Авторизация

Сайт Владимира Кудрявцева

Возьми себя в руки и сотвори чудо!
 
{speedbar}

Ханс-Георг Гадамер: «“Карамазовы” были для нас в 20-е годы важнейшей книгой после Библии»

  • Закладки: 
  • Просмотров: 3 320
  •  
    • 0
О провинциале Хайдеггере и русском философском самоваре на Западе, который оказался там все же уместнее, чем здесь, где его сгрузили на пароход... Спасибо Вадиму Михайловичу Межуеву за ссылку.



Беседа с Хансом-Георгом Гадамером. Русские в Германии

16 апреля 1992 г., Гайдельберг

Вл.С. Малахов: Господин Гадамер, Ваш путь как философа достаточно хорошо изучен, и если мне как исследователю Вашего творчества какие-то детали не ясны, я могу попросту обратиться к книгам. Есть, однако, одна сторона Вашей интеллектуальной биографии, которая остается в тени. Я имею в виду, как Вы догадываетесь, Ваше соприкосновение с русской культурой.

Х.-Г. Гадамер: Меня еще в ранней молодости захватили великие русские романисты XIX века. Они играли огромную роль в формировании всего нашего поколения. Всякий, кто считал себя образованным человеком, полагал изучение русской литературы совершенно необходимым. Значение, которое для нас имела эта литература, просто невозможно переоценить.
Вл. М.: Было бы в высшей степени интересно узнать, что — и, самое важное, — как Вы читали,

Х.-Г. Г.: Это прежде всего, конечно. Толстой и Достоевский. Достоевский поразил нас своим религиозным пафосом. А Толстой — это как Гомер. Его эпическая фантазия, способность к точным описаниям... “Война и мир”, “Анна Каренина”... Пиетистский его период я не очень люблю. А вот истории из крестьянской жизни — восхитительны. Кстати, когда в 1949 году (или в 1948?) я должен был выступить в Гайдельберге с лекцией на вступление в должность профессора, то темой ее было “Образ немцев в русском романе”. Доклад этот я написал еще в Лейпциге. Там был Kulturbund, официальная коммунистическая организация тогдашней ГДР, и я как ректор Университета должен был принимать участие в ее работе. Этот текст я никогда не публиковал — не считал его вкладом в науку. Но сама тема показательна. Так что, возвращаясь к Вашему вопросу, знакомство с русской классикой было для нас чем-то самим собой разумеющимся.

Вл. М.: Ваше отношение к Достоевскому, о котором Вы сейчас упомянули и о котором не раз писали в своих статьях (“Философия и герменевтика”, например), свидетельствует о том, что русские писатели - по крайней мере, Достоевский — воспринимались Вашим поколением в контексте более широком, чем контекст литературы.

X. -Г. Г.: “Карамазовы” были для нас в 20-е годы важнейшей книгой после Библии.

Вл. М.: И для Хайдеггера тоже?

Х.-Г. Г.: Хайдеггер не был особенно культивированным читателем. Он вышел из провинции, из Констанца. В родительском доме его царило католичество. Но в процессе своей эмансипации он мало-помалу развил свою удивительную способность к вникновению. Он был старше нас. Хайдеггер был значительно менее образован, чем мы, но дар у него был уникальный.

Нас всегда поражало, как он умел преобразовывать то, что узнавал из случайных бесед.

Вл. М.: “Смерть Ивана Ильича”, например?

Х.-Г. Г.: Да, он же цитирует этот рассказ в “Бытии и времени”.

Вл. М.: В одном из своих интервью Вы сказали, что Хайдеггер испытывал в последние годы интерес к православию. Что это было?

Х.-Г. Г.: Это было вызвано его отчуждением от римской церкви. Кроме того, это было связано с его разочарованием в лютеранстве. С лютеранством он был знаком благодаря Бультману, своему хорошему другу. Итог, к которому пришел Хайдеггер, не имел ничего общего с теологией. Он искал чистого христианства — христианства без теологии. Отсюда его интерес к православной церкви.

Вл. М.: Но ведь в православии есть своя теология... Х.-Г. Г.: Интерес к православию у всех нас возник через чтение Достоевского. В “Карамазовых”, особенно в черновых набросках к ним, мы видели новую форму теологического письма, новую попытку апологии христианства.

Вл. М.: А. какие еще русские вещи входили в круг Вашего чтения?

Х.-Г. Г.: Позже к Толстому и Достоевскому добавился Лермонтов. Да, конечно Тургенев и Чехов. “Обломов” Гончарова. Отчасти Гоголь. Но тут, как я очень скоро убедился, возникает проблема перевода. Гоголь в слишком большой степени связан с фольклором, а это в переводе исчезает. Чижевский мне много об этом рассказывал.

Вл. М.: Очевидно из-за проблемы перевода для немецкого читателя практически не существует Пушкин?

Х.-Г. Г.: Да, боюсь, что проблема перевода в случае Пушкина - как и вообще в случае поэзии — попросту неразрешима.

Вл. М.: В отношении перевода в более выгодном положении находятся философы. Случалось ли Вам читать какие-то работы русских философов?

Х.-Г. Г.: Чрезвычайно мало. Соловьев, разумеется, — с некоторыми его текстами я знаком.

Вл. М.: В сфере философии в России не было фигур, равных тем, которые она дала миру в области литературы или музыки — эту мысль любил повторять один наш автор, профессиональный философ, кстати. Его имя должно быть Вам знакомо — Федор Степун.

Х.-Г. Г.: Степун был моим другом. Это была необыкновенная личность. От него исходила колоссальная энергия. Он был великолепным рассказчиком, обладал подкупающим чувством юмора. Когда он говорил, места рядом с ним не оставалось никому. Историй он знал уйму. В немецком идеализме он был как у себя дома. И знаток русской культуры, конечно. Мы тесно общались в его дрезденский период, он часто наезжал тогда в Марбург. А когда после войны он переехал в Мюнхен, мы стали видеться редко. Но, бывая в Гайдельберге, он всегда меня навещал.

Вл. М.: В “Философских годах ученичества” Вы пишете, что весной 1923 года Вы вместе со Степуном слушали во Фрейбурге Гуссерля. Вам тогда шел 24-й год. Степуну было 39, как философ он вполне состоялся и к феноменологии, насколько я знаю его работы, вряд ли мог тяготеть. Воспоминания же самого Степуна заканчиваются его высылкой в 1922 г. из России. Зачем он приехал во Фрейбург?

Х.-Г. Г.: Ну, конечно же, не ради Гуссерля. Он ведь учился у Виндель-банда, а неокантианству феноменология всегда была чужда. Степун приехал во Фрейбург ради Горького, который тогда там находился.

Вл. М.: Вы уверены?

Х.-Г. Г.: А может быть, ради Кронера.

Вл. М.: Это вероятнее всего. Они ведь до войны вместе издавали философский журнал...

Х.-Г. Г.: “Логос”? Да-да, он просуществовал вплоть до 33-го года и был очень интересен. Я тоже для него писал. А потом нацисты его закрыли, и через год он стал выходить под другим названием — Zeitschrift fur deutsche Kulturphilosophie. Глокнер стал там публиковать совершенно невозможные вещи.

Вл. М.: Вы имеете в виду его “передовую” под названием “Немецкая философия”, где доказывалось, что немецкая философия — самая критичная и аргументированная в мире, неразрывными узами связана с народом и тд.?

Х.-Г. Г.: Да-да, вот такого рода бессмыслицу, абсолютно невозможные вещи. Я критиковал эту статью в Zeitschrift fuer gesamte Naturwissenachaft в 1934 году. Где-то в библиотеках этот выпуск можно отыскать.

Вл. М.: С журналом “Логос” в пору его русско-немецкого издания был тесно связан еще один философ — Николай Бубнов, который с 1910 года безвыездно жил в Гайдельберге.

Х.-Г. Г.: Симпатичнейший человек. Я его застал в Гайдельберге, когда получил в Университете кафедру. Он к тому времени уже не был на вершине своей философской карьеры. 1 Но предмет он знал хорошо. Мне совсем не пришлось экзаменовать студентов — Бубнов их прекрасно подготовил. Человеком же он был в высшей степени скромным.

Вл. М.: Бубнов известен немецкому читателю по сборникам “Восточное христианство”, “Русские религиозные философы”, а также “Темный лик” и “О смысле жизни”, которые он сам составил и перевел на немецкий, снабдив комментариями и вступительным словом. Там были собраны тексты русских мыслителей — Несмелова, Леонтьева, Розанова, Евг. Трубецкого.

Х.-Г. Г.: Да, один из этих сборников я помню. Философия, которую развивали русские мыслители — это некая философия общины. У меня сложилось впечатление, что русские авторы, работавшие в области философии, так или иначе находились в тени Соловьева.

Вл. М.: Вы уже упомянули имя еще одного выходца из России — Дмитрия Чижевского.

Х.-Г. Г.: Да, мы были хорошо знакомы, даже дружны. Это был не исследователь, пролагающий новые пути в науке, а скорее мастер деталей. О нем сложилось мнение как о человеке, который знает все. Однажды я сам имел случай в этом убедиться. В нашей семье было очень много старинных книг, а так как мой отец, доктор химии, интереса к книгам не питал, они быстро куда-то разошлись. Одну из немногих уцелевших книг мы как-то хотели оценить. Это был великолепный фолиант с золотым обрезом на тему Historia animalia. Рассказы о животных, служившие аллегориями человеческих нравов. Для оценки надо было точно знать детали издания — время и место на-печатания, количество экземпляров. Специалисты не могли этого определить. Я повез книгу в Марбург. Там ее поставили на экспозицию. Но, что это за издание, никто не знал. Тут мне пришло в голову обратиться к Чижевскому. Он сразу дал ответ! Труды Чижевского — это труды великого собирателя.
Эрудицией он обладал нечеловеческой. Немецкий, на котором он говорил, был ужасен. Это, разумеется, касалось только фонетики. Писал он безукоризненно.

Вл. М.: В Гайдельберге вступил на философское поприще знаменитый Александр Кожев...

Х.-Г. Г.: Кожевников? Восхитительный человек. Когда мы познакомились, мы были примерно одного возраста. Он снискал большую славу среди людей, для которых Гегель был слишком сложен.

Вл. М.: Вы имеете в виду французскую публику?

Х.-Г. Г.: Не только, нашу тоже. Его интерпретацию Гегеля я нахожу упрощенной, а местами и неверной.

Вл. М.: Однако бесспорно, что Кожев вызвал резонанс во французской культурной жизни. Среди его слушателей были Мерло-Понти и Лакан. Он вошел во французскую — а тем самым и в европейскую — культуру. Точно так же, хотя и на других путях, это удалось Бердяеву. Во французской культурной среде он хотя и был гостем, но гостем чтимым, и, самое главное, “акцептируемым”. Бердяев и в Париже играл примерно ту же роль, что в Москве и Петербурге. А как воспринимались в Германии русские мыслители, оказавшиеся после 22-ого года в эмиграции. Состоялась ли встреча русской и немецкой философии? Имел ли место некий диалог между выходцами из России (Иван Ильин 2, Сергей Булгаков 3, Лев Шестов 4, Семен Франк 5 и тд.) и их немецкими коллегами? Как выглядели русские философы в немецкой культурной среде?

Х.-Г. Г.: Об Ильине и Булгакове я ничего не слышал. Шестов - это имя знакомо, но только имя. Работ его я не читал. Надо сказать, что русских в Германии всегда было много. Такие места как Баден-Баден традиционно были полны русских. Тургенев, Достоевский — все здесь бывали. В Дрездене до 1914 года была большая русская колония. Именно там, кстати, обосновался и был популярен Степун. В Марбурге у нас тоже было нечто вроде русской богемы. Русские, считалось — это те, которые целыми днями пьют чай и разговаривают, а под утро расходятся спать. Но диалог, предметное обсуждение — я бы не сказал, что нечто подобное имело место.

Вл. М.: Это значит, что на русских философов в Германии смотрели скорее как на репрезентантов русской культуры, чем как на представителей некой философии или способа мышления?

Х.-Г. Г.: Совершенно верно. Отдельных замечательных людей было много. Дмитрий Хавронский, например. Но широкого круга они не собирали. Чижевский, пожалуй, был единственным, кому удалось такой круг образовать. Когда он приехал из Лейпцига в Халле, вокруг него собралось очень много молодежи. Они занимались сравнительной историей литературы и немного философией. Однако в большинстве случаев русские ученые занимали положение очень скромное. Если их и удостаивали титула профессора, то кафедр они не получали-

Вл. М.: А Степун?

Х.-Г. Г.: Это был актер по призванию. Поэтому у него даже кафедра по социологии была. Ему удалось убедить окружающих, что то, чем он занимается — социология. Что касается влияния Степуна - а в Дрездене он имел большой успех — то это имеет еще географическое объяснение: на юг и на запад Германии русское влияние проникало незначительно. А восточные земли — Саксония, Силезия, Берлин, другое дело.

Вл. М;. Не сохранилось ли у Вас каких-нибудь писем от Степуна?

Х.-Г. Г.: Я не помню, чтобы мы когда-нибудь обменялись хотя бы письмом. Степун был человеком присутствия. Когда он говорил, стены тряслись. Голосище у него был мощный. А как он умел пародировать! Однажды в компании он изображал Виндельбанда. Он преобразился в одну секунду: пенсне, живот — перед нами был живой Виндельбанд.

Вл. М.: А работы Степуна Вы читали?

Х.-Г. Г.: Только однотомную версию его воспоминаний. И публичные выступления его я слушал. Помню его доклад об идеологии и философии большевизма. Степун отстаивал тезис, что большевистская революция — это вывернутый наизнанку религиозный инстинкт.

Вл. М.: У Степуна есть одно замечательное исследование, относящееся к 1930-му году, где он обсуждает проблему немецкого видения русской культуры, шире, немецкого образа России. Там он ставит вопрос о причине странной тяги немецких интеллектуалов к России — в том числе, к советской, коммунистической России. Речь идет, я подчеркиваю, не о каких-то политических построениях (союз с Россией Ленина и Сталина как выполнение завещания Бисмарка), а об умонастроении культурных слоев, тянущихся к некоему союзу с русскими в лику остальной Европе.

Х.-Г. Г.: Точно так же было и у Хайдеггера.

Вл. М.: То есть Хайдеггер разделял этот род русо-(совето-)филии?

Х.-Г. Г.: Да, до 1933-го года. Вплоть до эпохи нацизма он верил, что из большевистской России может получиться союзник в германском противостоянии Западу. Так что Степун совершенно верно подметил эту просоветскую тенденцию в начале 30-х годов. Она пошла на убыль только после показательных сталинских процессов. Тогда многие протрезвели в отношении российской реальности.

Примечания Вл. С. Малахова

1. С 1933 по 1945 годы Н. Бубнов был вынужден преподавать русский язык для начинающих, возглавлять Институт перевода, а также читать элементарный курс философии в университете.

2. И.А. Ильин (1882-1954) был професором Русского научного института в Берлине в 1923-34 гг.

3. С.Н. Булгаков (1871-1944), хотя и не жил в Германии, активно печатался по-немецки, а его труд “Трагедия философии” (1920-1921) вплоть до 1971 г. существовал только в немецком издании (Darmstadt, 1927)

4. Лев Шестов (1866-1938) жил в основном во Франции, однако часто посещал Германию, был дружен с Э. Гуссерлем и М. Бубером, состоял членом Кантовского и Ницшевского общества.

5. С.Л. Франк (1877-1950) преподавал в Берлинском университете в 1930-х гг.

Редакция искренне благодарна Вл.С. Малахову за предоставленный материал.

Сайт Института философии РАН

Лучше Х.-Г. Гадамера никто не знал, где положено начало герменевтики, а потому яснее всех и очень просто представлял себе ее конец: "Плох тот герменевтик, который воображает, что он может или должен был бы сохранить за собой последнее слово". Это справедливо на уровне толков-перетолков любого уровня и удлиняет жизнь. Гадамер прожил 102 года




На развитие сайта

  • Опубликовал: vtkud
Читайте другие статьи:
Говорящее прошлое (цитата недели)
21-08-2016
Говорящее прошлое (цитата недели)

"Понимать прошлое — значит услышать то, что оно, как действительное, хочет нам сказать" (Ханс-Георг Гадамер, философ).
Ханс-Георг Гадамер "Разнообразие языков и понимание мира". Лекция, прочитанная в январе 1990 г. (на немецком языке)
03-12-2014
Ханс-Георг Гадамер "Разнообразие языков и

В январе 1990 г. без нескольких недель 90-летний Георг Гадамер прочитал лекцию "Разнообразие языков и понимание мира". Далеко не
Холопы чужой веры и чужой мысли (диагноз гения русской истории)
08-09-2012
Холопы чужой веры и чужой мысли (диагноз гения

  • Календарь
  • Архив
«    Октябрь 2024    »
ПнВтСрЧтПтСбВс
 123456
78910111213
14151617181920
21222324252627
28293031 
Октябрь 2024 (33)
Сентябрь 2024 (34)
Август 2024 (36)
Июль 2024 (23)
Июнь 2024 (42)
Май 2024 (41)
Наши колумнисты
Андрей Дьяченко Ольга Меркулова Илья Раскин Светлана Седун Александр Суворов
У нас
Облако тегов
  • Реклама
  • Статистика
  • Яндекс.Метрика
Блогосфера
вверх