особенности взаимодействий различных органов чувств 2.

При этом популярным стал системный подход, следуя которому преодолевалась сосредоточенность на анатомической раздельности органов и даже раздельности их различных компонентов. Согласно Л. А. Шифману, например, периферия отчасти осуществляет ориентирующую функцию, центральная же часть сетчатки обеспечивает детальный анализ внешних сигналов. Этот талантливый экспериментатор соотносил двигательную активность глаза и руки (опять-таки продолжая сеченовскую линию), но не успел реализовать свой экспериментальный замысел. Во время одного из заседаний сектора, страстно обсуждая результаты опыта, он потерял сознание. Мне пришлось сопровождать его на машине скорой помощи в 1-ю градскую больницу, где он скончался.

Наряду с разработкой проблем зрительной чувствительности в секторе велись исследования слуховой чувствительности, их проводил крупный ученый Н. А. Гарбузов.

Проблемами речи занимался молодой человек, с которым меня познакомил А. Р. Лурия. Это был А. Г. Спиркин, которого я привел к С. Л. Рубинштейну как энтузиаста психологии, готового стать младшим научным сотрудником сектора. В качестве диссертации он защитил тему “Психологические взгляды Г. В. Плеханова”, но круг его интересов был широк. Он работал в Сухумском питомнике, где ставил эксперименты, сравнивая поведение высших и низших обезьян, изучал расстройства речи у детей. Несмотря на молодость, у него была “опасная” биография. Его забрали с фронта на Лубянку, обвинив в намерении убить Сталина, и известный палач — министр Аббакумов самолично выбил ему зубы. Тем не менее, после освобождения он отважился обратиться за работой в сектор психологии, и Сергей Леонидович не только принял его на работу, но и опекал. В дальнейшем А. Г. Спиркин занялся философией, став членом-корреспондентом Академии наук.

В материальном плане скудно жили не только младшие, но и старшие научные сотрудники. Перед глазами у меня немолодой, уже нездоровый Б. М. Теплов и его сын (будущий профессор физики), которые тащат на плечах по мешку картошки. Будущая жена В. Ф. Асмуса А. Б. Дюкова читала мне его письмо: “Сегодня в рюкзаке у меня вместе с рукописью “Логики” картошка из Переделкино”. О рукописи “Логики” В. Ф. Асмус упоминал в связи с начавшимся в школах по постановлению ЦК обучением логике и психологии. Учебник психологии блестяще (как и все, что он делал) написал Б. М. Теплов. Он вышел под грифом двух институтов: Института философии (как продукция нашего сектора) и Психологического института. Логику сперва учили по Челпанову. Меня назначили городским методистом по преподаванию этих предметов, и я организовал курсы для учителей, на которых читали как наши сотрудники, так и известные психологи (в их числе А. В. Запорожец, П. Я. Гальперин и другие).

Стремясь ввести в рабочую программу сектора изучение посредствующего звена между чувствительностью и высшими формами мысли, С. Л. Рубинштейн пригласил Ф. Н. Шемякина, в прежних работах которого анализировались взаимоотношения между понятием и представлением.

И, наконец, еще одно направление,. неизменно находившееся в центре интересов руководителя сектора, — это исследование предыстории высших психических форм на материале поведения антропоидов. Удивительной женщиной была проводившая эти исследования Надежда Николаевна Ладыгина (по мужу — Коте). Серьезнейший, всемирно известный ученый, она излучала ауру доброжелательности к окружающим, снисходительности к входившей в моду идеологической агрессивности некоторых молодых сотрудников. Таков был небольшой по численности, но вряд ли сравнимый с каким-либо другим по творческому потенциалу коллектив, создавая который С. Л. Рубинштейн закладывал первый камень в фундамент будущей академической психологии.

Постепенно сектор стал пополняться молодежью. Из Ленинграда с письмом от Б. Г. Ананьева приехала Е. В. Шорохова. Помню появившегося в военной форме Е. Н. Соколова, который представился как бывший военный переводчик, и я предполагал, что ему будут близки интересовавшие меня проблемы смысловой структуры речи. Но он сосредоточился на экспериментальном изучении ориентировочного рефлекса. Напомню, что на особом (а не только физиологическом, как полагал И. П. Павлов) статусе этого феномена специально останавливался С. Л. Рубинштейн, в частности, в “Философских корнях психологии” еще в 1946 г.

Другим приобретшим впоследствии известность аспирантом был А. Л. Ярбус, создавший оригинальную методику исследования движений глаз. Конечно, эта тема имела сеченовскую “родословную”, которая прочно культивировалась в секторе. Как мы видим, общая теоретическая атмосфера стимулировала молодые умы на новаторские эксперименты.

Для нас, нескольких молодых людей, хотя мы, конечно, тогда еще не могли это оценить, работа в секторе позволяла повседневно общаться с учеными, которых отличал не только высокий интеллект и мастерство анализа психологических проблем, но и верность науке как абсолютной ценности. Они как бы передавали нам это по эстафете от своих учителей. Но наступила другая эпоха. Сознание наших учителей уже подвергалось деформации после чисток 20-х гг., кампании сыска “идеализма” и “механицизма” в научных трудах в начале 30-х гг., большого террора 1937 г. и дальнейшей идеологизации и политизации науки в первые же послевоенные годы. Наше положение усугублялось тем, что мы являлись сектором Института философии, ставшего главным центром сталинской идеологической инквизиции.

В условиях нараставшей холодной войны между вчерашними союзниками по борьбе с фашизмом Сталин занялся “наведением порядка” во всех сферах духовной жизни, в том числе и в науках — как гуманитарных, так и естественных, где началась “охота на ведьм”, порученная функционерам преимущественно из клана философов — “попов марксистского прихода”.

Философ Г. Ф. Александров был поставлен начальником партийного управления агитации и пропаганды. Начала выходить “разоблачительная” газета под благородным названием “Культура и жизнь” (ее прозвали “александровским централом” в память о знаменитой сибирской каторжной тюрьме в царской России). Заместителями Г. Ф. Александрова стали два других философа М. Т. Иовчук и П. Н. Федосеев, на что знаток Гегеля, мой приятель зав. аспирантурой М. Ф. Овсянников отреагировал эпиграммой: “Абсолютная идея завершила полный круг: вместо Канта — Федосеев, вместо Гегеля — Иовчук”. Институт быстро заполнился большим количеством никому неведомых сотрудников, невежественных по части философии (кадровыми вопросами ведал бывший зав. свинофермой), но мастеров разоблачений в антипартийных “грехах”.

В нашей “репрессированной науке”3 наступил особый период.

3 Предлагая этот термин, я имел в виду общую деформацию ценностей научного сообщества (жертвами репрессий являлись поэтому как подвергаемые остракизму, так и те, кто их изобличал) [1], [2].

Призванием философов стало обеспечение сталинской программы утверждения единовластия и единомыслия во всех науках. На сей раз сталинские решения принимались не от его имени, как прежде, а от имени самих ученых как результат “борьбы мнений и свободы критики” (хотя всем было известно, что автором сценариев и директором является лично “вождь народов”). Такая важнейшая форма общения ученых (служащая катализатором творчества), как дискуссия, была превращена в способ публичного, обязательного для всей страны (а не только для людей науки) разоблачения и поношения тех, кого объявили “не нашими”. Кстати, первой жертвой после так называемой философской дискуссии 1947 г. стал сам Г. Ф. Александров. С высокого поста его переместили на должность директора нашего института. 1948 год ознаменовался “торжеством мичуринской биологии”. Следующий год стал для нашего сектора роковым. Была объявлена борьба против “космополитизма”, а первым в поскрипционном списке психологов назван С. Л. Рубинштейн. Его повсеместно “прорабатывали” за преклонение перед иностранщиной, антипатриотизм и т. п. Держался он мужественно и, как тогда было положено, терпеливо (чтобы не быть обвиненным в игнорировании критики) посещал одно за другим все собрания-судилища, выслушивая самые невежественные и нелепые обвинения по поводу своих “Основ общей психологии”, поныне остающихся самым фундаментальным трудом по нашей дисциплине.

Ныне, когда опубликована часть его архивов, мы знаем, что в 20-с гг. в Одессе ему уже довелось пройти “школу” проработок. Он начинал как философ, затем, спасаясь от догматизма своих проработчиков, перешел в психологию, надеясь, что здесь ему удастся “сохранить научную самостоятельность” [3; 417]. Но не тут-то было. Психологию объявляют идеалистической наукой. Тогда он из психологии уходит в педологию. Однако и с ней С. Л. Рубинштейну пришлось расстаться и стать специалистом по библиотечному делу. Его выручил М. Я. Басов, пригласив С. Л. Рубинштейна в Ленинград на кафедру психологии, где тот стал одним из лидеров психологической науки.

С переездом в Москву и созданием нашего сектора начался второй круг проработок. “Оказывается, — записывает С. Л. Рубинштейн, — я лженаучный, я заметный агент американского империализма, а не действительный ученый” [3; 417]. На одном из заседаний автор этих строк услышал, что “Рубинштейн был связан с американской разведкой не только идейно, но и организационно”. Это высказывалось ему в глаза. Его сторонились, боялись оказаться рядом.

В воспоминаниях А. Г. Спиркина приводится такой эпизод: “Помню набитый зал Института психологии. Приходит член Академии, крупнейший ученый Сергей Леонидович, и ему никто не уступает место. Его не приглашают в Президиум. Он идет в зал, переступает с одной ступеньки на другую — все места заняты. Он видит, что сесть негде. А окружающие делают вид, что его не замечают. Он идет выше и выше до последней скамьи, где ему уступает место Аня Липкина. Он сидит и спокойно слушает в этом наэлектризованном враждебностью к нему и животным страхом зале ругань в свой адрес” (цит. по магнитофонной записи беседы с автором этих строк 22 января 1990 г.).

Впрочем, может быть, он не слышал этой ругани. Может быть, он вспоминал страшную и прекрасную, как он писал, ленинградскую блокадную зиму, коллектив преподавателей и студентов, который доверил ему свою судьбу, ужас и красоту жизни, когда жизнь на грани смерти обнажила способность каждого стоять за всех, что и показало в нечеловеческих условиях величие и непобедимость духа.

После различных “проработок”, клеветнических публикаций и решения партбюро Института философии С. Л. Рубинштейна освободили от заведования созданного им сектора — первого академического центра психологических исследований. Меня вызвали на Лубянку. От “разоблачений” учителя я отказался и уехал в Таджикистан, о котором храню теплые воспоминания.

1 Одна из таких попыток, как показал С. Л. Рубинштейн, принадлежала Н. Я. Гроту. Недавно “Психологический журнал” опубликовал “в порядке дискуссии” статью Г. В. Суходольского [5], который бездоказательно полагает, будто ему удалось дезавуировать трактовку С. Л. Рубинштейна. Это тема специального обсуждения. Но как можно утверждать после проделанной нашими историками работы, будто И. М. Сеченов был позитивистом и редукционистом (см. [5; 98])?

2 Невежественные философы высмеивали эти работы, заявляя, будто в секторе психологии занимаются “влиянием пения на зрение”.

1. Репрессированная наука / Под общ. ред. М. Г. Ярошевского. Л.. 1991.

2. Репрессированная наука / Под общ. ред. М. Г. Ярошевского. Вып. 2. СПб., 1994.

3. Рубинштейн С Л. Очерки. Воспоминания. Материалы. М., 1989.

4. Сеченов И. М. Избр. философ, и психол. произв. М„ 1947.

5. Суходолъский Г. В. Опыт построения Н. Я. Гротом умственных процессов, опередивший время // Психол. журн. 1994. № 5. С. 92—102.

6. Философские записки. Т. V. Вопросы психологии. М. ; Л., 1950.

7. Ярошевский М. Г. Понятие внутренней формы слова у А. А. Потебни // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1947. № 2.

Поступила в редакцию 22. 11. 1995 г.

---

На развитие сайта
​