Меня всегда умиляло это душевное умиротворение учёных психологов, по определению избравшим в качестве предмета пытливой мысли своей изначально и экзистенциально беспокойную душу человеческую. Не потому ли психология, в отличие от преображающего душу искусства, обходит стороной, как бы и не замечая вовсе, то самое главное в ней, что только и делает душу душой – атрибутивное для неё бытие в абсурде (А. Камю). Иными словами, то, что всегда было и остаётся подсознательным переживанием (у «избранных натур» – мучительным осознанием) принципиально неразрешимой проблемы жизни человека в мире, обречённого осознавать незнаемое, желать невозможного, в каждое мгновение, приближающее нас к небытию, жить мерой актуальной вечности бытия. То, что в сознании тех, кто мыслит, грезится то спасительной верой в торжество рациональности, то верой в конечное торжество иррациональности, каждый раз поочерёдно сокрушая противоположное верование... То, что так ярко на рубеже XX века заставило Франца Брентано искать психологически страстную основу бесстрастной логики, Э. Гуссерля ограничить чувственно осмысленным слиянием в феноменах Бытия субъективного с трансцендентным, а в середине XX века так резко противопоставило аналитической мысли позитивной науки обратившуюся к себе (к своему языку, к своей логике) образную метафористику герменевтики и постструктурализма. Короче – всё то, что порождается продуктивным воображением, преображающим мир в грёзы искусства, в вещие сны теории, сбывающиеся в её вполне предметных, порой не менее фантастических, воплощениях в конструкциях современных средств овладения миром трудом человеческой мысли – машин, систем машин, научных приборов и прочей, как сказал бы Коровьев, «аппаратуры». - Феликс Михайлов