«Лихими» 90-е были для определенной части взрослых. Видимо, для тех, кто чаще о них говорит, зная цену «ураганам»… А для детей, во всяком случае, учившихся в хороших – совсем необязательно «элитных»! – это было время с будущим. Не таким предначертанным и однозначным, как для их сверстников из 80-х-70-х-60-х годов, но не менее светлым. Только многие осознавали, что свет проведут туда сами, да и будущее сами построят.

«Уверенность в завтрашнем дне» для них совпадала с уверенностью в своих силах, которую вселяли взрослые, создававшие новую «хорошую» школу. Шанс стать такой школой в те годы в значительной мере определялся потенциалом, желанием и инициативой педагогического коллектива. Свидетельствую: я сам тогда работал с несколькими такими в разных городах России.

С государственными деньгами было туговато. Но взрослые, включая управленцев, изыскивали законные способы исправить дело. При разнообразии законных негосударственных источников. Многое делалось «на коленках», на которых школа ныне просела перед государством сильнее, чем в позднесоветские времена.

Это – не в порядке идеализации 90-х. Сегодняшние «тренды» - родом из них же, как и олицетворяющие их персонажи. Это только о том, что «первоначальное накопление свободы» в образовании - штука трудная прежде всего для зрелого сознания. Ведь когда зрелое сознание тянется навстречу манящей, но непривычной и толком не осмысленной свободе, сознания растущие должны принять эту тягу как естественный образец и образ жизни. Как если бы так жили всегда. А не в формате социально-исторического «эксперимента» взрослых с «пилотным» детством. Детство и жизнь даются раз…

Дети приняли этот образ и образец. Сейчас они взрослые. И мы сегодня, без поправок на «другие времена», должны быть ответственны за тех, кого вдохновили.

А ответственность – это действие.

Владимир Кудрявцев

Благодарность Вере Мурзиновой за ссылку.



Елена Вигдорова: «Мы просвистели свои 1990-е»

Учитель литературы о лучших московских школах и прекрасных детях 90-х, а также об интеллигентском снобизме и школьной конде

Специальный проект «Школа 90-х», запущенный COLTA.RU, образовательным порталом «Твоя история» и фондом «Уроки девяностых», посвящен эпохе 1990-х в контексте отечественной истории. На важнейший период в новейшей истории России, на главные приметы того времени и его ключевые события мы посмотрим глазами известных преподавателей истории и литературы.

Елена Исааковна Вигдорова преподает русскую литературу старшеклассникам с 1976 года. В 1984—2012 годах работала на подготовительных курсах РГГУ (до 1991 года — Московского историко-архивного института). Один из авторов книги «Грибоедов в школе».

Было заявлено: мы все разные

Наши 1990-е годы — это, на самом деле, наследие оттепельных 1960-х. И в школах тоже, ведь любой общественный подъем (как, впрочем, и спад) проявляется в образовании. Пушкин говорит об Александре I: «Он взял Париж, он основал Лицей» — и для него это равнозначные вещи в масштабах истории: вот Париж, а вот Лицей. Этот Лицей — их тогдашняя оттепель. Это ее измерение: появляется такое учебное заведение, куда двадцать девять мальчиков вступают с надеждой, что от их ума, таланта, усердия зависит будущее России. И так и случилось.

Но оттепель, как ей и положено, кончилась быстро. В 1840-е годы Модест Корф пишет свой дневник. Лицеистам по сорок лет, но трети выпуска уже нет в живых. О Пушкине Корф не говорит, это, мол, рассудит история. Из остальных, кроме Горчакова и его самого, никто, кажется, не занимает особенно высоких постов, ни от кого ничего не зависит. Уже в 1840-е годы люди знают, что от их ума, таланта и усердия в этой стране не зависит ничего.

Так рифмуется XIX век с XX. Что такое оттепель 1960-х в образовании? Это тоже прежде всего новые школы — Вторая матшкола, например. Да, в 1971-м ее уже разогнали, и была она крошечным островком, и тем не менее она показала, что школа может быть совсем другой. И вот в 1990-е, когда ветер свободы уже разгулялся и на сквозняке оказалось все, по-настоящему продуло, затрясло и школу. Появилась надежда.



Моя дочка пошла в первый класс в 1990 году еще в школьной форме. Но уже в 1991-м форму отменили. И ощущение свободы для меня началось с этого — нет формы, нет чиновничьего нивелирования каждого и всех. Это было заявлено: мы все разные.

И сразу — много новых школ, в том числе и платных. В том числе и безумно дорогих, где, судя по детям, которых мне доводилось потом учить, уходило все в основном на золотые стены. Конечно, обо всех судить не буду, качество образования везде было разным, где-то наверняка и очень высоким.

Чудом для меня стала Пироговская школа, придуманная незадолго до смерти отцом Александром Менем. Чудо, что она появилась, и чудо, что удержалась все эти годы. Когда-то она была совсем недорогой, сейчас, когда город непрерывно повышает аренду, это не так, но все равно существует абсолютно человеческое отношение к детям и родителям. И учителя там, кстати, получают не больше, чем в государственных школах, а детей любят и относятся к ним уважительно.

Тогда же, в начале 1990-х, придумала свою школу Анна Константиновна Поливанова. Там весь процесс обучения был построен заново. Время от времени я у них читала литературу. Это была такая смешная школа: четыре выпускника — между прочим, разного возраста — с интересом слушали мои лекции и записывали их крупными печатными буквами; шестиклассники, у которых я вела урок пару раз, не очень могли усидеть за партами — от них этого никто никогда не требовал. Кто-то лежал на полу, кто-то свисал с лавки, но они были милые и доброжелательные, не шумели и не хамили, пока я по просьбе Анны Константиновны читала им вслух «Скотный двор» Оруэлла. Не могу сказать, что мне там очень нравилось, но постепенно поливановская школа менялась. Главное, что многие ее выпускники стали отличными студентами, а потом и специалистами — незашоренными, свободными, смелыми. Эта школа оказалась спасением для многих детей, вероятнее всего, сломавшихся бы в школах с традиционными представлениями о дисциплине. Недавно я снова в этой школе прочитала несколько лекций, и теперь мне все понравилось: и дети, и учителя, и сочинения, которые мне одиннадцатиклассники написали.

В 1994-м в Ясеневе открылась прекрасная Лига школ — школа для одаренных детей, где экзамены и обучение требуют таких мозгов, что абы какой ребенок туда и не пойдет — ни по знакомству, никак.

Там мало детей и много учителей. И учатся дети по всем предметам очень хорошо и с большим интересом. Мне довелось из той школы учить детей, которые шли на мехмат, на физфак, на биофак. Они были начитанны, они умели анализировать тексты, им было все безумно интересно, они были сильнее, чем филологические дети.

Если же говорить о старых сильных школах, то они просто расцвели. Наверняка не назову всех, но уж точно так можно сказать о 57-й и 67-й (с 1993 года — гимназия № 1567. — Ред.). В 1989-м 57-я, всегда славившаяся своими математиками, открыла гуманитарные классы. И они сразу стали соперничать с давно известными блистательными гуманитарными классами 67-й. Этот весьма продуктивный спор продолжается и сегодня.

И надо вам сказать, что если в 1980-е годы математики были сильнее в литературе, может быть, потому, что самые сильные школы были математическими, то уже в 1990-е годы это не так, математики стали весьма средне знать литературу (только Лига школ, пожалуй, была исключением).



Умные дети встречают не по одежке

Вы спрашиваете, каково в 1990-е было учителю, знающему, что он одет хуже всех и уж точно хуже того, что показывают в рекламе? Знаете, в этих очень сильных школах такого, чтобы учитель себя чувствовал неловко, потому что он недостаточно хорошо одет, быть не могло. Эти дети мечтали поступить именно в эту школу и учиться у этих учителей. И тот авторитет, который у учителей был, исключал, что с третьей парты разглядывают их юбочку или свитер. А если и разглядывают — дети всегда разглядывают, — то никаких выводов на этом основании не делают. Вот, честное слово, комплексов по поводу одежек у учителей 57-й или 67-й не помню, хотя общалась с ними тесно и это были наши еще достаточно молодые годы, когда и нам было важно, какая у нас юбочка и кофточка. И тем не менее умные дети встречают не по одежке, а по умению учителя сказать так, чтобы его слушали.

Когда учитель живет только своей униженностью, как действительно было в 1990-е в массовых школах, — это говорит лишь о его собственной убогости. Что государство не слишком заботилось о школе — это правда, это в те годы было. Но компенсировалось полной свободой. Просто воспользоваться ей могли не все. Эта свобода была нужна только учителям сильным, работающим в команде. Она нужна была Зое Александровне Блюминой, Льву Иосифовичу Соболеву, Надежде Ароновне Шапиро, Эдуарду Львовичу Безносову, Ирине Анатольевне Ауссем, Евгении Семеновне Абелюк, Константину Михайловичу Поливанову. Называю лучших и далеко не всех словесников, а ведь были (и есть) замечательные историки, математики, физики, биологи, преподаватели иностранных языков. И каждый расширял мир, пробивал железный занавес, учил мыслить и помогал удержаться, не потеряться в этих непонятных, насквозь продуваемых и все равно прекрасных 1990-х. Да, выстрелили только те школы, где собралась команда, — так же как во всем: лицей на Воробьевых горах, Донская гимназия, школа Мильграма, лицей Ямбурга, Лига школ, 57-я, 67-я, Вторая матшкола, «Интеллектуал», появившийся чуть позже… Хороших школ правда было много. А вот там, где эти команды так и не собрались, эта школьная конда, эта школьная тюрьма, эта школьная мерзость продолжались и усугублялись нищетой.



Сегодня эти самые заметные школы 1990-х модно обвинять в снобизме. Но, понимаете, снобизм начался раньше. Был интеллигентский снобизм, был диссидентский снобизм в 1970-е годы. Было стремление замкнуться в своем кругу и не иметь дела ни с кем больше. И это был снобизм одного рода. Не скажу, что оправданный, но очень понятный. Это было защитное высокомерие, единство тех, кто старался держаться вместе, потому что мир вне этого круга был очень враждебным.

Снобизм 1990-х годов стал другим. Наверно, мы, учителя, этому способствовали, показывая детям, как просто определить своего по мандельштамовской строчке. Мол, мы будем читать стихи, а вы, чужие, волнуйтесь о своих «мерседесах». Нам они не нужны. А потом произошла странная вещь: снобизм все усиливался, но и условные «мерседесы» нам тоже понадобились. И, видимо, тогда из защитного этот снобизм стал скорее агрессивным: смотрите, чего мы можем добиться, что мы знаем, насколько ярче и богаче наша жизнь. Прибавьте сюда эти суженные круги общения, где дети все друг друга знают. Эти ездили вместе в лингвистическую школу, эти на биостанцию... И теперь попадание в главные школы становится вопросом престижа, принадлежности к кругу, и кто-то готов за это и платить, и унижаться.

Хорошо ли это? Плохо, конечно. И кто спорит, бороться со снобизмом нужно, но это такое, я бы сказала, семейное дело. Это семья решает, отдавать детей в ту школу или в другую. И что ей важнее: номер, учитель, круг, показатели ЕГЭ или время на дорогу. А снобизм… бороться с ним трудно. И сейчас будет еще труднее, потому что он снова стал защитной реакцией. Когда 84% готовы кричать «ура» и «крымнаш», снобизм меньшинства будет расти. Это ответ агрессивному большинству.

Дети 1990-х годов не были готовы к хамству, к взрослой агрессии и недоброжелательству.
Нынешние снобы не аристократы, дворянское чувство равенства со всем живущим мало у кого из нас есть. Но как раз профессиональные учителя — не снобы. Потому что они видят детей, а дети вообще-то так естественно равны.

Хотя некоторые, конечно, «равнее». Отлично помню, как мы работали в приемной комиссии (видимо, последний год историко-архивного перед превращением в РГГУ) в 1990 году. Открывалось отделение структурной и прикладной лингвистики, куда пришли молодые прекрасные лингвисты. Александр Николаевич Барулин (лингвист, создатель факультета теоретической и прикладной лингвистики РГГУ. — Ред.), тогда еще не декан, был председателем комиссии. И перед началом работы Барулин нам сказал: «Давайте договоримся, что только за то, что они цитируют Солженицына, мы сразу пятерку ставить не будем».



На то она и свобода

Знаете, чем отличались дети 1990-х годов, особенно дети из московских школ? Они уже были избалованы уважительным и любовным к себе отношением. Вот я принимала экзамен: если им не улыбаешься — они вообще замолкали. Непоротое поколение в чистом виде. Эти дети, выросшие в 1990-е, не были, в отличие от сегодняшних подростков, готовы к хамству, к взрослой агрессии, взрослому недоброжелательству. И это было очень приятно.

Дети 1990-х (то есть те, кто в начале 1990-х пошел в школу) были умнее, острее, критичнее, чем дети 1980-х. У них были языки, они ездили за границу. Причем все дети, из бедных семей тоже. Появилось много программ, когда школы обменивались учениками. Школы и субсидировали часто эти поездки за границу: считалось, что они необходимы, расширяют кругозор.

Казалось, что у гуманитариев работа будет всегда

И, конечно, эти дети были свободнее. Правда свободнее. Они, например, с легкостью бросали вузы, потому что им не нравилось, — детям 1970-х и 1980-х это редко приходило в голову. Обидно было ужасно — ведь так часто делали именно яркие дети. Два года поучился, сколько можно? И потом, дети 1990-х очень рано начинали работать. Особенно те, кто учился на филфаках: они сразу шли в журналистику, в издательскую деятельность, в переводческую. Именно так: поступали, учились, потом, не доучившись, шли работать. Работать вообще легче, чем учиться, и за работу еще деньги платят, между прочим.

А дети 1990-х хотели зарабатывать деньги. Они понимали, что можно экономить, а можно зарабатывать, и предпочитали зарабатывать. Многие бросали учиться, потом возвращались. Но с какой легкостью они меняли вузы! С какой легкостью откидывали то, что было прежде! Конечно, они гораздо свободнее. Это хорошо? Хорошо. Это трудно? Трудно. Это несет беду? Несет беду. Вообще испытание свободой… ну что сказать. Мы ведь его не выдержали. Мы тоже профукали свою перестройку, просвистели свои 1990-е. В которых было много дряни, конечно, так на то она и свобода.

Тогда на фоне трагедии технической интеллигенции казалось, что у гуманитариев работа будет всегда. Помню, как в 1991 году сразу после путча один славный мальчик, поступивший в историко-архивный, сидел и повторял: «Сколько работы будет! Сколько работы!» С восторгом повторял, потому что открывались архивы КГБ. «Сколько будет работы» — и блестели глаза. Потом это сошло на нет. И мальчик ушел в бизнес. И архивы закрылись.
Материал подготовлен в рамках специального проекта «Школа 90-х», запущенного COLTA.RU при поддержке образовательного портала «Твоя история» и фонда «Уроки девяностых».

www.colta.ru

---

На развитие сайта
​